Эмма Герштейн - Мемуары

• Название: Мемуары
• Автор: Эмма Герштейн
• Издательство: Инапресс
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1998
• ISBN: 5-87135-060-7

 `Мемуары` выдающегося писателя и историка литературы Эммы Герштейн (1903г.р.) посвящены Осипу Мандельштаму, Анне Ахматовой, Борису Пастернаку, Льву Гумилеву, Николаю Харджиеву и другим литераторам и ученым, без которых мы не можем представить XX век русской культуры. Под полемическим пером Э.Герштейн возникают не только `картины литературного быта` Москвы и Ленинграда 20-60-х годов, полные драматизма, но и появляется ушедшая эпоха великих потрясений в своей трагической полноте.

---

Все ее письмо продиктовано стремлением разделить судьбу мужа и подчеркнуть свою солидарность с новым направлением поэтической работы Мандельштама, в которой он заявляет о себе как о лояльном законопослушнике. Ее влияние особенно подчеркивается, если вспомнить, как двумя годами ранее она сопротивлялась стихам Осипа Эмильевича о Чапаеве.

Тогда она рвала черновики двух стихотворений, в которых слышался энтузиазм, да, энтузиазм художника, увидевшего, как впервые, звуковое кино, вырвавшегося из тюрьмы и вдыхающего необычный аромат сибирской природы, тайги и прочих признаков этого края, и, что самое главное, его борение, колебания и израненность его сознания из-за того, что он проявил себя противником огромного подъема, которым удалось заразить поэта режиссерам Васильевым в кинокартине «Чапаев».

Если одно из стихотворений Мандельштама («День стоял о пяти головах…»), более сложное, кончается «утонуть и вскочить на коня своего», то первое, более личное («От сырой простыни говорящее…»), не может не тронуть современника такими словами: «захлебнулась винтовка Чапаева — помоги, раздели, развяжи». Имеются в виду советские люди 20—30-х годов, не желавшие реставрации свергнутого трехсотлетнего царского режима. Подавляющее большинство из них было низкого происхождения, то есть люди с урезанными правами при монархии, либо по социальному, либо по национальному признаку.

Этого трагического противоречия общественного сознания советского человека Надежда Яковлевна не желала понимать, не хотела принять и своей рукой жгла черновики чапаевских стихотворений Мандельштама.

Но «Ода Сталину» и совершенно «верноподданные» стихи последнего года, адресованные Лиле Яхонтовой, как и все отступления Мандельштама в легальную жизнь и деятельность, вернее, его желание вступить в легальную жизнь и деятельность, были хорошо известны Наде и, может быть, даже ею инспирированы в 1937 году. О потере ориентации говорит, например, ее безумное требование инсценировки Осипом сердечного приступа, чтобы избежать высылки из Москвы. В инсценировке должна была по ее распоряжению принять активное участие и я (от чего я отказалась). Шел 1937 год, уже были арестованы Нарбут, Клычков, Бен Лившиц, Клюев, но Надя продолжала надеяться, что мои демонстративные вопли на улице произведут отрезвляющее впечатление на гэпэушников.

С этого начинаются все ее последующие заблуждения во время долгого периода восстановления ею авторитета Осипа Мандельштама как поэта и общественного деятеля. Она настолько забыла о разнице между собой и поэтом, что однажды, уже в 50-х или 60-х годах, бросила нелепую фразу в споре с Анной Андреевной и со мной о знакомстве Мандельштама с теорией относительности Эйнштейна. Вопреки истине (ведь Осип Эмильевич в статьях начала 20-х годов неоднократно упоминал Эйнштейна), она уверяла, что он никогда о нем ничего не слышал, и подтвердила свое заявление такой комической фразой: «Я же лучше знаю, что я давала ему читать».

Ей казалось, что его прижизненная и посмертная судьба целиком в ее руках. Отсюда требовательный тон в письме к Берии, с предложением о своем аресте. Этот странный выпад я могу объяснить только завуалированными опасениями, не был ли арест Мандельштама вызван доносом вышеуказанной сексуальной компаньонши в один злополучный вечер в «Саматихе». Такой же подтекст мне слышится в ее вопросе, «не было ли чьей-нибудь личной заинтересованности в этой ссылке?».

Во всем этом чередовании событий, имеющем свою ясную логику, остается неразъясненным одно обстоятельство. Каким образом Мандельштамы, освободившись из трехлетней воронежской высылки, вернулись в Москву, не зная о запрещении поэту въезда в обе столицы и еще, кажется, в 12 крупнейших городов Советского Союза? Их поступки и претензии укрепляют убеждение, что такого распоряжения они, уезжая из Воронежа, не получили. Как это могло случиться? Возникает мысль, что Мандельштам не подлежал закону, по которому репрессированные определенной категории были лишены права прописки в указанных городах. И только после того как Осип Эмильевич и Надежда Яковлевна, дезориентированные в современной обстановке большого террора, настойчиво стучались в официальные литературные организации, они навели ужас на братьев-писателей.

Вряд ли кто-нибудь из них знал текст стихотворения «Мы живем, под собою не чуя страны…», но что это было антисталинское, резкое стихотворение, они не могли не знать — об этом слух до них дошел. В кровавой суматохе 1937 года они терялись: как обращаться с автором такого стихотворения, помилованным в 1934 году, но, может быть, уже обреченным в 1937-м?

Теперь мы знаем, что эти опасения вылились в самоуверенное письмо Павленко к генеральному секретарю Союза писателей Ставскому, который осторожно обратился к Н. И. Ежову. Кто в конце концов дал сигнал к аресту Мандельштама — остается неизвестным. Но весь этот последний год жизни Осипа Мандельштама нельзя воспринимать иначе как одну сплошную агонию.

Игра в смерть

Документы следственного дела Мандельштама проливают свет не только на предыдущее стихотворение о черной свечке, но и на «Мастерицу виноватых взоров» — центральное произведение Мандельштама, посвященное той же Марии Петровых. Оно написано не после ареста и высылки, как предыдущее, а до событий.

Тем не менее на последнюю строфу этого стихотворения падает тень от узлового перелома в судьбе Мандельштама:

Ты, Мария, гибнущим подмога,
Надо смерть предупредить, уснуть.
Я стою у твердого порога…

Напрашивается примитивное толкование: если автор ищет защиты от неминуемой гибели, значит, речь идет о его предвидении близкой казни. Когда он писал свое антисталинское стихотворение, он был готов к расстрелу. Я, как первая слушательница этих его стихов, помню его горделивые слова об этом. Теперь он искал прибежища в женской любви.

Однако мы узнали из материалов следствия, что именно Мария Сергеевна Петровых не могла служить для него защитой от политического возмездия. Если Осип Эмильевич доверил ей текст этого опасного стихотворения, если она его записала и даже вошла с ним в соглашение об уничтожении этого списка, — то, по гэпэушной логике, они действовали как заговорщики.

В таком случае от чего или от кого он бежал? Ответ на это можно прощупать в предыдущей строфе. Ее правильно, на мой взгляд, истолковала филолог-античник Софья Викторовна Полякова. Напомню эту строфу:

Не серчай, турчанка дорогая,
Я с тобой в глухой мешок зашьюсь.
Твои речи темные глотая,
За тебя кривой воды напьюсь.

«Глухой мешок» — это, по преданию, форма казни неверных жен в Турции. При этом в мешок зашивали и бросали в море не только изменницу, но и ее соблазнителя. Софья Викторовна очень удачно приводит строфу из стихотворения Н. Гумилева «Константинополь»:

Как много, много в глухих заливах
Лежит любовников других,
Сплетенных, томных и молчаливых…

В образе «кривой воды» прочитывается ясная мысль — это обман, измена жене.

Возникает вопрос: почему прибежища от смерти Осип Эмильевич ищет не у преданной ему жены, а у чужой женщины? На первый взгляд, это объясняется примитивно — он отворачивается от жены под влиянием влюбленности в другую. Но дело в том, что новая желанная женщина не обладает ни добротой, ни особой чуткостью, ни преданностью герою стихотворения.

Мандельштам пишет ее портрет негативными чертами: у нее «напрасный, влажный блеск зрачков» — истеричка? (Анна Андреевна выражалась изысканнее, нервно задавая мне вопрос: «Что ж, она сирена?»). Она «мастерица» опускать глаза — кокетка? У нее «жалкий полумесяц губ», она — гаремная женщина, вызывающая грубое мужское желание. Янычар — насильник, солдат турецкой пехоты, составляемой из беглых русских и разных пленных.

Вспомним портреты других женщин, в которых влюблялся Мандельштам. Они очень точны и всегда проницательны. Он умел рисовать и внутренний, и внешний образ женщины именно как художник, а вовсе не как влюбленный, «потерявший голову».

Арбенина — он посвятил ей целый цикл важнейших и глубоких стихотворений, в одном из них дается ее житейский портрет. Перед читателем предстает образ легкомысленной молодой актрисы, которая «все толкует наобум <…> как нарочно создана для комедийной перебранки», в ней «все дразнит, все поет, как итальянская рулада». В то время как другая его возлюбленная «говорила наугад, ни к чему и невпопад», неожиданной улыбкой обнаруживая «неуклюжую красоту» — «дичка» и «медвежонка».