Михаил Грешнов - О чем говорят тюльпаны

• Название: О чем говорят тюльпаны
• Автор: Михаил Грешнов
• Жанр: Научная Фантастика

---

- Как вы узнали об этом, Борис Андреевич? - спросил я.

Бельский улыбнулся, глядя на меня доверительно.

- В детстве меня лечили, - сказал он. - От шума в ушах. Обычно это начиналось весной, когда зацветали сады. Я слышал пение, бормотанье деревьев даже сквозь ставни. Когда же окно открывали, я не мог спать. "Это ветер..." - говорили мне. Если я начинал уверять, что цветущая вишня звучит словно хор, а яблоня как оркестр, меня журили и называли лгуном. Герань на окнах пела в три голоса, пышная примула не только звучала по ночам, но и показывала картины. Клумба под окнами стрекотала, аукала, визжала. Особенно досаждали мне ирисы: они беспрерывно трещали на высокой визгливой ноте, не давая покоя ни днем ни ночью. Теперь я знаю, что это морзянка, а в 1907 году, четырехлетним ребенком, - что я мог смыслить в этом? "Фантазер!" - говорили мне, когда я пытался жаловаться.

Потом начали возить по докторам.

- Здоровый, нормальный мальчик! - уверяли те. - Барабанные перепонки в порядке, евстахиевы трубы чисты. Нет никаких причин жаловаться!

Отец, акцизный чиновник, драл меня за уши за каждый рубль, бесполезно выброшенный врачам.

- Паршивец... - говорил он. - Не хочешь учиться - будешь грузчиком!

Учился я плохо, шум в ушах мешал мне сосредоточиться. Цветы ненавидел лютой ненавистью, не упускал случая растоптать клумбу, помять розовые кусты. За это мне тоже влетало, меня считали дикарем, злым мальчишкой... Годам к тринадцати я, однако, привык к шуму, а потом перестал обращать на него внимание, стараясь ничем не отличаться от сверстников. Пустяками некогда было заниматься: началась революция, гражданская война. Работал я и грузчиком - отец оказался прав, - и шахтером в Донбассе, и лаборантом в исследовательском институте. Учился заочно, к сорока годам закончил политехнический институт. Занимался изобретательством. До сих пор занимаюсь изобретательством. Звездофон, - Бельский кивнул на прибор, который держал в руках, - мое изобретение. Очки, - тронул рукой очки с двойными стеклами, - тоже мое изобретение.

- Что за очки? - спросил я.

- Видеть звездные передачи.

- На цветах?..

Бельский кивнул утвердительно.

- А мне можно... видеть? - спросил я, задерживая дыхание. Меня охватило волнение, как мальчишку, которого впервые привели в цирк. - Неужели можно увидеть?.. - повторял я.

То, что я слышал в приборе, который Бельский назвал звездофоном, могло быть мистификацией, а звездофон - транзистором. В музыке я разбираюсь неважно - мало ли какую передачу, какой разговор мог принять транзистор. Рассказу Бельского можно верить, можно не верить, говорил он о вещах фантастических. Фантастики немало печатается в современных журналах. Может, он где-то прочел о звездах, о цветах и выложил за свое. Но если можно увидеть - это другое дело. Зрение не обманет. Я ухватился за эту мысль, как утопающий за соломинку, - мне хотелось, чтобы все, что рассказал Бельский, не было мистификацией.

- Можно?.. - спрашивал я.

Бельский снял очки - для этого ему пришлось снять и опять надеть шляпу.

- Можно, - сказал он. - Не всегда, но у нас счастливое совпадение. Видите этот луг? - показал он на лужок, желтый от лютиков. - Эти ромашки... - На краю луга, там, где было посуше, белой простыней стелились ромашки. - Это все равно что телевизионный экран, - говорил Бельский. Каждый цветок принимает частицу изображения. Если цветов много и они растут сплошь, можно увидеть изображение. - Борис Андреевич подал мне очки.

- Я взял у него очки, поднялся с камня и пошел к поляне, желтеющей лютиками.

- Не подходите близко, - предупредил Бельский. - Передачи, как и на телевизоре, надо смотреть на расстоянии.

Я остановился и надел очки.

Я увидел город. Далекий город в тумане - как смутный эскиз, как мираж над пустыней. Я видел очертания зданий, кварталы, - как будто я находился над городом на холме или на башне. Я видел улицы, парки, аллеи. Город жил - что-то по улицам двигалось, перемещалось, может быть, толпы, может, вереницы машин. Город был огромен, дальние его окраины тонули в перспективе и словно бы в пыльной дымке. Движение было на виадуках над улицами, на аллеях парков и на крышах домов. Мне казалось, я слышу шум города: стук колес, гул моторов. Чем больше я вглядывался, тем больше деталей обнаруживал в городе: вот круглое здание, может быть, цирк, вот овальное - ипподром или стадион, а вот блещет бассейн, даже бронзовые черточки тел можно разглядеть на песке... Что-то поднялось над городом треугольник, летающее крыло, вот еще одно и еще... Пунктирная линия летящих предметов двигалась над домами, над площадями; первые из них уже скрылись за горизонтом. Я снял очки и спросил:

- Что это?

Бельский пожал плечами:

- В Галактике сто миллиардов звезд, - сказал он.

Я опять надел очки и глянул на край поляны, белевшей ромашками. Теперь я увидел океан, и огромной дугой над его поверхностью - мост. Дуга обрывалась там, где кончались ромашки, и мост казался повисшим в синеве воздуха и воды. Мост был металлический, легкий, ажурный и совершенно пустой. Тщетно я вглядывался в белевшую ленту шоссе, проложенного по середине моста, дорога была Пустынна.

Бельский подошел ко мне, спросил:

- Ничего?..

- Вижу мост, - сказал я.

- На мосту - ничего?

- Пусто, - ответил я.

- Вот и я, - сказал Бельский, - сколько ни смотрю на ромашки, никогда на мосту ничего не бывает. Пусто.

Он прошел дальше и приблизил к ромашкам микрофон своего прибора. Я услышал плеск волн. Так плескались бы волны где-то внизу, если бы я стоял на мосту.

- Слышите? - спросил Бельский.

- Дыхание моря... - сказал я.

- Вслушайтесь лучше.

В плеске волн я различил тихий, вкрадчивый шепот - фразы, периоды, строфы. А мост был пустым. В ушах что-то звучало, шептало, будто океан был одушевленным и говорил сам с собою.

- Удивительно! - Я передал очки Борису Андреевичу.

Тот молча сложил их и сунул в карман.

- Удивительно! - повторил я. - Вы кому-нибудь рассказывали об этом? Взяли патент на изобретение?

- Вам вот рассказал, - ответил Бельский. - А патента не взял. Видите ли... - Он взглянул на меня близорукими доверчивыми глазами.

Честное слово, я любил старика за этот открытый, немного растерянный взгляд. Наверно, его легко обидеть, этого мягкого человека, посмеяться над ним, и, наверно, он боялся этого со стороны других людей.

- Патента не взял, - повторил он. - Я изобрел звездофон недавно. Езжу вот, слушаю. Осваиваю... - улыбнулся он - видимо, слово казалось ему прозаическим, неудобным. - Только что был в Казахстане, - продолжал он, слушал тюльпаны... А работаю над другой моделью - стереофоническим звездофоном. Закончу модель - подам заявку. Только... - опять улыбнулся Бельский. - Боюсь одной вещи...

- Чего вы боитесь? - спросил я.

- Вдруг скажут, что все это чепуха, отвлеченная тема?.. Вот если бы я занялся гербицидами. Ведь лютики и ромашки - обыкновенные сорняки...

Да, да, я видел, что он боится нечуткости, непонимания, - боится, что его могут публично высечь, как сек когда-то отец, возя бесполезно по докторам. Я даже подумал, как бы помочь ему укрепить его веру. А может, он прав, надо усовершенствовать изобретение, а потом подавать заявку?

Между тем Бельский развивал свою мысль:

- Почему нельзя заниматься отвлеченными темами? Надо исследовать все. Опыт открытий не раз говорит нам об этом: и облака надо изучать, и грибы, и крылья бабочек. Возьмите конструирование приемников. Нужно ли заниматься этим, если придумана уже тысяча схем? А вдруг тысяча первая даст приемник, который примет передачу из космоса?.. Впрочем, теперь в этом нет необходимости - передачи из космоса ловят цветы. И все же необходимость есть! - воскликнул он. - Может сложиться приемник, который поймает совсем неожиданное. Вспомните: изучали плесень - открыли пенициллин, любовались стрекозиными крыльями - и нашли способ нейтрализовать разрушающее влияние флаттера...

Солнце опускалось за скалы. На поляне стало прохладнее, сумрачнее. Сумерки побежали по склонам, заполняя долину синим и фиолетовым светом. Мы с Бельским пошли по тропинке.

- Что говорить об этом? - продолжал он. - Исследования нужны всегда и везде!

Я не противоречил. Моей мечтой было подержать в руках его удивительный звездофон. Мы уже спустились с горы наполовину, когда мне удалось завладеть прибором. Альпийский мак и рододендрон все еще были у меня в руке. Я поднес прибор к венчикам мака, и опять услышал музыку - те же два голоса, высокий и низкий, которые, сливаясь, вели неземную мелодию. Казалось, от музыки исходил аромат - тонкий, чуть горьковатый, как от миндаля, волнующий и печальный.

- Борис Андреевич, - обратился я к старику, - вам понятен смысл передач?

- Музыка, - ответил он. - В большинстве это музыка, и ее можно понять. Музыкой легко выразить радость, надежду, призыв, отчаяние. Все это есть в звездных мелодиях.

Бельский замолчал, замедлил шаги.