Анатолий Михайлов - Грустный вальс

• Название: Грустный вальс
• Автор: Анатолий Михайлов
• Жанр: Современная проза

---

ПОСЛЕДНИЙ ЭКЗАМЕН

А свой последний экзамен я держал уже на Колыме. Я работал в аэропорту грузчиком, и вдруг посылают на сенокос. А с материка как раз пошли помидоры.

Сопровождающий, если, конечно, соображает, сразу же отслюнивает по ящику. На каждого брата. А иначе и не подумаем разгружать. А если тыква не варит, то, пока он торгуется, технический персонал самолета тоже не хлопает ушами. Внизу раскрываются створки, и начинаются профилактические работы. И в результате ящиков утечет в несколько раз больше.

А если у тебя экзамен, пускай даже и провалишься, то все равно тебе дадут справку. И потом ее покажешь бригадиру. И, значит, от полевых работ отвертелся и можно уже готовить под помидоры стеклотару. Вот и пришлось двинуть в педагогический.

Нужно было писать сочинение, и я решил рассказать о себе всю правду.

Тему я выбрал свободную, и называлась она так: “МОЙ ДРУГ, ОТЧИЗНЕ ПОСВЯТИМ ДУШИ ПРЕКРАСНЫЕ ПОРЫВЫ!”

И я написал:

“1

Пятнадцать лет тому назад я сдавал свой первый экзамен в Московский авиационный институт.

Мне наняли репетитора, и я к нему ходил на дом заниматься. Его порекомендовали маме на кафедре, где она преподавала начертательную геометрию.

Моя мама – полковник авиации. Но почему-то никто не верит. А в детстве тоже не верили, что однажды я обыграл в бильярд Клима Ворошилова. И, чтобы я не заливал, товарищи мне как-то сделали „темную”.

И накануне письменной математики мой репетитор маме позвонил и еще раз ей напомнил, чтобы я к нему после экзамена обязательно зашел. Все за меня переживал: справлюсь ли я в его отсутствие с поставленной задачей. И мама его успокоила.

А на экзамене я очень удивился, когда вдруг увидел его в зале. Заложив за спину руки и с красной повязкой на рукаве, он прохаживался между рядами и строго следил за порядком. И несколько абитуриентов даже вывел на чистую воду. За разговоры. И на следующий свой экзамен они уже больше не пришли.

Когда он проходил мимо меня, то я хотел ему сказать, что мама мне все передала и я к нему вечером приду. Но он сделал вид, что мы с ним совсем не знакомы.

А когда я к нему пришел, то у него на столе почему-то лежал мой черновик и рядом с черновиком – еще не заполненный экзаменационный бланк, а чистовик, наверно, еще проверяют. Но оказалось, что все уже давно проверено. И когда я как следует пригляделся, то увидел, что мой черновик совсем не черновик, а чистовик, просто на нем уже все исправлено. И поэтому не совсем чисто. И, чтобы все было чисто, я должен своей рукой все переписать.

Наклонив голову набок, я сидел и переписывал, а мой репетитор, скрестив руки на груди, стоял у меня за спиной. А потом протянул промокашку и, еще раз все внимательно проверив, спрятал мою работу к себе в портфель.

В это время раздался звонок, и, взглянув на часы, он пошел открывать, и на пороге уже появился следующий. И, как потом выяснилось, тоже сын полковника.

Только полковником у него был папа.

И этот мой невольный побратим потом оказался и моим однокурсником, и мы с ним попали в одну группу и даже ездили вместе на целину.

И он потом с гордостью всем рассказывал, что когда поступал в институт, то набрал двадцать пять баллов из двадцати пяти возможных!

А теперь, говорят, вышел в люди и, вроде моей мамы, преподает начертательную геометрию.

2

И на следующий день я пошел сдавать за своего товарища по подворотне французский язык.

Мы заканчивали с ним школу и вместе готовились к выпускному вечеру. И на выпускном вечере в вестибюле дежурил милиционер. Но мы все равно пронесли.

Спускали из туалета веревку и внизу привязывали „горючее”. А ночью, когда все пошли на Красную площадь, я уже никуда идти не мог и остался в школе. Положив на парту локти, я уткнулся в рукав пиджака. Наутро меня растолкала уборщица, и в туалете я вывернул на всю катушку кран и, бросив пиджак на кафель, подставил под струю голову.

Мой товарищ решил, что если он поступит в Институт народного хозяйства, то потом ему будет легче воровать.

На его экзаменационный лист мы наклеили мою фотокарточку и подрисовали государственную печать. И потом он мне объяснил, в какую сторону я должен буду бежать. Если меня вдруг попутают. А сам он будет стоять на атасе.

Но меня так никто и не попутал.

Моему товарищу поставили „отлично”, но он все равно так никуда и не поступил. Не сдал математику. И только напрасно поставил мне бутылку.

И теперь, наверно, все равно ворует. Только без высшего образования.

3

А с физиком все было гораздо проще.

Он меня что-то спрашивает, а я ему в ответ просто сижу и нагло так улыбаюсь.

Ну какой может быть еще разговор, когда уже и так все ясно. Ведь все равно поставит „отлично”.

И конечно поставил. А когда заполнял мой экзаменационный лист, то как будто подписывал ордер на обыск. И не совсем понятно кому: себе или мне?

…И вот наши с ним дороги опять перехлестнулись. Я уже давно студент, и мой репетитор по физике ведет у нас на курсе практические занятия. И все не ставит и не ставит мне „зачет”.

Я ему что-то отвечаю, а он просто сидит и смотрит. И даже совсем не улыбается.

И я к нему все хожу и хожу… Но с пятого захода все равно поставил.

4

Экзамен по истории партии принимает инвалид Великой Отечественной войны. Он совсем слепой, и, обложившись „Кратким курсом”, вся аудитория поголовно списывает.

И я сначала тоже списывал вместе со всеми. Но мне потом стало стыдно, что мы обманываем слепого, и тогда я списывать прекратил.

Все, что успел списать, я выбрасываю в корзину и, возвратив свой билет экзаменатору, выхожу в коридор”.

Свое сочинение я написал раньше всех. Все еще не закончили черновики, а я уже сдал чистовик.

И меня даже спросили, а где же ваш черновик: оказывается, надо сдавать и то и другое. А я уже и забыл. Такое правило. И я им сказал, что теперь у меня один чистовик.

А закончил я свое сочинение так. Вместо того чтобы прислушаться к предложению Александра Сергеевича, я сам себе задал вопрос: “Так НУЖЕН ЛИ Я ТАКОЙ ОТЧИЗНЕ?” И никаких других знаков препинания больше не поставил.

И потом я пришел в деканат, где висели списки допущенных на следующий экзамен, и моей фамилии в этих списках почему-то не оказалось. И я пошел выяснять, потому что если у тебя даже и неуд, то все равно тебе обязаны твою работу показать.

Но мне так ничего и не показали. А, извинившись, объяснили, что моя работа, к сожалению, пропала. Но оказалось, не совсем: через несколько лет я узнал, что из Магаданского педагогического института мое сочинение поступило в идеологический отдел КГБ.

…И я с Федором Васильевичем согласился: конечно же, я этого не отрицаю, но я ведь ему уже объяснил, что все это (и Хасын и сочинение) теперь, можно сказать, пройденный этап. А сейчас для меня самое главное – это учебники.

Но я не теряю надежды, что придет еще и на мою улицу праздник, когда можно будет и мне попробовать свое перо. Наверно, вы знаете, что мой дедушка – старый большевик Иван Константинович Михайлов. И я решил пойти по его стопам. А его “Четверть века подпольщика” теперь для меня пример для подражания.

И оказалось, что Федор Васильевич совсем этого не знал. Навострив карандаш, он старательно вывел: ЧЕТВЕРТЬ ВЕКА ПОДПОЛЬЩИКА. И это меня удивило.

Дедушкину книжку они должны были перехватить еще два года назад на Чукотке с маминым кратким напутствием; я ей тогда все объяснил и в самом конце велел передать привет от бывшего садовника Климента Ефремовича Ворошилова. И даже составил ей фразу, что, по его мнению, будь сейчас Климент Ефремович жив, то он бы мое поведение одобрил. Но мама, как всегда, переусердствовала и вместо деловой и обстоятельной записки разразилась материнским назиданием (слишком вошла в роль), и в результате опять взялась за свое, и, вспомнив прошлое, засомневалась в моей умственной вменяемости, и я еще боялся, как бы они этими сомнениями не воспользовались; да и время тогда для этого было самое подходящее: как раз после фельетона.

И вдруг я увидел свое “открытое письмо”, то самое, которое я им тогда как будто бы собирался послать. И один экземпляр переправил в Москву, и Толя когда прочитал, то написал мне в ответ “закрытое” и передал сюда, в Магадан, через дочку Лаврентьевны Катю, она летает стюардессой, и ты еще ездил ее в Домодедово встречать, а после, уже с Толиным ответом, и провожать, и Катя потом очень жалела, что не отнесла это письмо куда следует.

Второй экземпляр я вручил этой падле Уласовскому, еще, наверно, со времен товарища Сталина он тут считается главным специалистом по жареному. Так что я должен гордиться, что попал к нему на шашлык. А потом зачем-то поперся на студию телевидения и еще один экземпляр хотел отдать главному редактору, тому, что собирался про Толины гравюры организовать передачу и сопроводить ее моими песнями и даже обещал найти исполнителя, артиста из театра оперетты, но покамест телился, как раз подоспело “столетие”, и передача, понятно, застопорилась; прихожу, а его уже, оказывается, сняли за потерю бдительности: где только ступала моя нога, по всему городу, включая и обком КПСС, прокатились повальные чистки; и теперь вместо моего благожелателя уже совсем другой и смотрит на меня принимающим рыбий жир шакалом (ничего, говорю, не знаю, обязаны, улыбаюсь, зарегистрировать, – и делать нечего – пришлось секретарше расписаться); вот этот, наверно, им сюда и передал, а может, и все вместе (как пошутил когда-то Старик: ГБ все возрасты покорны!).