Марк Харитонов - Возвращение ниоткуда

• Название: Возвращение ниоткуда
• Автор: Марк Харитонов
• Издательство: Вагриус
• Жанр: Современная проза
• Год: 1998
• ISBN: 5-7027-0524-6

Марк Харитонов родился в 1937 году. В 70-е годы переводил немецкую прозу — Г. Гессе, Ф. Кафку, Э. Канетти. Тогда же писалась проза, дождавшаяся публикации только через двадцать лет. Читавшие роман Харитонова «Линии судьбы, или Сундучок Милашевича», удостоенный в 1992 году первой русской Букеровской премии, узнают многих персонажей этой книги в романах «Прохор Меньшутин» и «Провинциальная философия». Здесь впервые появляется провинциальный писатель и философ Симеон Милашевич, для которого провинция была «не географическое понятие, а категория духовная, способ существования и отношения к жизни».

Действие последнего романа «Возвращение ниоткуда» разворачивается также в небольшом провинциальном городке. Но это уже другая провинция, и времена другие…

---

— Можно считать, жизнь состоялась.

— А много ли нам было надо? Парусиновые тапочки зубным порошком начистишь — и хорошо.

— Зимой в резиновых ботиках. Мороз — подметки жжет. А мы смеялись.

— Идешь и флажком машешь.

— На демонстрации.

— Праздники были особенно замечательные.

— Или еще выборы.

— Пивом угощали бесплатно.

— С сушками.

— На ужин даже пирожные давали. С белым кремом внутри.

— Генерал приходил поздравлять.

— Мне знамя доверяли держать.

— Танцы были под радиолу.

— Тяжелое, бархатное, еле в руках удержишь. С портретом и буквами.

— Особенно когда разрешили танго.

— Какие буквы, не помню.

— Как он меня обнимал!

— Я вообще был не как другие. Воспитатель говорил всем: выблядки. Вас еще в утробе травили. А мне говорил: твой отец жизнь за родину отдал.

— Это сперва только мысль была, что он меня изнасиловал. Со злости. На самом деле оказалась любовь. Вполне можно так сказать. Я только не сразу почувствовала. Слишком показалось обидно: такой плюгавенький, ниже меня. Но потом присмотрелась…

— По-всякому бывает.

— А дочка родная, представляешь, мне говорит: ты, старый дурак, жизни не видел, иди из моего дома и не воняй. Я только успел сказать: как же, говорю, не видел? А что же я видел?

— Что видел, то и жизнь.

— Можно считать так.

— Если, конечно, ты не слепой.

— Но мне говорят, это временно. Говорят, есть такая трава, настой промывает глаза. В одном журнале написано…

Чей это был голос? Слепые, склеенные гноем глаза уставлены в мою сторону.

— Я вообще лекарствам не доверяю. Только природные средства.

— Надо попробовать, раз говорят.

— Мне обещали.

— Всем обещали.

— А может и само пройти. Вот как меня перед самым концом службы вызывают к полковнику, секретное, говорят, задание. В чем секретность, не объясняют, потом я только догадался. Садись, говорят, на этом пригорке, закрой глаза и без команды не открывай. А больше от тебя ничего не требуется. Только расскажешь потом, что было.

— С закрытыми?

— Еще бы и с открытыми! Вначале, говорят, конечно, можешь ослепнуть, но потом должно пройти. В интересах науки, Родины и всего человечества. Тем более приказы не обсуждаются.

— Я в пароходстве тоже считалась военнообязанной. Костюм выдали с пуговицами. Фуражку с капустой. Матросы на улице мне козыряли…

— Ну, а потом что?

— Потом, видишь, прошло. Зрение почти вернулось.

— Нет, а до этого?

— Секретные испытания, неужели не ясно? Не то что через глаза, через череп свет прожигал.

— Это верно, мы себя никогда не жалели.

— Не то что нынешние.

— За обещание вкалывали.

— За палочки на трудодень.

— Нынешним не понять.

— А ты понимаешь?

— Какая теперь разница.

— Детей жалко.

— У кого они есть.

— А лучше не надо.

— Вот и она говорит: пошел, говорит, из дома, старый дурак. Как будто мне есть, куда идти.

— Но мне обещали, что я еще увижу.

— Теперь жди.

— В случае правильного поведения.

— Я лично их не просил.

— Как будто нас спрашивали.

— Но хоть бы напоследок.

— И что это изменит?

— В каком смысле?

— В этом самом, последнем.

— Не понимаю…

Колесики запущенного было механизма, проскрипев, шевельнулись последний раз и снова замерли.

Тишина, усиленная акустикой.

— Ну!.. Что же вы? — Человек в черном посылал от дальней кулисы отчаянные знаки, умоляюще поднимал брови — теперь уже ясно было, что это он мне. Как будто от меня что-то требовалось, какая-то помощь или подсказка. Наверное, надо было что-то сказать…. какие-то правильные слова?..

— Сейчас…

Мне показалось, я лишь попробовал сглотнуть мешавший в горле комок, — но голос из-за кулис усилил звук:

— Он говорит: сейчас.

— Да… — мне казалось, что губы мои шевелятся беззвучно, но голос раздавался громко и внятно. — Я попробую.

— Он сказал, что еще попробует, — разнеслось по пространству сцены.

Слабый трепет, как шум листвы, благодарный отклик не на слова — на что-то внутри мысли.

— Значит, он все-таки с нами.

— Надо еще попытаться.

— Раз он обещает.

— Это конечно.

— Если он говорит.

— Думаете, от него зависит.

— Но разве нельзя по-другому.

— Глядишь, еще и получится.

— В другой раз.

— Если дают.

— Надежда всегда должна быть.

— В том-то и хитрость.

— Раз говорят.

— Не первый раз.

— Все можно поправить.

— Преодолеть.

— Несмотря ни на что.

— У всех бывает.

— Если построить по законам разума.

— Он говорил: добра.

— Или тем более красоты.

— Непоправимого не бывает.

— А если бывает, то не с нами.

— Хорошо сказано.

— Нельзя же в самом деле так просто.

— Великолепно, великолепно! — ликовал голос уже у самого моего уха, но я больше на него не оглядывался, я смотрел, не отрываясь, на беспомощную фигуру в балахоне, с забеленным лицом, с гнойным колтуном на ресницах… дрожащие слепые пальцы ожидали звука моего голоса. — Пускать музыку, да?

Захрипело поначалу со скрипом и вздохами, как будто перемалывался песок. Фигуры на сцене напряглись, потом шевельнулись.

— Крутитесь, крутитесь! — суфлировал, подстегивал громкий шепот. — Раз уж пошло, нельзя останавливаться! Надо, чтобы крутилось…

Сдвинулись, дернулись, закружились, вспоминая движения неуверенного, незамысловатого танца. Поднимались руки, открывались рты, не совпадая с механическим бодрым ритмом. Обрывки чужих грохочущих слов раскатывались внутри головы.

— А было время.

— По старым ценам.

— Не все так просто.

— Еще вернется.

— И там не лучше.

— Повсюду люди.

— На всех не хватит.

— Пиши пропало.

— Бывает хуже.

— Потомки скажут.

— За что боролись?

— За тех, кто в море!

— Подумать только!

— Пароль и отзыв.

— Навстречу жизни.

— Сильнее смерти.

— Какое небо!

— Вот это счастье!

— И жизнь прекрасна!

19. Пробуждение

Когда я заснул, когда проснулся — и просыпался ли вообще? Урчит автобусный мотор, мягкое сиденье подо мной подрагивает, но чувства движения нет — редкие перемещения фонарных отсветов по черному, пупырчато непрозрачному от дождевых капель стеклу кажутся имитированными, как в кино. Мы никуда не движемся, мы трясемся на одном месте неизвестно как долго и как будто не собираемся двигаться, но никто об этом не волнуется, не задает вопросов, словно так и должно быть, поэтому и я не спрашиваю, я снова прикрываю глаза, изображая спокойную дремоту. Мне не хочется двигаться, не в моей воле что-нибудь сдвинуть. И зачем? Тепло, спокойно. Как в детстве, сладко пахнет теплым бензином. Желудок на удивление умиротворен, хотя я с утра ничего не ел… ничего, если не считать таблетки или конфеты, которой угостил меня из жестяной баночки уже в автобусе Виктор Фомич. «Возьми, возьми, — поощрил он. — Тебе теперь положено, как участнику. Маленькая, а лучше всякого бутерброда, попробуй. Последняя новинка производства». Я не вникал в его слова, во всем теле было усталое безразличие, но в животе вдруг действительно засосало. Это была круглая, обсахаренная горошина; я чуть раздавил ее зубами и сглотнул прежде, чем распознал вкус мягкой начинки. Обошлось однако даже без спазма. «Что, первый раз в театре? — усмехался Фомич со снисходительным добродушием ветерана. — Ну, ничего. Правильно все понял. Главное, чтоб людей удовлетворить, а не наоборот, верно?»

Удивительно было это чувство насыщения от маленькой горошины. Насыщения и умиротворенности… Сквозь дремотный теплый шум мотора стали доноситься голоса: женщина пыталась что-то объяснить контролерам. Они, оказывается, успели войти через переднюю дверь. Укол знакомой тревоги… хотя ведь на сей-то раз у меня билет есть. Должен быть, не у меня, так у моего спутника-хранителя, он в случае чего все предъявит, мне даже просыпаться не надо. Чувство укрытости во сне, более надежном, чем свой. «Да что мне ваш билет! — скучал служебный мужской голос от превосходства своего официального права. — Я у вас пропуск спрашиваю. Сюда же без пропуска нельзя, вам же который раз сказано». Ах, вот оно что!.. не в билете одном дело. Еще и пропуск. А есть ли у меня? Или мне не нужен? Я здесь… как это говорят? — прописан. Я здесь свой, мне не о чем волноваться. Хорошо хоть в чем-то оказаться своим. На всех не хватит. Мой хранитель спокойно сопел рядом. Значит, все в порядке. Если что, он сам про меня скажет, они с контролерами друг друга поймут. Да его и не спросят, его и будить не станут, они… как это называется? — из одной системы. Он мне сам вместо пропуска. «Но куда же мне назад? Мне некуда. Я же с ребенком! Я к мужу еду! — в голосе слышится попытка уже не доказать, а разжалобить (я все еще ее не вижу и не стараюсь увидеть, не стараюсь даже разлепить веки). — Вот, письмо от него». — «И письмо почитаем, — пообещал носитель власти с зевающим звуком. — И какие при вас еще бумаги. Только давайте скорей, по-хорошему, не задерживайте машину. Пассажирам же ехать надо». Теперь можно было не сомневаться, что мы все-таки стоим, двигатель работает на холостых оборотах. Сколько еще так стоять? Никто не подает голоса, никто не хочет привлечь внимания, и это понятно. Может, не у всех есть пропуск, не все уверены в своем праве продолжать поездку в наш город; даже удачно, что контролеры задержались с бедняжкой. Глядишь, до нас и не доберутся.