Эмма Герштейн - Мемуары

• Название: Мемуары
• Автор: Эмма Герштейн
• Издательство: Инапресс
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1998
• ISBN: 5-87135-060-7

 `Мемуары` выдающегося писателя и историка литературы Эммы Герштейн (1903г.р.) посвящены Осипу Мандельштаму, Анне Ахматовой, Борису Пастернаку, Льву Гумилеву, Николаю Харджиеву и другим литераторам и ученым, без которых мы не можем представить XX век русской культуры. Под полемическим пером Э.Герштейн возникают не только `картины литературного быта` Москвы и Ленинграда 20-60-х годов, полные драматизма, но и появляется ушедшая эпоха великих потрясений в своей трагической полноте.

---

Но Мандельштам, продолжает записывать Лукницкий, дает другое объяснение: «Николай Степанович говорил о "физической храбрости". Он говорил о том, что иногда самые храбрые люди по характеру, по душевному складу, — бывают лишены физической храбрости. Например, во время разведки валится с седла человек заведомо благородный, который до конца пройдет и все, что нужно, сделает, но все-таки будет бледнеть, будет трястись, чуть не падать с седла. Мне думается, что он был наделен физической храбростью. Я думаю. Но может быть, это было не до конца, может быть, это — темное место, потому что слишком уж он горячо говорил об этом… Может быть, он сомневался…»

Лукницкий уступал Пунину в литературном таланте, но записывал точно и умело. Его рассказ легко ложится рядом с тонким пунинским портретом Мандельштама. Не мешает он также образу трагизма, воплощенному в стихотворении Ахматовой. Но резким диссонансом звучат ее «Листы из дневника». Там нарисован слишком уж поверхностный портрет двадцатилетнего Мандельштама: «Тогда он был худощавым мальчиком, с ландышем в петлице, с высоко закинутой головой, с ресницами в полщеки». Может быть, эта банальность объясняется тем, что «Листки…», начатые одновременно со стихотворением, имели особое, отчасти полемическое назначение…

В СОРОК ВОСЬМОМ

29 апреля

Сегодня слушала Ираклия Андроникова Вечера не было, а были отдельные номера, не связанные между собою. Поэтому можно было судить о нем в разных жанрах. Это очень неровно. Рассказы о Шкловском и Пастернаке — гениальны. Но в них есть что-то жуткое. Эта сила перевоплощения, организованная в пронзительно умную форму, почти страшна Короткие, острые новеллы. Шкловский: привычная парадоксальность одинокого ума, яростно бьющегося об людей с требованием признания и понимания, вместе с тем мелкость характера, способность отдаваться без оглядки во власть собственных пристрастий и предубеждений, изысканная рафинированная простота рассказа, доходящая до полного абсурда. Вот Шкловский в рассказе Андроникова. Не хватает только грустной растерянности и детскости, которая иногда проскальзывает у Шкловского, а у Пастернака есть в огромной степени. Андроников не чувствует этого, не понимает, что гениальность — это бремя, с нею трудно жить и в каждом поэте есть немного и сирота. Пастернак уловлен только в его горячности. Если бы в законченных, насыщенных, экономных новеллах Андроникова были бы одна-две фразы или интонации, выходящие за пределы взятой формы и темы, как бы проплывающие над рассказом, незавершенные, как вопрос без ответа, — было бы гораздо поэтичнее. Пастернака нужно показывать так, чтобы чувствовалось, что его речь без всякого усилия может перелиться в другую речь или стихи. Словом, в двух новеллах не хватает любви; она заменяется бесстыдством художника, жадным физиологическим психологизмом, злым любопытством. А когда даешь портрет, то хорошо понять человека до дна, найти для него форму, а потом оставить место для воображения и надежды. Как бы сказать: вот он весь, каков есть, но мог бы быть и другим. В образе должна быть текучесть, чем закрепленнее форма, тем пренебрежительнее надо к ней относиться: форма может распасться, а то, что конструировало ее, может перевоплотиться в новую форму. В большом искусстве это вечное всегда сохраняется и дает главный отблеск всему произведению. У Андроникова этого еще нет.

Гораздо больше лиризма, легкости, простора в рассказе о генерале Ч-дзе.

Это одно из лучших произведений об Отечественной войне. Здесь есть новизна и неповторимость типа; превосходно найденные слова — «алтарь отечества», «алая кровь», слова, которые ничего не объясняют, но помогают генералу Ч-дзе выражать высокое, человечное и героическое, наполняющее его целиком.

Тончайший рассказ, согретый теплотой и любовью автора к герою, свежий и музыкальный.

Надо быть благодарным Андроникову за то, что он показал человека, поднятого и расширенного своим делом. Это очень редко бывает и трудно дается — показыванье человека в своем деле. Когда-то Андроников показал Гаука, но это было поверхностно по сравнению с рассказом о наивном, воодушевленном и умном генерале.

Итак, я теперь поняла. Настоящий художественный рассказ только этот. Он забывается, раздавленный новеллами о Шкловском и Пастернаке. В этих двух автор еще не справляется с персонажами: они сильнее его. Особенно это относится к Пастернаку. Рассказ натуралистичен. Я начала с того, что рассказы эти гениальны, но страшны. Теперь поняла — тяжесть от натурализма и от того, что сила перевоплощения еще не вполне обуздана художником.

Поразительно бездарный, скучный, длинный рассказ — «Загадка Н. Ф. И», в нем хороши только сценические портреты Маклаковой, Жедринского и Голицына. Но там, где Андроников выходит из своего жанра и пытается деловой и занимательной прозой описать свои занятия Лермонтовым, он очень скучен. Рассказ насквозь фальшив. Рассчитан на пошлую публику, которую надо занимать. Искусственными, неестественными приемами повышается интерес к подробностям исследовательской работы. Себя в деле Андроников совсем не сумел показать. Я с ним работала над Лермонтовым и знаю, что его энергия, увлеченность, страсть к исследованию и труду, любовь к Лермонтову выглядят совсем иначе, чем он изображает в «Загадке Н. Ф. И.» Особенно отвратителен сентиментальный тон при упоминании о любви Лермонтова и Н. Ф. И. Рассказ написан с спекулятивными целями, для саморекламы, и поэтому так плох.

Часть III

В Замоскворечье

В самых последних числах мая 1951 года машина «неотложной помощи» доставила Ахматову в 5-ю Советскую больницу с диагнозом «предынфарктное состояние». В приемном покое она была еще на ногах – я с ней разговаривала. На следующий день, в воскресенье, я застала ее в изоляторе. Анна Андреевна лежала на спине, вытянувшись, молчаливая, с ужасной болью в груди. Меня она почти не узнавала.

Взволнованная медсестра что-то принесла и быстро побежала за дежурным врачом… Потом мы узнали, что именно в тот час произошел инфаркт миокарда – тяжелый, двусторонний.

Через несколько дней ее перевели в общую шестиместную палату. Анна Андреевна лежала у левой стены, на средней кровати и, по ее настоянию, лицом к окну, выходящему в сад.

Я все еще входила к ней с опаской. Но 5 июня (дата у меня записана) она обрадовала меня своим спокойным и веселым видом.

– А мне здесь представление показывали, – произнесла она беззаботно. Я недоумевала. – «Каменного гостя».

– Где?!

– Там. – Она указала рукой на окно, за которым ветви деревьев почти касались стекла. – Я теперь поняла, как надо играть и как надо говорить. Здесь все дело в Командоре. Монумент стоит на пьедестале, по бокам черного цвета как бы два блестящих черных щита (она обрисовала руками), а посередине – серый, переходящий в алебастровый.

Статуя может быть в двух вариантах. Один такой: очень грузный, большой человек. Знаете, бывают такие большие мужчины с длинными усами, грубыми чертами лица, толстыми руками…

А другой вариант такой: тонкая длинная фигура уходит вверх так, что не видно головы. Голова упирается в небо и где-то там теряется.

– Этот вариант лучше, – говорю я.

– Как хотите.

И это вовсе не кладбище, а огромный купленный участок, никаких могил и гробниц здесь нет.

А все актеры обычно тычут рукой и показывают, что здесь где-то похоронена «бедная Инеза». Это большой сад.

А донна Анна должна быть вся в белом. Хотя у Пушкина и сказано: «под этим вдовьим черным покрывалом», но нам до этого нет дела. Здесь траур был белым.

– Ну а дон Гуан какой? – спрашиваю я.

– Дон Гуана мне не показывали.

Она помолчала.

– Но когда он говорит с Лепорелло, он гуляет по этому роскошному зловещему саду и нарочно говорит так, как будто здесь очень уютно и ничего особенного.

Придя домой, я сразу записала поразивший меня рассказ Ахматовой. Единственная запись, которую я себе позволила сделать за все время нашего знакомства с 1933 по 1966 год. Когда, выздоровев, Анна Андреевна пришла ко мне, я показала ей этот листок.

– Это не все. Там еще много было, – задумчиво сказала она.

В неурочное время телефонный звонок: Анна Андреевна просит немедленно приехать. Говорит медсестра. Встревоженная, я помчалась в больницу. Оказывается, произошло чисто житейское недоразумение. Свой взволнованный рассказ Анна Андреевна начала фразой: «Пришла NN, стукнула на стол боржом и сказала …» Выслушав и обсудив всю историю, я распутывала ее уже в городе. А сама не переставала дивиться памяти Анны Андреевны: задолго до инфаркта я обратила ее внимание на смелость выражения Л. Толстого в повести «Хозяин и работник» – «…молодайка… обмахнув занавеской уходивший прикрытый самовар, с трудом донесла его, подняла и стукнула на стол ». Ни перенесенная опасная болезнь, ни чувствительность выздоравливающей не вытеснили из ее сознания это впечатление.