Натан Эйдельман - «Революция сверху» в России

• Название: «Революция сверху» в России
• Автор: Натан Эйдельман
• Издательство: Книга
• Жанр: История
• Год: 1989
• ISBN: 5-212-00320-2

Книга известного писателя и историка Н. Я. Эйдельмана в увлекательной форме рассказывает о том, каков был реальный опыт "революции сверху" в России, какие традиции, закономерности прошлого продолжали действовать в XX веке.

---

Народ мог все… Даже невольно в известном смысле содействовать собственным закабалителям. Его трагедия в том, что он был, в сущности, лишен тех лидеров, какими на Западе в ту пору явились горожане, третье сословие.

И, разумеется, не случайно объединение королевств в Европе не сопровождалось чем-то похожим на крепостное право. В России же, начавшись с закона о Юрьевом дне (1497), закрепощение нарастало в течение всего XVI века и завершилось в середине XVII. Отчего же?

Простой ответ: очень сильное государство могло закабалять, тогда как не столь централизованное — опасалось. Доля истины есть и в столь прямолинейном объяснении, но не станем торопиться. Как и в политике, тут было два пути.

Товарность, необходимость в деньгах: в XIV–XVI веках эти процессы все заметнее, пусть в разной степени, во всех концах Европы. У господствующего слоя есть, в сущности, два способа «взимания дани». Первый — внеэкономический, административный способ прямого отнимания. Второй — денежная рента, налоги, оброки, взимаемые с крестьянских, купеческих, ремесленных доходов.

Легко заметить, что при первом способе государству и дворянству, на которое оно опирается, выгодно насильственно прикрепить крестьян к земле, свести к минимуму их самостоятельность; второй способ — «товарный», «демократический». В этом случае буржуазность и капитализм поощряются, в крепостническом же варианте они, понятно, погашаются.

Напомним, что не от доброты или благородства западные рыцари и бароны не закрепостили своих подданных, но оттого, что не могли!

История сохранила нам любопытнейшие данные о попытке английских и французских сеньоров, наряду со стремлением увеличить денежный оброк, попробовать «крепостнический вариант», причем на сто лет раньше, чем это случится в России.

Во Франции, разоренной Столетней войной и чумой, вырастал «новый серваж» — крепостное право. В Англии «черная смерть», унесшая в середине XIV века значительную часть рабочей силы, грозила разорением уцелевшим лордам и сеньорам. «Едва ли может быть сомнение, — писал академик Д. М. Петрушевский, обобщая огромное количество фактов, — что благодаря черной смерти почти упразднившееся силою вещей крепостное право (в Англии. — Н.Э.) опять возрождается, — и притом гораздо в более тяжелых сравнительно с прежним… формах».

Заметим определение ученого — «упразднившееся силою вещей», то есть развитием денежных отношений, городов и т. п. Посадить крестьян на барщину, препятствовать их уходу — вот чего теперь просили богатые сеньоры. Очень любопытно, что король Эдуард III издал 18 июня 1349 года закон «о работниках и слугах», внешне довольно похожий на российский Юрьев день, только на полтора века раньше (в Англии, впрочем, временем окончательного расчета с хозяином был не день св. Юрия, 26 ноября, но Михайлов день, 29 сентября). Закон был прост: кто откажется работать «по обычной плате» — арест; кто ушел от хозяина до уговорного срока — тюрьма.

Еще немного — и могла бы как будто образоваться барщинно-крепостническая система, похожая на ту, что позже утвердится в России. Но не вышло.

Предоставим слово современникам.

Знаменитый английский публицист Джон Уиклиф, сочувствуя угнетенным, запишет в 1370-х годах: «Лорды стремились обратить своих держателей в рабство, большее, чем то, в каком они должны были находиться согласно разуму и милосердию, что и вызвало борьбу и неурядицу в стране».

Французский же историк Фруассар в эту пору негодовал на мужиков: «Эти негодяи стали подыматься из-за того, что их, как они говорили, держали в слишком большом рабстве». Оба очевидца произносят важнейшие слова — «борьба и неурядица», «стали подыматься».

Крестьяне привыкли за несколько веков к другому — к большей свободе, к тому, что было утверждено обычаем и считалось «разумным и милосердным». И они поднялись: в 1357–1358 годах во Франции — Парижское восстание и Жакерия, в 1381 году в Англии — восстание Уота Тайлера; примерно тогда же — ряд более мелких эпизодов… Лорды, сеньоры, короли, хотя подавили и казнили бунтовщиков, но — «приняли к сведению»: отказались от закрепощения — сосредоточились на денежных оброках, арендах, налогах.

Для народа это было тяжко, но не требовало нового закабаления личности…

Вообще в разные эпохи взрывы классовой борьбы на время или надолго улучшали положение низов: Пугачева казнили, но зарплату на уральских заводах подняли вдвое; революция 1905 года окончилась, а рабочим, особенно в крупных городах, стали платить много больше.

Конечно, непросто на расстоянии нескольких веков точно ответить на вопрос, почему российские цари и феодалы продолжали крепостническое закабаление и после восстаний Болотникова, Разина, Пугачева (отделываясь временным облегчением в некоторых районах), тогда как английские короли и французские бароны отступили?

Судя по всему, на чашу весов, перетянувшую крепостное право, легли не только великие крестьянские мятежи. Неспокойно было в городах, кое-где ремесленники присоединялись к крестьянам; кроме того (и это очень важно!), король и крупные сеньоры уже давно жили в мире довольно развитых денежных связей, регулярных налогов и т. п. Поэтому буржуазное начало, «товарность», а также их социальные последствия сработали — и тут хорошо видно, как расходятся исторические дороги ряда западноевропейских государств и восточной половины материка: к западу от Эльбы взят курс на капитализм, буржуазные свободы; к востоку от Эльбы — к самым жестким формам крепостничества и деспотизма.

В работах британских и советских исследователей, посвященных средневековой Англии, среди разнообразных сведений и статистических расчетов мелькают яркие, характерные фигуры. Вот — сэр Джон Фальстаф (умерший в 1459 году, то есть более чем за сто лет до рождения Шекспира, создавшего в своих комедиях образ знаменитого тезки нашего джентльмена). Это богатый землевладелец, но обходящийся без барщины: часть земли сдает крестьянам в аренду и получает прямой денежный доход (благодаря которому занимается ростовщичеством). В общем, еще «феодальные методы», но на других полях и лугах Фальстаф уже разводит овец и кроликов с помощью наемных рабочих (ростки капитализма!). Сверх того, у него собственные корабли, наемный военный отряд.

Рядом — семья Пастонов, вчерашние вилланы (крепостные). Они разбогатели, освободились, сами приобрели земли и сдают их в аренду беднякам, и вот уже семья делается дворянской (для чего требовался лишь определенный земельный доход).

Это происходило в ту пору, когда русский мужик приближался к роковой черте, отделяющей его полусвободу от закрепощения.

Нужны ли итоги?

Историки любят много веков спустя в своих тихих кабинетах объяснять читателям, что вряд ли могло быть иначе, что, конечно же, необходим историзм, а не всяческие моральные или, как Пушкин говорил, «ораторские» оценки и что вроде бы все случившееся в прошлом, все действительное — «разумно».

Выходит, истина у равнодушных потомков, а не у страстных современников? Что-то не верится… Простой, человеческий, житейский инстинкт подсказывает, что у тех была своя правда, у нас своя, и складывать их, наверное, нужно очень осторожно и отнюдь не по законам арифметическим.

В самом деле, достаточно как будто констатировать: Европа пошла так, а мы эдак; наш путь своеобразен, и если у нас было крепостное право и самодержавие — значит, это и есть то, что в театре принято называть «предлагаемыми обстоятельствами», и судить все потом надо только по данным законам, а не по каким-то далеким — французским, английским…

Все было бы ладно, да три сомнения мешают утвердиться столь благостному оптимизму.

Первое сомнение — будь Россия Африкой или Новой Гвинеей, тогда, наверное, можно было бы, вздыхая, говорить о жестоком прогрессе; но ведь существовали прежде, за века до Ивана Грозного, и русские города с европейскими чертами, и свободы, и крестьяне, которые должны были платить, но которых нельзя было продать.

Второе сомнение — цена случившегося, огромность человеческих жертв (нашествия, эпидемии, казни), а также принесенное в жертву единовластию, деспотизму чувство свободы и достоинства миллионов людей. Как не вспомнить герценовское «Москва спасла Россию, задушив все, что было свободного в русской жизни».

И, наконец, третье. России невозможно совсем абстрагироваться от Англии, Франции и прочих стран, ибо с ними придется жить на одной планете, торговать, воевать, дела иметь. И тут-то рано или поздно даст себя знать опаснейшее российское отставание.

Разумеется, страна шла своим историческим, духовным путем, имела и хранила высокие духовные ценности, рождала собственных гениев — Андрея Рублева, Аввакума…

И все же, все же… Вспомним, что современниками Ивана III были Леонардо да Винчи и Колумб; что Микеланджело умер, а Шекспир родился в том году, когда Иван Грозный демонстративно покинул Москву и собирался ввести опричнину; не забудем, что годы правления Лжедмитрия по западной хронологии — это выход первого тома «Дон Кихота», рождение Рембрандта. Мы называем великие имена, но не забываем, конечно. о западных фрегатах, первых кругосветных путешествиях, галилеевском телескопе, ньютоновых законах; об университетах, которые к концу XV века существовали уже в Болонье, Париже, Монпелье, Оксфорде, Кембридже, а также в Саламанке (Испания), Коимбре (Португалия), Праге, Кракове, Вене, Гейдельберге, Упсале, Копенгагене… Отставание могло стать роковым. И то, что Россия сделает вскоре рывок, — признак огромных, дремлющих «пассионарных» сил. Но то, как она это сделает, несет на себе черты трагического поворота в сторону крепостничества и деспотизма.