Александр Чаковский - Лида

• Название: Лида
• Автор: Александр Чаковский
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1964

В 1943—1944 гг. Чаковский не раз бывал в сражающемся Ленинграде — так началась его работа над трилогией о людях героического города «Это было в Ленинграде». Первая ее часть «Военный корреспондент» была издана в 1944 г . Вторая книга «Лида» была издана в 1946 г . Дилогию продолжила повесть «Мирные дни» (1947). Эти три произведения и составили трилогию, знаменовавшую развитие документально-художественной прозы, жанровое ее обновление.

---

Но обстрел быстро прекратился. Я вышла наружу и села прямо на землю у входа в блиндаж. Я ни о чём не думала, совсем ни о чём. У меня было такое ощущение, будто я совсем пустая, будто всё из меня вынули… Наконец мой связной вылез и сказал, что получил приказание отвести меня на передовую.

Тогда я совсем не восприняла это тысячу раз слышанное слово «передовая», а только ужаснулась, что снова надо куда-то идти. Я совсем измучилась и чувствовала, что силы мои исчерпаны, хотя ничего особенного не произошло: ведь я даже до передовой ещё не дошла.

— Идти будем так, — разъяснил парень, — сначала за мной — бегом, а потом поползём, а то кумпол сшибут.

Он снял с плеча автомат и, пригнувшись, побежал к лощинке. Я побежала за ним.

Мы промчались мимо маленького леса, и я слышала, как стучали пули, впиваясь в деревья, и срезанные листья, кружась, падали в грязь.

Как только лесок кончился, связной упал и пополз. Я тоже бросилась на землю и поползла. Он полз так, будто плыл на боку, а я так не умела. Мне очень мешала санитарная сумка, она волочилась по земле и за всё задевала. Наконец я провалилась в какую-то глубокую траншею.

Парень стоял выпрямившись и ожидал меня.

— Далеко до передовой? — спросила я, еле ворочая языком.

— А здесь и есть передовая. Ну, двинули к начальству. — Связной пошёл по траве, чуть пригибая голову, я — за ним.

В одном из поворотов траншеи, в небольшом углублении в стене, сидел какой-то лейтенант. У него было серое, видимо, давно не мытое лицо. Мой связной что-то тихо доложил лейтенанту. Тот повернул голову, скользнул по мне взглядом и сказал чуть с хрипотцой:

— Только смотри, чтобы целой остаться. Мне медики во как нужны. Если убьют, я тебе тогда…

Потом он подозвал меня поближе, объяснил, куда надо относить раненых.

Из всего того, что сказал лейтенант, я поняла, что мне надо только оказывать самую первую помощь раненым и перетаскивать их в угол траншеи, откуда их будут отправлять в ППМ, к Пухову. А во время атак мне надо идти позади и, если кто упадёт, перевязать, а отнесут его уже санитары. Правда, лейтенант добавил, что санитаров-то почти не осталось.

Получив инструкции, я спросила связного:

— Ты куда сейчас?

— Я туда, откуда с тобой пришёл.

Я подумала о том, что ему придётся снова проделать весь этот страшный путь. Но ему это, по-видимому, было нипочём. Лицо его по-прежнему хранило чуть насмешливое, хитрое выражение.

Попрощались мы очень дружески, и я двинулась вперёд по траншее…

Сейчас ночь и совсем тихо, будто и войны нет. Я сижу в траншее; из её глубины звёзды кажутся особенно яркими. Рядом со мной сидят бойцы, и почти всех их я уже знаю по имени.

Если когда-нибудь потом меня спросят, как прошёл мой первый день на передовой, как произошло моё «боевое крещение», я, пожалуй, ничего не смогу толково рассказать. Помню лишь, как пришла в траншею, села в угол и стала потихоньку выглядывать наружу. Потом увидела, как несколько бойцов выскочили из окопов и стали перебегать, а один из них вдруг упал шагах в десяти от моей траншеи. Стрельба стояла страшная.

«Ну, — подумала я, — сейчас надо выскочить и перетащить того бойца сюда, и тут перевязать». Ну… и не выскочила: не могла заставить себя выскочить, меня точно приковали к траншее.

Я твердила себе: «Трус, трус несчастный!» — и всё-таки не могла выпрыгнуть из траншеи. А потом вдруг слышу, как раненый стонет:

— Сестрица!.. Сестрица!..

Конечно, он просто звал кого-нибудь на помощь, но в ту минуту мне показалось, что он меня зовёт, знает, что я здесь, в десяти шагах от него, и прячусь, боясь пробежать эти десять шагов, чтобы спасти его. И вот тогда я заплакала, выпрыгнула из траншеи и побежала к раненому.

Несколько раз, пока я бежала, моё лицо обжигало горячим воздухом. Только потом я сообразила, что это пули. Добежав до бойца, увидела, что он ранен в голову: всё его лицо было залито кровью. Я решила не перевязывать его под огнём, а перетащить в траншею, попробовала тащить его так, как нас когда-то учили на курсах в Ленинграде, будто спасаешь утопающего. Но мне его и на метр сдвинуть не удалось — такой он был тяжёлый. Тогда я просто взяла его под мышки и волоком потащила.

Как я очутилась вместе с раненым в траншее — уж не помню.

А затем всё пошло проще. У меня не было времени бояться: я бегала по траншеям, перевязывала и перетаскивала раненых…

Потом наступил вечер, и стрельба прекратилась. Зажглись звёзды, и мне вдруг вспомнилось, как в «Детской энциклопедии» сказано про звёзды, что «из глубокой ямы они кажутся совсем иными, чем с поверхности земли». Я посмотрела на звёзды, — они и впрямь были большие и точно расплавленные…

В этой траншее я решила остаться на ночь: она была глубже и шире остальных. Земля была совершенно сырая. Она и наверху-то не успела за день просохнуть, а здесь стояли сплошные лужи.

Рядом со мной сидело трое бойцов. Одного из них звали Василий Прохорович, он был немолод, усат и угрюм; другой, Сенцов, совсем ещё молодой, тип задиры, парня из пригорода; третьего звали Шило, он тоже был молод, но медлителен и задумчив.

Все мы четверо сидели, прижавшись к передней стенке траншеи, и смотрели на небо.

— А интересное дело, — проговорил вдруг Шило, — есть всё-таки люди на звёздах или нет?

— На звёздах! — презрительно протянул Сенцов. — Скажи — на планетах. Может, и есть. А звёзды — они что? Раскалённое вещество, и никакой жизни там нет.

— Ну, на планетах, — покорно согласился Шило, — это всё равно — звезда, она и есть звезда, хоть и планета. И вот, значит, живут там, может, люди, смотрят на нас внизу и не поймут, что тут такое делается.

— И не поймут, как такого мудреца, как Шило, эта самая земля носит, — степенно добавил Василий Прохорович.

— Нет, дядя Василий, ты не смейся… И вот живут там люди, смотрят вниз и видят — идёт смертельная война. Может, они и не знают, что на земле на нашей фашисты буйствуют и что нам другого выхода не было, как драться с ними, и вот смотрят они и не понимают.

— Политрука им нашего послать, он бы им разъяснил, — заметил Сенцов.

— Опять ты не про то, — остановил его Шило. — И вот, думаю я, придёт время, когда будут люди по желанию своему и на звёзды летать, и куда хошь.

— Это при полном коммунизме, — не унимался Сенцов.

— Может, и при полном, — согласился Шило. — И какая тогда интересная жизнь будет!..

Я сидела, прижавшись к мокрой земляной стене траншеи, и слушала этот разговор. Он как бы убаюкивал меня.

Но в это время послышался гул моторов. От вражеского горизонта медленно проплыли по небу во внезапно вспыхнувших со всех сторон лучах прожекторов несколько серебристых точек. Загрохотали зенитки.

— Опять на Ленинград пошли, — сказал Василий Прохорович. — Вот так каждый день над нашими головами пролетают.

— На Ленинград, — повторил внезапно изменившимся голосом Сенцов. — Эх!.. У меня там Груня и сын. Может, сейчас спать укладываются… Не знают, что эти летят… Вот когда крылья-то нужны, Шило! — выкрикнул он. — Не на звёзды летать, а вот к этим бы сейчас подлететь да в куски их, в кровь!

— И у меня ведь в Питере семейство, — тихо промолвил Василий Прохорович.

Самолёты, выйдя из лучей прожекторов, исчезли в темноте, и скоро мы услышали глухие, точно из-под земли доносящиеся взрывы и увидели красноватый туман вдали: там был Ленинград.

— Бомбят, гады, — медленно произнёс Шило.

Все молчали.

Не помню, сколько времени продолжались взрывы, но только когда они прекратились, зарево не погасло, а стало из розового багрово-красным.

— Отбомбились, — тяжело уронил Василий Прохорович. Тогда и остальные медленно, точно с трудом, отвернулись от зарева.

— Ну… вот… — протянул Сенцов. — Может, теперь у меня и дома-то нет. Может, и мой дом в том костре горит.

— А ты не думай, — посоветовал Шило.

«Не думай»! — зло повторил Сенцов. — У тебя в Ленинграде никого нет, вот тебе-то легко не думать!

— У меня нигде никого нет, — покачал головой Шило и повторил: — Нигде никого… теперь…

И после паузы добавил:

— А я вот хочу не думать. Хочу только про будущее… Про то, как жить когда-нибудь будем… Про жизнь хочу думать… — И, внезапно повернувшись ко мне, спросил: — Как, думаете, девушка, после войны жить будем?

Я ответила быстро, точно всё время ждала этого вопроса:

— Сначала, думаю, трудно будет… А потом, наверно, очень хорошо.

— Вот, вот, — будто обрадовался моему ответу Шило, — сначала трудно, а потом хорошо. Новые люди народятся.

— Жди, пока народятся, — бросил Сенцов.

— И ждать не надо, — убеждённо сказал Шило, — они уже родятся. Уже! В нас родятся.

— Чудной ты, Шило, — точно недоумевая, проговорил Василий Прохорович. — Кабы не знал я, что ты геройский парень, медалями награждённый, так и подумал бы — послушай только тебя, — что не герой ты, а мечтатель какой-то. Всё ты о будущем да о будущем.