Юлий Самойлов - Хадж во имя дьявола

• Название: Хадж во имя дьявола
• Автор: Юлий Самойлов
• Жанр: Современная проза

В романе, охватывающем жизнь первого послереволюционного поколения, говорится о тех, кто всегда и всеми способами противостоял той пропитанной ложью действительности, которая, словно ржа, разъедала сущность России после гибели исторических ее основ: БОГ, ЦАРЬ, ОТЕЧЕСТВО.

Роман, написанный в форме остросюжетного повествования, — это история отрицания, история уголовного мира, история войны ВСЕХ против ВСЕХ, история беспощадного и смутного времени, где железная поступь совдепии есть паломничество в НИЧТО.

---

Юлий Самойлов Хадж во имя дьявола

Да воскреснет БОГ

и расточатся врази ЕГО

псалом — 67 Св. царя Давида

Я увожу в проклятые селенья,

Я увожу сквозь вековечный стон.

Я увожу к погибшим поколеньям.

Данте

Злоба и глупость блудили тут,

Как псы грызясь над костью.

Г. Гейне

Солнце слегка просвечивало сквозь полузакрытые веки, и мне казалось, что я в летнем, чуть притененном лесу, а опущенные ресницы казались стройными стволами этого бесконечного леса с чистой и очень зеленой травой. Было спокойно и тихо. Я весь ушел внутрь этого состояния, и даже четкий такт идущих часов превратился в бархатистое шелестение листвы.

Я почти спал, не слыша и не видя ничего извне. Вдруг в сознание ворвался странно знакомый мотив и слова полузабытой песни. И хотя мотив был тягучим и жалостливым, в нем и в словах значилось что-то жуткое и грозное, как в вое голодных волков, где тоска, холод, ненависть и злоба сливались в одно целое:

Я знаю: меня ты не ждешь

И писем моих не читаешь,

Встречать ты меня не придешь,

А если придешь — не узнаешь…

Не песня, а жалобный стон…

Потом мотив временно прервался, и в глубинах памяти начало что-то появляться и возникать.

За смерть заключенного вора

Достанется счастье другим…

Сначала я увидел истоптанный окровавленный снег и оскаленную морду сторожевого пса.

Прошло многолетье…

В той камере смертной

Седой появился старик.

Прочел он ту надпись

На цементе сером

И головою поник.

Я широко открыл глаза и повернул голову к приемнику… Выступала какая-то группа песни ГУЛАГа МВД СССР.

Мир изменился. «Никогда, ни при каких условиях режим не будет разглашен…» — и собственноручная подпись. А здесь — по радио, на весь мир…

Идут на север срока огромные,

Идут на Север, на Воркуту.

А что знают люди и весь мир об этом? Кое-что из детективных романов. Из запутанных и тенденциозных заявлений титулованных юристов, считающих себя знатоками.

Передо мной целая стопа книг. История ордена Иезуитов, Инквизиции, Масонов, черного ордена «СС»… Все это тайные, секретные организации, сообщества. Но вот уже нет тайн, секретов, ибо нет людей, нет их жизни, законов, обычаев. Мы тоже мертвецы или почти мертвецы. У нас нет наследников.

Проклятая Богом система породила крыс. Острые иглы зубов, кровавые бусинки глаз и убегающие внутрь подбородки со шмыгающими носами. Они всеядны. Они алчно жрут грязную замороженную человеческую мертвечину, теплую розовую плоть и друг друга. Это крысы. Это те, кто после нас. А мы — это прошлое. Кто мы? Дети дворян, кулаков, попов и буржуев. Вот именно, дети. Вот именно. Впрочем, были и другие.

«Я сын партийного подпольного работника.

Отец любил меня, и я им дорожил.

Но унесла отца проклятая больница…»

Короче, дети. А воспитывали нас ГУЛАГ, произвол и бесправие. Я слышал, что мы — это язвы проклятого прошлого, а может быть, мы с Альдебарана или с Сириуса… Нет, господа. Мы тутошние, здешние, свои. И не потомки Ваньки Каина, как утверждает один очень титулованный спец и знаток. Каины и Иуды — это совсем другие.

А что касается прошлого, до того, как все стали каинами и Авелями, то сравним, скажем, полковника Зубатова из Тайной полиции Империи и генерала Щелокова, министра МВД. Оба шефы полиции, оба коварны и хитры. Это у них профессиональное. И оба застрелились. Но полковник застрелился потому, что прозорливо увидел пропасть на пути страны, падение своих принципов. А генерал был беспринципен. Генералу было наплевать на страну, на людей, ему надо было набивать карманы. И когда их вывернули, когда отняли награбленное, сунул в рот ствол карабина.

А сейчас строят мемориалы жертвам. Тем, кто попал в плен к своим, вытянул не тот жребий. Конечно, были среди этих людей и майоры Пугачевы (имеется в виду рассказ В. Шаламова). Были и те, чьи древние фамилии звучали вызовом нуворишам и торгашам. Но в основном, какие бы из них получились начальники ГУЛАГа. Как бы хорошо они работали по разоблачениям, если бы не черный жребий их судьбы. Они были идейными.

Но Христос сказал:

«Придут к вам от имени моего

и даже в образе моем.

Не верьте им.

Узнаете их по делам их».

А мы, мы были безыдейными. Какие могут быть идеи у вора, разбойника и бандита? Алчность, свирепость, ненависть и хитрость. Впрочем, была одна идея. Идея свободы. Раб вправе быть врагом любому рабовладельцу, и тут все средства хороши. Все средства, любые. Мы враги общества. Враги общественных идей. Но каково общество, таковы и враги. Нам нет памятников и мемориалов, нас истребляли, как бешеных псов. Но и мы не накладывали охулки на руку. Все правильно, на войне как на войне, мы не работали в ГУЛАГе и на ГУЛАГ, мы отрицали все. А что правильнее: работать или не работать, если хозяин — бандит, демагог и убийца?

Подойдя очень близко к огромной мозаике — она изображала Спаса — я не мог увидеть ничего. Это была какая-то странная мешанина из маленьких цветных камушков. Но когда я отошел назад, то увидел огромную голову и чудесное лицо с вечносмотрящими глазами. На этом лице была целая гамма чувств и мыслей. Но ведь художник работал на расстоянии вытянутой руки, близко. Как же он мог это передать? Он, конечно, создал этот образ в душе своей, в своем мозгу, а потом положил первый камень. И все-таки…

Как он это сумел? Как рассчитал каждый элемент мозаики на дальность впечатления? Это было непостижимо!

Камни разлетались вниз из-под моих ног. Казалось, что чудовищная куча сопки сейчас рассыплется.

1

Память — это очень странный механизм, оживляющий прошедшее, возвращающий к жизни мертвых, делающий старых молодыми.

Но еще причудлива память своей внезапностью, какой-то алогичной бессистемностью: вдруг, как будто бы ни с того ни с сего, и…

Иногда трудно вспомнить то, что было совсем недавно, но вдруг какая-то вещь, звук, запах включают память, возникает ассоциация, и тогда в мельчайших подробностях видишь то, что было совсем давно. Именно поэтому, попадая в новые города, незнакомую местность, вдруг уверяемся, что мы здесь уже были, что все вокруг нам как-то знакомо… Нет, мы не были здесь. И это не память предков, восстанавливающая то, что видели не мы, а они. Просто наш взгляд выхватывает из многого общего и незнакомого что-то знакомое, что-то похожее: древний, обросший мхом камень, черный, сгнивший ствол дерева, орнамент на стене дома, деревянные кружева изб, а может быть, шум и вой ветра, какие-то запахи… и память оживает.

Так было и на этот раз.

Три девочки играли в песочнице, пытаясь слепить из песка высокую, чуть не в свой рост, пирамиду. Пирамида постоянно осыпалась, и к ее подножию катились тысячи песчинок.

И я вспомнил…

* * *

Задыхаясь и падая, я бежал вверх по крутизне сопки, а из-под ног скатывались вниз бесчисленные мелкие и крупные камешки. Казалось, что вот-вот — и вся сопка раскатится в разные стороны.

Сопки вообще выглядят совсем не так, как, допустим, горы, холмы или рифы. Глядя на них, не можешь избавиться от мысли, что остроконечные кучи камней, песка и глины кто-то когда-то насыпал, как ту детскую пирамиду в песочнице.

Да-да, я вспомнил…

Я должен был перенести очень крупную сумму денег из старательской артели Султан-Гирея в артель Примака, работавшую в ста километрах от нас. По колымским меркам, где сто рублей — не деньги, а семьдесят лет женского возраста — не старость, сто километров — это совсем недалеко.

Итак, из артели Султан-Гирея… Но кто это — Султан-Гирей? Потомок крымских ханов, самозванец? Нет. Он был знаменитым артельщиком, бригадиром самой большой, самой оснащенной и самой богатой старательской артели на Колыме. Но почему я все время говорю: Колыма, на Колыме, колымчане, колымский? Колыма — всего-навсего река, даже небольшая речушка на северо-востоке СССР. До Амура, Волги или, скажем, Миссисипи ей далеко. Но такова грозная слава этой реки, что огромная территория, вмещающая две Европы, носит ее имя.

Султан-Гирей был ветераном Колымы. Он прибыл сюда в числе первых, вместе с тремя знаменитыми поисковиками-геологами. Эти трое (да еще врач, радист и лаборант) были вольными, а остальные — их было около двадцати человек — заключенными.

Неисповедимыми путями Султан-Гирей вставил себя в этот небольшой список, через шесть месяцев у него кончился срок, и стал он вольным бригадиром.

Били шурфы, строили землянки, мыли шлихи. Вольные отличались от невольных тем, что имели личное оружие. Но оставляя группы шурфовщиков в какой-нибудь глухомани, вольные отдавали им половину своего оружия, а сами шли дальше. И конца этим переходам не было. Страна требовала…