Вилли Биркемайер - Оазис человечности 7280/1. Воспоминания немецкого военнопленного

• Название: Оазис человечности 7280/1. Воспоминания немецкого военнопленного
• Автор: Вилли Биркемайер
• Издательство: Текст
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2005
• ISBN: 5-7516-0511-Х

Вилли Биркемайер стал в шестнадцать лет солдатом дивизии СС «Гитлерюгенд». Долго воевать ему не пришлось: он попал в советский плен и был отправлен в СССР. Здесь, на принудительных работах, ему открылась картина бессмысленного «перевыполнения планов», неразберихи и пьянства. И вместе с этим — широта души и добросердечие простых людей, их сострадание и готовность помочь вчерашним врагам. Работая в Мариуполе, на металлургическом заводе, он познакомился с девушкой Ниной. Они полюбили друг друга. Но, когда военнопленных отправили домой в Германию, расстались — как думали тогда, навсегда. Спустя 52 года московская телепрограмма «Жди меня» сумела разыскать Нину и их дочь Татьяну, которую Вилли Биркемайер увидел впервые.

---

Что это Макс мне говорит? Я ведь еще не перемолвился с Ниной ни единым словом! Но видно, Макс хорошо меня знает, чтобы понимать: если я вбил себе что-то в голову, то буду добиваться своего, что бы там ни было. А я вспоминаю, как собрался было поступать в партийную школу в Москве, и скольких сил стоило Максу отговорить меня, и что ему пришлось даже дать мне затрещину. Я должен быть ему вечно за нее благодарен…

И я обещаю Максу не предпринимать ничего необдуманно, а пока что — ложиться спать. Но как мне заснуть? Ломаю себе голову, как устроить так, чтобы поскорее увидеть Нину снова. Ну, а как это было дома, когда я был влюблен в маленькую балерину? Нет, тогда было совсем другое. Ну, провожал из театра. Дороги от театра до дома ее родителей было полтора часа на трамвае. Кроме робких прикосновений и поцелуя: «Спокойной ночи!» — перед дверью на прощанье, ничего и не было. Дома мама не уставала меня бранить — где это я пропадаю по ночам? А в пять утра мне уже надо было вставать, ехать на работу, где я был в учениках…

Нет, это тоже была любовь, как я ее тогда понимал, но теперь с Ниной — совсем другое!

У НАТАШИ, НЕВЕСТЫ ДМИТРИЯ

Думал — не смогу заснуть, и ошибся: после стольких новых впечатлений уснул как убитый. С трудом проснулся, убрал постель, умылся на скорую руку, оделся, получил и съел суп, а хлеб захватил с собой — кто же знает, достанется ли мне на заводе обед. Дмитрий подъехал к воротам вовремя. Спрашивает — собираюсь ли я быть на заводе весь день, как вчера? Если, мол, управишься поскорее, я бы тебя познакомил с моей невестой…

Еще бы! Я же никогда не был в русской или украинской семье, как же пропустить такое. Дмитрий велит быть у ворот завода к 12 часам — нам оттуда ехать почти час. Он уехал, а меня стали одолевать сомнения. А что, если узнают? Боюсь потерять свою теперешнюю «должность». Ну, хорошо, а что я могу сделать, если Дмитрий меня куда-то везет? Погрозить ему, что пожалуюсь начальнику лагеря? Да ну, Дмитрий такой славный парень и обращается со мной так, словно я никакой не пленный, не стану же я грозить ему! И я ведь со вчерашнего дня влюблен в Нину. Мало ли на что способны влюбленные! И если Дмитрий хочет показать мне свою невесту, значит, он мне доверяет. Всё, поедем!

Поскорее в силикатный цех — может быть, Петр Иванович еще не ушел домой после ночной смены. Он и в самом деле на месте, но встречает меня руганью, чуть не выгоняет из кабинета. Я стою у двери и молчу, жду, пока он кончит браниться. Наконец он командует: «Раздевайся, садись!» Звонит кому-то по телефону, ругается еще громче, потом швыряет трубку так, что она летит через стол. «Какой дурень присылает мне мальчишек? Здесь нужны крепкие парни, чтобы руки у них не отваливались от работы, она здесь не для слабаков!»

Я пока не произнес ни слова, теперь делаю первую попытку. Наверное, его озадачил мой русский, и вот — чудо, он меня слушает. Стараюсь объяснить, что ему обязательно дадут немецких пленных, они уже скоро приедут! Обещаю ему, как раньше обещал Ивану Федоровичу в мартеновском цеху, что новых рабочих он получит одним из первых. И…

Петр выходит из кабинета и тут же возвращается с бутылкой водки. За ним следом секретарша, она кладет на письменный стол сало, колбасу, хлеб. Петр достает из шкафа два стакана, наполняет их до краев. Если я это выпью, буду совершенно пьян… А он произносит несколько слов, что-то про «здоровье!» и чуть ли не одним глотком выпивает свой стакан. Я так, разумеется, не могу, и Петр сочувствует: «Ты же еще Maltschischka, не беспокойся! Я еще сделаю из тебя мужчину!»

Секретарша принесла чай. Наверное, Петр заметил, как я на нее посмотрел; он спрашивает, делая неприличный жест, спал ли я уже с женщиной. Наверное, я здорово покраснел, потому что Петр кивает: «Этому я тебя тоже научу. А теперь садись и ешь!» Режет сало, протягивает мне кусок, пододвигает хлеб и стакан с водкой. Я слушаюсь. Наверное, я пришелся ему по душе, и мне он нравится, он прямо излучает доверие, этакий добрый медведь.

«Запиши, Витька, все, что мне требуется, — тут же возвращается Петр Иванович к делу. — Крепкие парни мне нужны, которые умеют трудиться. Как можно больше! Всех остальных козлов прогоню!»

Петр уже дважды доливал свой стакан, а мне объясняет — когда пьешь водку, надо плотно закусывать, лучше всего — Salo с хлебом. А я пить больше не хочу, у меня и так уже голова начинает кружиться от водки, а ведь в 12 часов меня будет ждать Дмитрий…

«Пошли! — говорит Петр. — Выйдем в цех, сам посмотришь, с какой швалью мне надо план выполнять».

Мы надели полушубки и вышли. Люди в цеху — как тени. Изможденные, с запавшими глазами, одеты в худые шинели, многие без теплой шапки и рукавиц. Чего же ждать от них, они же, наверное, все больные! За какие преступления им такая каторга, спрашиваю я Петра.

«Откуда я знаю, ну, паразиты рабочего класса — мне-то как с ними быть? Меня никто не спрашивает, могут ли они здесь работать, с меня спрашивают продукцию — огнеупорные плиты, выполнение плана! Ну, пришлют триста человек вместо двухсот, да что от них толку? Вот когда у меня работали немецкие пленные… Нормы всегда перевыполняли, значит, заработок мой и моих русских рабочих был больше. А какой был у них бригадир! Если Фриц на месте — все будет в порядке, мне не о чем беспокоиться, а что теперь?»

Мы возвращаемся в кабинет, я хочу забрать мои записи и идти, но хозяин не отпускает. «Нет, Витька, надо еще по маленькой, по русскому обычаю — на посошок». Неужели я должен напиться допьяна? Нет, Петр меня жалеет — наливает мне самую малость, а себе — опять стакан. Теперь можно и уходить. Скоро двенадцать, но я поспеваю к воротам вовремя. Дмитрий уже ждет. «Ну, Витька, а я уже думал, ты не придешь. Теперь все в порядке, поехали!»

Вокруг лежит снег, но дорога, по которой мы едем, в порядке. Дмитрий рассказывает, что невеста и ее семья ждут нас с нетерпением. Немецкого военнопленного у них в доме никогда еще не было. Я тоже в напряжении, и Дмитрий сегодня что-то помалкивает. Может, и он побаивается, что везет меня к ним в дом? Молчим оба.

Через полчаса сворачиваем с хорошей дороги; дальше петляет покрытая снегом и льдом узкая дорожка, слева и справа — только заснеженные поля. Так проезжаем одну деревню, другую — и вот мы у цели. Это красивый деревянный дом под соломенной крышей, огороженный выкрашенным в белый и синий цвет деревянным забором. Я вылез из машины, Дмитрий отвел ее за дом, иначе мы загородили бы всю улочку. А может, не хочет, чтобы его машину здесь видели. Наташа уже ждет нас у дверей. Протянула мне руку и улыбнулась: «Privet!» Сразу за дверью стягиваем сапоги и получаем домашние туфли; мне приходится примотать портянки так, чтобы они не размотались у всех на виду. Ната-шины отец и мать тоже подали мне руку, a Babuschka, сидя у печки, притянула меня к себе и поцеловала в голову. «Maltschischka, ty takoj maltschischka!» — повторяет она.

Наташа отнесла куда-то мою шинель. В доме — запах еды и топящейся печки. Наташин отец спросил, как меня зовут, а мать позвала нас в другую комнату. Там стол, накрыт на двоих; хозяева, наверное, уже пообедали. Бабушка осталась на кухне, там к тому же теплее, а мама наливает нам в тарелки Borschtsch, это такой суп с капустой и красной свеклой, в нем много мяса; и еще нам дают свежий хлеб. Несмотря на закуску у Петра Ивановича, я отдаю обеду должное. Мы едим, а остальные трое, Наташа с родителями, смотрят на нас. Когда моя тарелка опустела, Наташина мама хотела налить мне еще, но пришлось отказаться — больше не могу; Borschtsch был замечательно вкусный, совсем не то, что суп в лагере. А потом — чай, крепкий, совсем черный, то, что надо сегодня для моей головы после водки в силикатном цеху…

Меня просят рассказать, когда и где я попал в плен, что со мной за эти годы случалось. Я с удовольствием рассказываю, ведь до сих пор никому, кроме молодых женщин в насосной на шахте, не было до меня дела. Рассказываю и про нашу театральную бригаду, а хозяева удивляются, что я не острижен наголо; ведь даже русских солдат так стригут. Наверное, потому, что русские ужасно боятся вшей, которые могут распространять эпидемию. Наташины родители удивляются, что я говорю с ними по-русски, а я рад, что уже могу говорить на разные темы.

Зашла соседка — что-то одолжить. Получается, что увидела здесь немецкого пленного. Нехорошо это, говорит Наташин отец, и верно — соседка возвращается, теперь уже с мужем и тремя детьми. Все хотят посмотреть на немецкого пленного, на Фрица. Вот такое русское гостеприимство — пришедших нельзя не пригласить в комнату. Так что пока здесь не собралась вся деревня, мы с Дмитрием решаем ехать поскорее обратно в лагерь. И Наташина мама желает мне на прощанье, чтобы я поскорее мог вернуться в свою семью, в Германию.

Когда машина трогается и мы проезжаем мимо окон, вся семья машет нам руками. А бабушка, когда прощалась со мной, все повторяла: «Мальчик, мальчик, храни тебя Бог!» — и крестила мне лоб. Растрогался я чуть не до слез; никогда этого прощанья не забуду.