Тензин Гьяцо - Моя страна и мой народ. Воспоминания Его Святейшества Далай Ламы XIV

• Название: Моя страна и мой народ. Воспоминания Его Святейшества Далай Ламы XIV
• Автор: Тензин Гьяцо
• Издательство: Нартанг
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2000
• ISBN: 5-7921-0308-9

Книга, которую Вы держите в руках, была продиктована Его Святейшеством Далай Ламой вскоре после бегства в 1959 году из оккупированного китайцами Тибета. Почти сразу её перевели на десятки языков, и этот по-человечески простой рассказ лидера древнейшей мировой религии и, одновременно, правителя самой таинственной страны нашей планеты о своей жизни и трагической судьбе тибетского народа уже стал классикой.

Далай Лама рассказывает о сравнительно счастливой жизни тибетцев до китайского вторжения, о том, как и почему в нём распознали перевоплощение предыдущего Далай Ламы, о том, как он рос и воспитывался.

Приняв в 16-летнем возрасте всю полноту духовной и светской власти, в начале китайской агрессии Далай Лама пытался ненасильственными методами спасти свой народ от геноцида, взывая к защите ООН и ведя переговоры с Мао Цзе-дуном. Позднее, руководя тибетским правительством в эмиграции, Его Святейшество, несмотря на ту кошмарную бойню, которую китайцы учинили в Тибете, продолжал следовать буддийским принципам ненасилия, и в 1988 году был удостоен Нобелевской премии мира.

К сожалению, и поныне, несмотря на компромиссный шаг Далай Ламы - согласие не требовать восстановления полной независимости Тибета - КНР отказывается от переговоров и продолжает в Тибете политику культурного геноцида.

---

Если кто-то услышал бы об ужасающих деяниях китайцев на востоке, то сразу понял бы, что стремление к возмездию было естественной человеческой реакцией. Более того, я знал, что они воюют, оставаясь лояльными ко мне как Далай Ламе. Далай Лама оставался сердцем того, что они пытались защитить.

Однако я был вынужден вернуться к своему старому аргументу. Я часто вспоминал свое посещение Раджгхата. И снова думал, какой совет Махатма Ганди дал бы мне в этих изменившихся обстоятельствах. Предложил бы он вновь ненасилие?

Я мог только верить, что он сделал бы это. Насколько громадным ни было бы насилие, примененное к нам, никогда не могло быть правильным использовать насилие в ответ. Кроме того, с практической стороны, я рассматривал зверства на востоке как ужасный пример того, что китайцы с легкостью могли бы осуществить по всему Тибету, если бы мы начали воевать с ними. Я должен, думал я, вновь попытаться убедить мой народ не использовать оружие и не провоцировать такие же или еще худшие жестокости по всей нашей стране.

Я попросил Кашаг послать письмо лидерам кхампа, где выразил эти свои пожелания. Они назначили миссию из двух или трех монахов для того, чтобы найти руководителей партизан и передать им письмо. Та же миссия взяла обещание с китайцев, что, если партизаны сложат оружие, никакие акции не будут предприняты против них. Такого рода обещание содержало в себе намек, что, если они откажутся, акции будут жестокими. Китайцы пытались требовать взамен на свои обещания, чтобы кхампа действительно сдали оружие, но Кашаг убедил их не настаивать на этом требовании, потому что понимал, что кхампа никогда этого не сделают.

В это время у меня было несколько бесед с тремя главными генералами Чжан Цзинь-у, Тан Гэ-ва, и Тан Куан-сэнь. То, что они говорили, казалось совершенно не связанным с происходящим в действительности. Всякий раз, когда я встречался с ними, они повторяли заверения, которые Чжоу Энь-лай дал мне в Индии. Что никакие серьезные изменения не будут производиться в Тибете, по крайней мере шесть лет. И далее после этого они не будут производиться вопреки воле народа. Однако фактически они уже вводили их, вопреки очень эмоционально выраженным протестам населения восточных районов.

Может быть, себя они и могли убедить в оправдание своих действий, что эти районы были частью самого Китая, а не Тибета, но для нас это звучало нелепо. Однако эти многократные обещания давали мне последнюю соломинку надежды, за которую я хватался, на что они и рассчитывали.

Затем вдруг их политика неожиданно переменилась. До сих пор именно китайская армия предпринимала карательные экспедиции против партизан на востоке и преследовала их во всех остальных местах. Теперь они потребовали, чтобы действия против партизан предприняло наше собственное правительство. Мы должны послать тибетскую армию для подавления восстания, а они обеспечат нас подкреплениями и припасами.

Но это Кашаг отверг с порога. Он считал, что тибетская армия слишком мала, недостаточно обучена, слабо оснащена, чтобы сделать это, и, кроме того, она требовалась для поддержания порядка в Лхасе. Кроме всего прочего, Кашаг не мог гарантировать, что тибетская армия просто не перейдет на сторону партизан.

У меня не было никаких сомнений, что именно это и произошло бы. Было немыслимо посылать нашу тибетскую армию воевать против тибетцев, которые не совершили никакого иного преступления, кроме того, что принялись защищать Тибет. Таким образом, Кашаг вынужден был резко отклонить это важное китайское распоряжение.

У китайцев был чрезвычайно своеобразный способ смешивать обыденные требования с чрезвычайно важными. Посреди всех этих отчаянных дел они вдруг стали настаивать, чтобы по отношению к кхампа всегда использовалось слово "реакционеры".

Это слово для коммунистов имело особое эмоциональное значение, но, конечно же, не для нас. Разумеется, все в правительстве и вне его начали использовать его как синоним слова "партизаны". Для коммунистов, без сомнений, это слово подразумевало обозначение высшего коварства. Но мы использовали его в целом с восхищением. Нам, как и кхампа, не казалось важным, как их называют братья-тибетцы, но впоследствии, когда я по наивности использовал это слово в письме, оно, действительно, вызвало недоумение у наших зарубежных друзей.

Китайцы демонстрировали то же самое отсутствие логики и сбалансированности и в более серьезных делах. Восстание разразилось в районе, который они контролировали сами в течение семи лет. Однако они с яростью обвиняли в нем наше правительство. Их жалобы и обвинения были бесконечны, день за днем: Кашаг не пытался подавить "реакционеров", он оставлял тибетские арсеналы без охраны, так что "реакционеры" могли воровать снаряжение и амуницию, следовательно, сотни китайцев будут терять свои жизни и мстить за кровь, и так далее. Как все завоеватели, они совершенно упускали из виду единственную причину восстания против них, которая состояла в том, что наш народ не хотел, чтобы они оставались в нашей стране, и готов был жертвовать жизни, чтобы от них избавиться.

Кроме того, в то время как китайцы обвиняли наше правительство, они все еще продолжали охотиться за какими-то несуществующими империалистами. К этому времени они уже должны были знать, что в Тибете нет и никогда не было "империалистических сил". Но сейчас они утверждали, что некие тибетцы в Индии присоединились к империалистам и именно они создают беспорядки в Тибете. Они назвали девять имен, включая моего предыдущего премьер-министра Лукхангву и моих братьев Тубтен Норбу и Гьело Тондупа, и потребовали лишить их тибетского гражданства.

Это указание не показалось ни мне, ни Кашагу заслуживающим возражения. Обвинение было глупостью, но эти девять человек вполне могли посчитать за честь, а не наказание быть выделенными таким образом. И наказание это, насколько я слышал, никогда не вызывало у них никаких неудобств.

Но в Лхасе мы приблизились к переломному моменту. Пропасть между китайцами и Кашагом уже начала расширяться. Китайцы вооружили свое гражданское население и укрепляли баррикады в городе. Они объявили, что по всей стране они будут защищать только своих сограждан и свои коммуникации, а все остальное было нашей ответственностью. Они стали собирать больше митингов в школах и других местах и говорить народу, что Кашаг пошел на соглашение с реакционерами и с его членами нужно поступать соответствующим образом. Не просто расстреливать, а иногда, они объясняли, нужно казнить медленно и публично. Генерал Тан Куан-сэнь, выступая на женском митинге в Лхасе, сказал, что "там, где есть гнилое мясо, собираются мухи, но, если вы избавитесь от мяса, мухи не будут вас беспокоить".

"Мухи", насколько я понимаю, были партизаны, а "гнилое мясо" - либо Кашаг, либо я сам. Однако, когда китайцы заявляли, что Кашаг сотрудничает с партизанами кхампа, у меня не было сомнений, что кхампа полагали, что Кашаг более или менее сотрудничает с китайцами. Миссия, которую Кашаг послал лидерам кхампа, назад не вернулась. Пять ее членов присоединились к партизанам сами, и было бы очень трудно обвинять их. Пожелания, которые я передал с ними, произвели заминку в военных действиях, но они были высказаны слишком поздно. Большинство партизан не согласились возвращаться домой, потому что не верили обещаниям, что против них не будет предпринято никаких действий, и, кроме того, к этому времени большинство из них уже не имели домов, куда можно было вернуться.

Должен признаться, что я был близок к отчаянию. И тогда, то ли случайно, то ли умышленно, китайцы инициировали окончательный кризис.

Глава десятая Кризис в Лхасе

Первого марта 1959 года я был в Чжокханге, главном храме Лхасы, на праздновании Монлама. Именно во время этого празднования я сдавал последние экзамены на докторскую степень по философии. Конечно, несмотря на все политические неурядицы, мое религиозное образование продолжалось. В этом все еще состоял мой самый большой интерес. Все мои личные устремления состояли в том, чтобы мирно продолжить религиозные занятия, если бы это было возможным. Экзамен в форме диспута перед обширной аудиторией монахов и лам, который я уже описывал, был для меня чрезвычайно важным событием, как и для всего Тибета, и в этот момент я был полностью занят религиозными вопросами.

В самый разгар всех церемоний и приготовлений к моему окончательному экзамену мне сообщили, что меня хотят видеть два китайских офицера. Их привели ко мне. Это были два младших офицера, посланных, как они сказали, генералом Тан Куан-сэном. Они хотели, чтобы я сообщил генералу дату, когда смогу посетить театральное представление, которое они решили поставить в китайском военном лагере. Я уже слышал об этом плане и пообещал приехать, но я действительно не мог в данный момент сконцентрироваться на чем-то еще и ответил офицерам,что назначу дату, как только закончится церемония, продолжающаяся в течение 10 дней. Они этим не были удовлетворены, и продолжали настаивать, чтобы я тут же назначил дату. Я повторил, что смогу назначить дату, только когда закончится церемония. В конце концов они согласились передать генералу этот ответ.