Мирослав Йованович - Сербия о себе. Сборник

• Название: Сербия о себе. Сборник
• Автор: Мирослав Йованович
• Жанр: Политика

Интерес к Сербии упал почти до нуля. Напрасно. Детальный ретроспективный анализ югославской драмы представляет не только исторический интерес. Сборник статей сербских политологов и экономистов, анализ поражения, его причин и шансов на выход из тупика, может оказаться чрезвычайно актуальным едва ли не в любую минуту. Книга - предостережение, и только от ее читателей зависит, смогут ли они вынести урок из опыта старых знакомых.

---

Воислав Шешель, председатель Сербской радикальной партии

Поэтому неудивительно, что в своем отсроченном существовании «дух 5 октября» вновь принимает старый разочаровывающий облик «духа провинции», то есть сопротивления политической рациональности и колонизации политики различными мифолого-литературными машинами по производству политической глупости. Старые мифологизированные фантазии о сербах как «древнейшем народе», трагически борющемся с Новым Мировым Порядком, сейчас заменяются новыми продуктами той же культурной модели – мифами об особом «сербском пути» в демократию, которая якобы не должна быть «импортирована» и «навязана извне». Эта демократия якобы спонтанно, так сказать, естественным образом, выросла из духа и существа целого народа. Западная модель либеральной демократии со всем ее идейно-политическим багажом (права человека, рынок, индивидуализм...) будет «нашим народом» отвергнута («если нам ее слишком агрессивно станут навязывать») по тому же физиологическому закону, по которому живые организмы отвергают механические чужеродные тела. Наш народ устраняет из своего организма все больные и дегенеративные идеи, привезенные с Запада, бежит от них как от чумы, поскольку они вносят распри и раскол, раздор и междоусобицу в идейно-биологическую монолитность нашего национального существования. Демократия, таким образом, никак не может прийти «сверху», не может быть «продиктована извне», а только «снизу», путем спонтанного аутентичного национального созревания, которое исключает любое «посредничество» и «вмешательство». Поэтому политические лидеры «народа» не могут быть прозападными техноменеджерами, стремящимися перенести западные экономические и политические модели на отечественную почву путем своих авантюрных и бессовестных «радикальных реформ». Это должны быть народные трибуны, посвященные в сербскую духовную вертикаль, чувствующие настоящие чаяния народа и компетентно разбирающиеся в его аутентичных интересах. Мировые стандарты у нас не срабатывают или работают ограниченно («адаптировано к балканским условиям»), при этом границу (приемлемости) понятия либеральной демократии «у нас» определяет степень «угрозы» для культурно-политического самосознания «нашего народа». Демократию нельзя просто ввести в обиход, она не зависит от чьего-то решения и принятия пакета экономических и политических «домашних заданий», в соответствии с уже кодифицированными рыночными принципами, правилами и сроками. Преимущественно речь идет о тяжелом цивилизационном процессе, в котором демократия является лишь неким возможным (туманным) историческим побочным продуктом мероприятия по осуществлению «истинных национальных интересов». Суть здесь не столько в порабощении культурологическими стереотипами о нашей «особенности», сколько в апофеозе политики сербского третьего пути (между Сциллой либерально-демократического капитализма и Харибдой племенного изоляционизма и азиатского деспотизма), то есть осторожного и ограниченного (полного опасностей и ложных путей) включения в цивилизационные процессы.

Французский философ Жак Деррида предложил характерное понятие, с помощью которого он попытался дать некое (сомнительное) философское объяснение базовых принципов либеральной демократии. Это понятие скорее применимо к сербскому «пониманию» современного мира: понятие отсроченной демократии. Сама демократия, по Дерриде, всегда «отсроченная» в том плане, что никогда не достигает до смысла самого понятия, ей не удается достичь абсолютной тождественности между принципами, на которых она основана, и фактическим функционированием институтов, которые этими принципами оперируют. Следовательно, демократия устанавливает свои постулаты в качестве некоего вида регулирующих принципов, к которым историческая практика приближается весьма несовершенно, как точки кривой к асимптоте. Демократия постоянно как бы «отсутствует» и живет только в качестве каждодневно повторяемого эсхатологического обещания будущей гармонии, чтобы легче было «проглотить» несовершенства актуальной действительности и осознать их необходимость в качестве составного элемента неопределенного, в сущности (и неопределяемого), проекта демократии. Тот плохой эсхатологический образец, который Деррида сомнительно вписывает в понятие либеральной демократии, по нашему мнению, можно скорее «вписать» в понятие сербской народной демократии. Демократические стандарты и правила, действующие в цивилизованном мире, для нас являются чем-то чисто внешним, чем-то, что относится к далекому будущему и к чему мы должны приближаться осторожно, принимая во внимание местную специфику. Во всей Восточной Европе действует аксиома универсализации западной экономико-политической модели, но только не в нашей стране – мы начинаем путь к демократизации, но едва ли знаем, что нас там ждет и куда мы по этому пути придем. Фундаментальная «отсрочка» нашей сербской демократии проявляется здесь в обоих своих модусах – структурном и временном. И содержание, и направление перемен остаются неопределенными, блуждающими в тумане нашего мифологизированного воображения – мы не знаем, куда идем, и не хотим знать, ни куда мы идем (кроме того, что «в Европу»), ни когда мы туда придем, ни ради чего (разве что ради мазута, электроэнергии и облегчения борьбы с «шиптарскими террористами»).

Благодаря этому комплексу мистификаций сама идея демократического перехода идеологически усложняется и одновременно обессмысливается. В этих рамках демократия связана уже не с бесспорным переходным менеджментом экономики и политики, а с каким-то мучительным цивилизационным поиском и изобретением, с неким духовным самоучреждением коллектива, который может в чем-то найти свое выражение, но может и потерять его. Лирика вместо политики, культурологическая эмфаза вместо духа деловой поспешности и ответственности – вот атмосфера, в которой здесь неудержимо стремятся к духовным корням и светлым цивилизованным горизонтам, подчиненным идее «сербского третьего пути». И так же как сербская провинция из бесспорной переходной проблемы выстраивает сложную национальную метафизику, заглушая все шумихой свежеиспеченного демократического патриотизма, – так же, когда возникает вопрос действительно мучительный и неприятный, вопрос о преступлениях по отношению к другим в недавних войнах и о вине за эти преступления, – она замолкает и даже развивает разнообразные техники молчания: табуирование («преступления совершали все стороны»), историзация («а они как нас во Второй мировой войне») и т. д. На не бог весть какие вопросы провинция выдает нам в ответ гиперболизированные большие сказки, и, напротив, на вопросы, по которым сказать можно многое (как о вине), единственным ответом является тишина. Если провинция замолкает, мы знаем, что здесь не обошлось без преступления. Однако это не просто молчание (которое могло бы показать лишь бессилие провинции); это молчание всегда обнаруживается на полях возвышенного провинциального рассуждения об Истории, Миссии, Судьбе и т. д. Чтобы преступление было безукоризненным, оно не должно быть (казаться) оголенным преступлением – оно всегда должно пройти «более высокую», научную поверку. Поэтому «вывихнутое» рассуждение о молчании мы встретим не в провинциальном стиле, то есть в высказываниях, которые на вид не-провинциальны, прежде всего в «модернистском» и «постмодернистском» варианте. «Не-провинциальность» здесь, конечно, является только знаком стратегического перемещения с почвы своего компрометирующего и неприятного происхождения, знаком степени качественного отдаления от рефлексии о своей собственной обусловленности. «Научность» же является мерой успешности этого замалчивания, то есть выравнивания местности и понимания вещей sub specie aeternitatis (с точки зрения вечности), некоего квалифицированного посвящения во вселенскую ночь, в которой все гегелевские священные коровы серы. При этом нужно помнить, что мы сталкиваемся здесь еще и с целой традицией замалчивания преступлений, механизмы которого сербская провинция успешно развивала в своем многолетнем интеллектуальном узаконивании тоталитарной политики. Так же как преступления коммунистов надстраивались идеей «научного социализма», так в качестве выражения новейшей политики Милошевича по продолжению преступлений появилась некая специфическая политология третьего пути, которая представляет собой высшую научную операционализацию стратегии молчания. Проект «сербского третьего пути», о котором здесь идет речь и в котором берет свое начало и упомянутая специфическая неопределимость сербского пути в демократию, по своему культуролого-цивилизационному происхождению идентичен другой политической матрице. Это матрица, ставшая причиной агонии, в которой находилась Сербия в начале и во время правления Милошевича. Сербская политическая провинция задала себе тогда такой вопрос: как освободиться от коррумпированного коммунистического режима и его компрометирующего наследия и в то же время избежать западни и неверного пути либерально-демократического капитализма? «Негативным идеалом» для сербского духа провинции тогда был, конечно, капиталистический порядок свободы, который своей «иррациональностью» и «неуравновешенностью» грозил разбить системные рамки, в которых только и имеют смысл и ценность инстинкты племенных сообществ. Милошевич стал ответом сербской провинции на глобализационные вызовы капиталистического «большого мира». Провинция хотела окончательно закрыться от его динамики и вызовов, поэтому политика Милошевича состояла в последовательном осуществлении идеала племенной изоляции от пагубного влияния «внешнего мира» на его логическую и экзистенциальную последовательность. Из этой экзистенциальной угрозы родилось и идеологическое узаконение военной политики Милошевича, ибо политика определялась теперь как борьба не на жизнь, а на смерть.