Александр Таланов - Качалов

• Название: Качалов
• Автор: Александр Таланов
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1962

Выдающийся русский артист Василий Иванович Качалов вошел в историю театра как замечательный актер-мыслитель, утверждавший в своем творчестве высокие общественные идеалы. Он был носителем реалистического, передового искусства великой жизненной правды, которое сделали своим знаменем К. С. Станиславский и В. И. Немирович-Данченко и созданный ими Московский Художественный театр.

Эта книга рассказывает о жизненном пути В. И. Качалова, формировании его как актера, творческих поисках, работе над созданием незабываемых образов. Книга показывает путь Московского Художественного театра, от которого неотделима жизнь Качалова-художника, о замечательных современниках и друзьях актера — Чехове, Горьком, Баумане, Сулержицком, Есенине и др.

---

Страсть к театру была особенно неугасимой. Владимир Немирович-Данченко рано вошел в мир кулис. Видный театральный деятель Яблочкин (отец народной артистки СССР А. А. Яблочкиной), приехав в Тифлис, пригласил гимназиста Владимира Немировича давать уроки своему сыну. Глава дома — режиссер, его жена и дочь — одаренные актрисы, ближайшие друзья — тоже работники сцены. Как в таком окружении отрешиться от мечты посвятить себя служению Мельпомене!

Тифлисский гимназист неизменно участвует во всех любительских спектаклях, студентом Московского университета он режиссирует в кружках любителей, затем становится лучшим педагогом драматического искусства в Филармонической школе.

Драматургия тоже его стихия, пьесы его отличаются остротой содержания, яркой сценичностью, глубоким психологизмом.

Так кто же он — этот многогранный талантливый человек: режиссер или педагог драматического искусства, литератор-прозаик или же драматург?

Всякий ответ был бы неточным, ибо все это неотделимые качества душевно богатой личности. Бесспорно одно: Немирович-Данченко целиком, всем своим существом, принадлежал Театру. Вот его собственные слова: «Мечты о театре, охватившие меня с юности, кричали во мне, требовали!»

Ровно в два часа дня живописный великан с седой головой и черными усами и коренастый барин с холеной бородой вошли в большой круглый зал «Славянского базара».

Нарядный зал был переполнен. Расторопный официант во фраке, касимовский татарин, сразу узнав в одном из вошедших постоянного гостя, приветствовал его с почтительным поклоном:

— Здрэссь-те, Кинстинтин Сергеич… Быстрым, наметанным взглядом определив, что гостям не до гастрономических наслаждений, что они чем-то озабочены и явились, видимо, для серьезного разговора, официант предложил:

— Не угодно ли в ваш кабинет, Кинстинтин Сергеич? — Не дожидаясь ответа, татарин откинул тяжелую штофную портьеру, прикрывавшую дверь.

Станиславский и Немирович-Данченко чуть задержались у порога, вежливо уступая друг другу дорогу, и вошли в отдельный кабинет. После многолюдного, светлого зала там казалось почти темно и очень тихо: мягкий ковер во весь пол заглушал даже шаги.

Деловая беседа началась сразу, едва они сели за стол и закурили: Станиславский — длинную душистую папиросу, а Немирович-Данченко — толстую гаванскую сигару.

— Вы, Константин Сергеевич, конечно, догадываетесь, почему и зачем я обеспокоил вас своим письмом?

— Полагаю, Владимир Иванович, по делам театра?

— Нового, пока еще не существующего…

— Именно!

Они понимающе переглянулись, слегка улыбнулись друг другу и заговорили так искренне и просто, словно уже давно были знакомы.

С каждой минутой беседа становилась жарче. Тема для обоих была неисчерпаемой. Наперебой, горячо, как об очень наболевшем, они говорили о затхлом академизме, о безнадежном архаизме, отсталости существующих театров. Вскоре не осталось ни одной стороны жизни в старых императорских театрах, на которую не обрушился бы град беспощадной критики.

Они ни разу не заспорили. Несмотря на обилие различных примеров, на большое число подробностей, для разногласий не было повода. Взгляды их сливались, не сталкиваясь в противоречиях, хотя случалось, что один в чем-либо шел дальше, но тогда он увлекал другого своей мыслью.

Говорили, все более горячась, не заботясь о логике, иногда вразброд, сумбурно, одобряя и развивая мнение собеседника. Как полные единомышленники, они не заботились о том, чтобы произвести впечатление какой-нибудь острой фразой, «красным словцом» или псевдонаучным определением.

«Кризис театра» в ту пору не было обиходным выражением критиков. «В театре неблагополучно — он перестал радовать!» — порой вырывалось из уст зрителей и встречалось в печати.

Александрийский в Петербурге и Малый театр в Москве, имевшие привилегию именоваться императорскими, считались вершинами театрального искусства. Однако за свою долгую историю они не раз испытывали неблагополучие.

Великий М. С. Щепкин в свое время возводил здание русского сценического реализма. А драматические творения Гоголя наполнили новым содержанием основы, на которых зиждился Дом Щепкина. Минули годы, и снова возник разговор о спаде искусства Малого театра. Уныние и разочарование тем более были сильны, что погасло яркое сияние другого гиганта русской сцены — Мочалова. Даже могучий талант Прова Садовского, основателя целой актерской династии, не мог скрыть неблагополучия в стенах Щепкинского дома.

Пьесы А. Н. Островского не только положили конец застою в репертуаре Малого театра, но и революционизировали форму и содержание всего театрального искусства. Сценический реализм и романтизм, взаимно обогащаясь, стали животворным методом актерской игры. На сцене воссияли новые самоцветные имена. Целая плеяда артистов, владевших тайнами непревзойденного, благородного мастерства, вписала золотые страницы в историю Малого театра. Вот их далеко не полный список: Г. Н. Федотова, М. Н. Ермолова, Е. К. Лешковская, П. М. Садовский, А. П. Ленский, А. И. Южин…

Жизненная правда и пафос романтизма, однако, не должны канонизироваться. Как все явления жизни, они неизбежно движутся, совершенствуются, порождают новые эстетические категории. Если бы этого не было, то форма и содержание искусства вдруг остановились бы в своем развитии, закоснели и отстали от требований действительности, ушедшей далеко вперед.

— Императорские театры отстали от времени! — говорил Станиславский. — Душа зрителя влечется к чему-то иному, к новой сценической форме, к другим методам выявления характеров, чувств, настроений.

Немирович-Данченко горячо поддержал:

— Согласен, верно! Прежде всего неблагополучно в репертуаре. Конечно, Островский с его пятью десятками комедий продолжает быть нашей гордостью. Но статистика в искусстве не убедительный аргумент, и язык цифр не всегда рассказывает о существе театрального дела. Современный зритель ждет отклика и ответа на свои сокровенные думы и чаяния. Нам нужны новые драматурги и пьесы…

— И Островского следует играть по-новому, по-иному!

— Нужно и можно! Было бы совершенно естественно взять от прошлого все лучшее, что может помочь в нашем искусстве. Мы все еще куем наше искусство. Мы никак не можем остановиться и сказать: «Вот это есть венец театрального искусства!»

— Пусть не один, а все члены театральной семьи думают о том, чтобы жилось хорошо в стенах театра. Тогда создастся атмосфера, которая победит дурное настроение и заставит забыть житейские дрязги. В таких условиях легче работать.

— Образно говоря, театр должен начинаться с вешалки. — Немирович-Данченко произнес эти слова серьезно, как важный принцип, и Станиславский на лету подхватил и развил его мысль:

— В театр нельзя входить с грязными ногами. Грязь, пыль надо стряхивать при входе, калоши оставлять в передней, вместе со всеми мелкими заботами, дрязгами и неприятностями, которые портят жизнь и отвлекают от искусства. Если актеры вносят в театр всякие житейские мерзости, сплетни, интриги, пересуды, клевету, зависть, мелкое самолюбие, то получится не храм искусства, а сорный ящик.

— Потому должна быть непрерывная, упорная работа над мастерством актера. И тем более упорная, тем более непрерывная, чем выше оценивается значение искусства в стране. Упорное искание того, что не погружало бы актерскую фантазию в мелочи, в случайности, во все, что может казаться для искусства низменным. Надо помочь актеру развивать свое воображение и тем самым будить воображение зрителя и приобщать его ко всему, что называется высокой поэзией.

— Верно, совершенно верно! — опять охотно поддержал Станиславский.

— В этом вопросе нет мелочей! — убежденно продолжал Немирович-Данченко. — В театре должна быть скромная, но оригинальная афиша, и серьезная программа, и форма капельдинеров, и дисциплина, и чистота, и столь важная вещь, как отмена выходов на вызовы, и запрещение музыки в антрактах.

Станиславский тут же углубил слова собеседника:

— Насколько миссия подлинного актера — создателя, носителя и проповедника прекрасного — возвышенна и благородна, настолько ремесло актера, продавшегося за деньги, карьериста и каботина, недостойно и унизительно. Сцена — белый лист бумаги и может служить и возвышенному и низменному, смотря по тому, что на ней показывают, кто и как на ней играет. Чего только не приходится видеть перед освещенной рампой! И прекрасные, незабываемые спектакли Сальвини, Ермоловой или Дузе, кафешантан с неприличными номерами и фарсы с порнографией… Как провести грань между прекрасным и отвратительным? Недостатки перенимать легко, но достоинства трудно.

— Мы куем свое искусство, свое национальное искусство. Основа его — живая правда, живой человек. Ни в коей мере это не означает приземистости, мелочности, натурализма. Есть нечто, трудно передаваемое вкратце, то, что называется театральностью, то, что делает простые переживания, простую психологию театральной, поэтичной…