Борис Казанов - Роман о себе

• Название: Роман о себе
• Автор: Борис Казанов
• Жанр: Природа и животные

От издателя. "Роман о себе" - произведение большого мастера прозы. Оставляю читателям его содержание, скажу лишь о стиле, особой языковой материи, передающей обостренное, нервное состояние героя, фатально разлученного со своей Герцогиней (такое имя имеет Муза в романе) и водящего пером как бы не по листу бумаги, а прямо по живой натуре

---

Долго не мог объяснить своего отношения к сыну. Родился он, когда я был в море. Не сразу почувствовал себя в роли отца. Все это причины, но я помню, как увидев его в кроватке, с соской, светленького, как не моего, я испытал удовольствие, что у меня такой ребенок. В нем не установились окончательно черты, гены были в колебании: на чью сторону перейти? Вот когда увидел, что Олег перешел на мою сторону, я был разочарован. Да, я не хотел, чтоб сын был на меня похож! Сам я, вовсе не жид, умел изменяться. Меня и евреем захватишь разве что врасплох: во сне или как тогда, в ряснянском клубе, - на «Брызгах шампанского». Мысленно ставя сына в обстоятельства Рясны, я закипал от собственного бессилия. Разумеется, защищал его, если возникали инциденты. Но они возникали редко и по иному поводу. Суть разочарования, что я пережил, была во мне самом. Мне не удалось преобразиться, стать неузнаваемым в другом народе. Мое вернули обратно.

В Быхове, через много лет, просматривая от скуки семейный альбом, я надолго застрял на любительской фотокарточке, по-иному ее восприняв: Наталья, еще молодая, держит на руках Олежку, толстощекого, похожего на меня. Мне защемила душу Наталья, ее страстное блекнущее лицо. Внезапно стало жалко ее, родившую ребенка, так отличавшегося от детей, бегавших в саду Нины Григорьевны. Мог бы иметь Олежку от любой еврейки, и он бегал бы среди похожих на него детей. С Натальей же, как мне показалось, вышло нечто необязательное. Я пережил смятение чувств… Мне было жалко загубленной красоты Натальи, не отлившейся в ее детях, и я жалел самого себя, раз меня навестили такие мысли… Может быть, все заключалось не только в несовместимости исконно различающихся рас, а еще в мотиве, в побуждении слить любовью то, что познавалось в розни или примирительном разделении? Наталья как будто выразила эту мысль яснее, чем кто-нибудь. Ни в чем не податливый Нине Григорьевне, любившей своих внуков, я готов был повиниться перед ней, что заставил их любить. Посмотрит Нина Григорьевна, словно скажет словами: «Ты Наташу погубил!» - хотя та ходит спокойная и здоровая, - и мне захочется послать всех подальше… Лучше б у меня была теща-еврейка! Ясно, что я бы с ней враждовал. Но хоть бы не переживал, что она держит на руках похожего на меня ребенка… Да что там! Будь у меня ребенок от Нины, мне б и в голову не пришло себя винить. Полутаджичка, повторное кровосмесительство, где там отыщешь концы? Там бы мой ребенок и не бросался в глаза. А если он уже есть у полубурятки Лены, то мне все равно, чье он носит имя.

С Натальей полная потеря реальности…

Из-за чего сейчас приходится страдать? Думал, что Аня моя, а, оказывается, нет. А мог потерять сразу обоих, Аню и Олега, разрывался бы между ними. Потерю Олега мне заглушало чувство вины перед ним. Если и был кто-то в семье, перед которым я в вечном долгу, - так это мой сын Олег.

Счастливые для нас с Натальей годы, прожитые на Сельхозпоселке, были нерадостные для Олега. Три года он кричал от боли в ушах, мешал мне писать рассказы. Я мог поднять на него руку, он боялся меня страшно. Мог, выпивая с приятелями, сказать, когда он появлялся: «Вот мой неудачный сын!» - и Олежка, проговорив: «Здравствуйте», - исчезал в своей комнате. С небольших его лет, как мы перебрались в свою квартиру, у Олега была личная комната. Там он вызревал сам по себе: склеивал картонные самолеты, подлодки по журналу «Малый моделяж», что выписывали из Польши. Паял, точил, вырезал - руки были не мои. Он чувствовал хорошие книги… Сколько я ему, маленькому, напридумывал сказок, так и ни одной не записав! Потом Олег искал эти сказки в книжках, что я ему привозил, не догадываясь, что сказки я сочинил. Но часто и необъяснимо сын выпадал из саморазвития. Вот тут я распалялся на него. Все время он, казалось, обещал кем-то стать, а как только я в него собирался поверить, он меня обманывал… Лучше б на себя самого посмотрел, пускавшего на ветер целые десятилетия!…

Было время, когда в его отшельническую жизнь ворвалась Лолита. Так я называю задним числом, тогда не читавший Владимира Набокова, девочку лет 8-9. Жила в соседней квартире, ее снимала чета военных. Вели себя неслышно, оба высочайшего роста: бесконечная голубая шинель и такая же длиннейшая меховая шуба, на которую потребовалась, наверное, целая звероферма. Лолита же подрастала, как все… Слышу нетерпеливые удары ее кулачков в дверь, она еще не дотягивалась до звонка. Вскакивала, розовая, раскрасневшаяся, сбрасывала с себя шубку, шарф, шапочку с помпончиками, бросала мне, как лакею, и, топая полными ножками, уносилась к Олегу, чтоб скорей передать, что выведала или подсмотрела у взрослых. Олег был нелюбопытен, сосредоточен на моделях, на приключениях доктора Айболита в чудесной стране Лимпопо… Чем могла Лолита удивить Олега? Войдя раз к ним, я застал Лолиту, завязывавшую Олегу порванную резинку на колготках. Сын носил такие же девчоночьи, как она. Лолита, должно быть, изучала Олежку, как я Ирму в Рясне, а он, простофиля, доверялся ей. Я переживал - не Олег! - когда Лолита внезапно, без объяснений перестала его замечать. А потом они съехали с квартиры, так как вернулись хозяева из-за границы.

После Лолиты у меня и началась тоска по дочери… Может быть, обретя дочь, стану помягче к сыну? Слыша, что они там, Олег и Аня, переговариваются на кухне, вспомнил забавный случай: как впервые свел их вместе. Тогда еще жил, не повесился Володя Марченко, фотохудожник, сделавший замечательные фотографии маленькой Ани. Мы приехали на его машине на Виленскую, к кирпичному домику с голубыми рамами на окнах. Вышла Наталья, передав мне сверток с ребенком… Господи, земля у меня вибрировала под ногами!… Обернулись недолго, уже сидели дома, выпивали чуть-чуть. Дочь спала, почмокивала, порой прорезывался ее басистый голосок, подсказывавший мне, что там, в кроватке, моя дочь, дочь! - и она, будь спокоен, скоро проснется и заявит о себе… Олег же заигрался у товарища и проворонил, как мы подъехали. Я поднялся и пошел сказать, что у него появилась сестричка. Олежка спросил без любопытства: «А чем она занимается?” Я ответил: «Роется в твоем шкафчике. По-моему, уже добралась до жевательной резинки…» Вот он, куркуль, сюда мчался!

А как я его полюбил?

Раз иду, смотрю: торопится мальчик навстречу, круглоголовый (его дразнили: «боровик»), ноги заплетает неудобно, отчего его сносит вбок; он хотел мимо меня незаметно проскочить, чтоб не отругал его за что-нибудь; скорей обойти - и в комнатку к себе, где он уже мнил себя личностью, что ли?… И у меня сердце стронулось с места: это же мой сын! Я дал себе слово его полюбить, но уже полюбил с той минуты…

Когда прежняя Наташа, кипящая от ревности, собиравшаяся уже разводиться с мужем из-за Олега и вдруг обнаружившая, что Олег от нее уходит, явилась за сатисфакцией, она изложила свое кредо: «Олег тряпка, я хотела из него сделать личность», - я промолчал, но мысленно поставил Олегу пятерку, что он избавился от нее. Так же пропустил мимо ушей переданные ею слова Олега, что я «плохой» отец. Даже был удовлетворен, что Олег, скрытный, как Наталья, подвинул-таки обиду из детских лет, - как выкатил на свет, выдрав из глухого бурьяна, заброшенный ржавый велосипед с гнилыми шинами… Как ни крути, ни рассматривай со своими Наташами, а никуда на нем не поедешь. Придется сдать в утиль или пустить с горы, - пусть катится, куда хочет!…

Аня постучала в дверь ванной:

- Папа, тебе звонок.

Кто это сумел проскочить в щель, когда Аня уже начала обсуждать с подружками сорок испанских вопросов? Оказалось, был человек, которому по силам прорваться куда угодно: Ольга, моя учительница иврита. Не первый раз я бросал курсы при Сохнуте, всех опередив и решив заниматься самостоятельно. Ольга же, подождав, когда низшая группа одолевала первый том учебника «Шэат иврит», вспоминала о беглецах и возвращала под свою опеку.

И вот: развязное «Шалом!» - и не стесняемое никакими комплексами еврейское выговорение.

Ольга начала деловито:

- Борис, можешь приходить. Анат разогнала две группы, как малочисленные. Отправила в первый учебник. Остались лучшие ученики. Если ты придешь, у меня будет полный комплект. Или ты хочешь к Анат?

- Чтоб я пошел к этой старухе? Конечно, только к тебе! Но есть заминка: я пишу роман.

- Ты пишешь роман? Послушай, оставь это бесполезное дело…

- Оставить? Я собираюсь только этим и заниматься.

- Еще ни один репатриант из теперешних «олимов» не стал писателем в Израиле. И ни один настоящий писатель не стал «олимом». Я не хочу тебя обижать, но ты ведь не Шалом-Алейхем?

- Да, у меня нет богатого родственника в Америке…

- В том-то и дело! Ты Лапитский, - заявила она нагло, почти освоив мою фамилию. - Это твоя настоящая фамилия?

- Дело не в фамилии, - ответил я, нервничая. - У меня есть право писать под любой фамилией и на любом языке. Я могу писать для всего человечества, поняла?