Николай Дубов - Жесткая проба

• Название: Жесткая проба
• Автор: Николай Дубов
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Детские остросюжетные
• Год: 1989

Во второй том Собрания сочинений вошел роман в 2-х книгах «Горе одному». Первая книга романа «Сирота» о трудном детстве паренька Алексея Горбачева, который потерял в Великую Отечественную войну родителей и оказался в Детском доме. Вторая книга «Жесткая проба» рассказывает о рабочей судьбе героя на большом заводе, где Алексею Горбачеву пришлось не только выдержать экзамен на мастерство, но и пройти испытание на стойкость жизненных позиций.

---

— Уйди, не путайся под ногами! — зло ощерился он и, тут же забыв о Федоре, закричал: — Отставить! Приварилась… Прожигай!

Подручные подтащили баллон с кислородом, резиновый шланг с насаженной на конец железной трубой. Кислород зашипел, посыпались искры, от летки заклубился багровый дым, прорвалась сверкающая струйка, и наконец тяжким потоком хлынула слепящая жидкая сталь. Сергей минуты две наблюдал, потом подошел к Федору и, вытирая полой спецовки залитое потом лицо, виновато сказал:

— Слышь, Федя, ты не обижайся! Сам понимаешь — под горячую руку… Тут выпускать надо, перестоит, а летка приварилась…

— А я не обижаюсь, я понимаю.

Федор действительно не обиделся. И даже задумался над этим только потом, позже. А начав думать, Федор додумывал все до конца. Он сидел один в помещении комитета комсомола: комсорга вызвали в горком. Все сводки были собраны и отправлены, протоколы в порядке, ведомость по взносам сдана, все поручения на сегодня выполнены. Перед концом рабочего дня здесь было тихо, только иногда еле заметно дрожал пол и звенели стекла: по заводскому двору у самого забора проходил железнодорожный состав. Нахохлившись, Федор сидел за столом, сосредоточенно думал, машинально расписывался на стекле — «Ф. Коп.» — и выводил мудреные вензеля. Пыхтя сифоном, за стенами прошел паровоз, стекла зазвенели. Федор расписался, посмотрел и неожиданно для себя написал: «Вовсе ты не копейка, а грош, да ещё ломаный»… Он тут же перечеркнул написанное, поплевал на стекло и стер чернила промокательной бумагой.

Надпись исчезла, мысль осталась. Да, всё дело именно в этом: там шла настоящая жизнь, люди делали настоящее дело, а он только пририсовывал к этому делу замысловатые завитушки…

До сих пор он был убежден, что дела, которыми он занимается, очень важны. С этими делами он ходил в цеха к ребятам. Они были заняты другим делом, отрывались от него неохотно, иногда даже срывались, как Сережа Ломанов… Комсомольскими делами они занимались после работы или в обеденный перерыв, если оставалось время после обеда, комсомольские дела у них были на втором плане, а на первом — работа… Нет, неверно! Работа была главным и основным в их комсомольстве. Федор сам и все комсомольские работники всегда говорили: первый и главный долг комсомольца — быть передовиком на производстве… Ну вот: они — на производстве, а он только около, рядом. Он только ходит и уговаривает их быть передовиками. А они и без его уговоров вкалывают дай бог! Они ведь такие же комсомольцы, как и он. Зачем тогда он? Он же — как шкив холостого хода: крутится, шумит, а толку никакого…

Но в армии он был секретарем комсомольской организации! Нет, в армии было совсем иначе… Во-первых, он был там такой же, как все. На равных. Во-вторых, секретарем его выбрали на третьем году службы, когда он знал не меньше других, а умел больше многих. Там он всегда говорил о том, что хорошо знал. Говоря, он зажигался сам и зажигал других…

Здесь он тоже, проводя собрание или занятие, призывал и пытался зажечь, но иногда при этом почему-то появлялась неловкость. Теперь ему стало понятно почему. Здесь его призывы не были нужны: все шли и так, горели без его помощи. Они уже знали то, что Федор только собирался им сказать, но сверх того они знали и умели то, чего Федор не знал и не умел и лишь мог говорить об этом вообще, вокруг да около. И получалось, что он вовсе не возглавлял и не вёл, они шли сами, а он только пытался забежать вперед, путался у них под ногами и производил пустопорожний словесный шум. Зная наперед всё, что мог им сказать Федор, они вежливо слушали и снисходительно терпели, так как надо, чтобы кто-то делал то, что делал он, раз существует такая должность.

Почему то, чем он занимается, считается должностью?! Ну хорошо, по должности он технический работник. Однако техническая работа — не главное, он ведет её аккуратно, но она отнимает не так уж много времени, и, по существу, он ведет работу совсем другую. Но разве разговаривать с ребятами, советовать им, заседать, произносить речи — это должность? Это не могло, не должно быть должностью, службой! Ведь пребывание в комсомоле — не служба, ведь он вступил в комсомол потому, что хочет отстаивать идеи, выполнять программу! А он только призывает работать с энтузиазмом, а работают другие, не он. Выходит, энтузиазм превратился для него в профессию, в службу, он получает деньги за энтузиазм? Такой, понимаешь, резервуар с энтузиазмом, которым нужно накачивать других… Да кому его энтузиазм нужен? У них своего хватает! Вон у Серёжи Ломанова на десяток таких, как он, хватит… Всё! Точка.

Придя к таким малоприятным для себя выводам, Федор Копейка решил действовать немедленно и, как только комсорг вернулся из горкома, сказал, что ему нужно поговорить. О работе.

— Давай, Федя, давай, — сказал комсорг. — Что-нибудь неясно? Сейчас уточним.

— Наоборот, ясно. Я хочу перейти на завод. Начать работать по-настоящему.

— А сейчас ты не работаешь?

— Это видимость, а не работа.

— Что значит «видимость»?!

Федор выложил все свои соображения начистоту. По мере того как он говорил, лицо комсорга становилось все более хмурым и отчужденным.

— Ну знаешь, товарищ Копейка, — сказал он, — я тебе со всей прямотой скажу: мне твои рассуждения не нравятся. Нездоровые у тебя настроения! И рассуждения твои демагогические, подрывные. Ты что же, выступаешь против руководства?

— Я не против руководства, я только считаю, что руководить — это не значит речи произносить.

— А кто говорит, что нужно руководить вообще? Надо конкретно вникать, разбираться в вопросах, обобщать опыт. А я ещё тебя считал перспективным работником. Вот, думал, растет будущий комсомольский вожак… Я даже тебя собирался рекомендовать… Ну, теперь уж нет!

— Я считаю…

— Что ты там считаешь, маловажно. Важно, что ты тут наговорил. Мы с такими настроениями мириться не можем. Имей в виду, я о них поставлю вопрос на бюро.

Федор пошел к парторгу завода Латышеву.

— Что-то ты, Копейка, мудришь, — сказал Латышев, выслушав его. — Что же, нам всем бросить работу, на которую нас поставила партия, и идти в цех, к станкам?

— Я не про вас — вы другое дело. Вы раньше кем были? Вальцовщиком. И когда вы говорите: «Мы — рабочий класс», — это одно. Вы на это право имеете. А я? Кончил десятилетку, служил в армии, теперь здесь служу… Вот комсорг говорит: «Была у тебя перспектива». Какая? Стать комсомольским работником. Так я же служащий, а не работник! А что же это такое — быть служащим в комсомоле?!

— Погоди, это формальная сторона дела. Ты в армии был секретарем комсомольской организации, у тебя есть опыт. А на заводе много совсем зеленой молодежи…

— Так дело же не в возрасте, важно, кто я! Ведь какой-нибудь сморкатый ремесленник и тот солиднее: у него специальность в руках, он делает, а я только говорю…

— Словом, заел «комплекс неполноценности»…

— Как это?

— Ну, что ли, болезненное ощущение, сознание того, что ты хуже, менее ценен, чем другие… Что ж, право руководить действительно надо заработать. Ладно, отпустим тебя в цех, приобретай квалификацию. Но имей в виду: от комсомольской работы не освободим. Наоборот, подбавим!

— А я и не отказываюсь.

Так Федор Копейка появился в механическом цехе в качестве ученика долбежника, а вскоре был избран секретарем комсомольской организации.

Отец перемене работы сына обрадовался:

— Вот это правильно! Портфель таскать и дурак может…

Когда Федор после первого дня работы у станка пришел домой неимоверно замурзанный и замасленный, старик настоял, чтобы он умывался не под краном, а во дворе.

— Что тут за умывание для рабочего человека? Ему простор нужен!

Федор понимал: отцу хотелось, чтобы все соседи видели, что его сын стал не кем-нибудь, а «настоящим рабочим человеком». Старик сам сливал ему. Он с трудом нагибался, черпая кружкой из ведра, и старался затянуть церемонию. Когда сели обедать, отец достал из-за шкафчика бутылку водки и торжественно поставил на стол. Водку он купил на «свои», пенсионные, сам ходил за ней в гастроном чуть не два часа, после чего весь день кряхтел и отлеживался.

— Ну, сынок, с началом тебя!

Покончив с борщом, Федор подмигнул отцу:

— Как, батя, повторим?

— Повторить бы тебе ложкой по лбу! — рассердился старик. — Только-только нос в масле испачкал, а туда же — в бутылку заглядывать!

Ещё стопку Игнат сыну налил, остальное прикончил сам, так как был убежден, что тому ещё праздновать особенно нечего и праздник сегодня не у него, а у самого Игната.

В цехе Федора встретили с усмешливой настороженностью: посмотрим, посмотрим, что у тебя получится. Время от времени ребята «подначивали»:

— Ну как? Это тебе не речуги толкать… А?

Взмыленный, потный от старания, но счастливый, Федор отшучивался. Потом «подначка» прекратилась, он стал своим. Это была победа. Не бог весть какая, но все-таки победа.