Александр Бартэн - Всегда тринадцать

• Название: Всегда тринадцать
• Автор: Александр Бартэн
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1975

Книга, в которой цирк освещен с нестандартной точки зрения — с другой стороны манежа. Основываясь на личном цирковом опыте и будучи знакомым с некоторыми выдающимися артистами цирка, автор попытался передать читателю величину того труда и терпения, которые затрачиваются артистами при подготовке каждого номера. Вкладывая душу в свою работу, многие годы совершенствуя технику и порой переступая грань невозможного, артисты цирка создают шедевры для своего зрителя.

Что же касается названия: тринадцать метров — диаметр манежа в любом цирке мира.

---

Игнатия Ричардовича Порцероба застал в разгаре репетиций. Для опытного режиссера задача, казалось, не представляла особой сложности — тем более номера, отобранные для поездки, были, как на подбор, первоклассными. Но Порцероб настойчиво напоминал артистам: «Вы собой представляете Цирк Москвы! Надо думать не только об успехе отдельных номеров. Единое художественное целое — вот к чему мы стремимся!» Шли репетиции, готовились новые костюмы, парадный ковер. Месяц спустя подготовительная работа была закончена.

Обо всем этом Костюченко мог теперь вспоминать, удобно расположившись в кресле салона. И все же, поглядывая на артистов (без малого полсотни человек, полная вечерняя программа), он и сейчас обеспокоенно загадывал: как-то покажет себя коллектив в ходе гастролей?

Здесь были артисты и старшего поколения, и младшего. Были сдержанные, безукоризненно собой владеющие. Были и порывистые, реагирующие живо, непосредственно. Были и те, кого уже знал по программе Горноуральского цирка: Анна и Сергей Сагайдачные, Виктория и Геннадий Багреевы, Адриан Торопов, Роман Буйнарович. Сильные номера, талантливые артисты. Но и характеры разные, сложные. Как-то проявятся они в поездке?

Первоначальное возбуждение, вызванное многошумными проводами, постепенно притихло. Одни еще переговаривались вполголоса, все более редкими фразами. Другие расположились подремать, прикорнув к мягкой спинке кресла. Третьи, силясь отогнать дремоту, лениво перелистывали рекламные туристские проспекты.

О, эти проспекты! Изданы они были превосходно: глянцевая бумага, множество цветных иллюстраций. И на каждой странице восторженные восклицания: «Наша страна — сердце Европы! Эталон свободного мира! Колыбель счастливого предпринимательства!» Посольство страны, куда направлялись советские цирковые артисты, каждого при посадке в самолет снабдило таким проспектом.

Итак, высота — десять тысяч метров. Примолкнувший салон.

«Какой прием ожидает нас?» — продолжал размышлять Костюченко. Да и немало других мыслей роилось сейчас в салоне.

Вот Адриан Торопов. Он в тревоге. Обычно неразлучный со своими мячами, сейчас чувствует себя обездоленным. Весь реквизит ушел багажом, и Торопов жестоко себя корит: надо было хоть несколько мячиков оставить, вполне бы можно потренироваться в пути.

Хмуро взирает на окружающее и Роман Буйнарович. Его реквизит также в багаже. Но не столько это, сколько разлука с женой огорчает силача. Зинаиду Пряхину не включили в поездку, и Буйнаровичу в высшей степени недостает ее строгого присмотра.

Весело настроены Багреевы: у них есть уже опыт зарубежной поездки. Геннадий благодушно полулежит в своем кресле, а Виктория разглядывает себя в зеркальце.

Тут же, в одном ряду с Багреевыми, отделенные от них серединным проходом, сидят Сагайдачные. Лица супругов неподвижны, будто бы и спокойны, но сколько за этим скрывается тяжкого, непозабытого и неотстоявшегося.

В тот момент, когда самолет поднялся в воздух, Сагайдачному припомнился его предыдущий отлет из Москвы — на рассвете, после встречи с Николаем Моревым, после того как обсудили замысел нового аттракциона. Все тогда обещало скорую удачу, исполнение всех желаний. А ведь совсем иначе повернулась жизнь!

В последние горноуральские дни Сагайдачный не раз встречался с Зуевой. Встречи эти ничем не напоминали ту, самую первую, что завершилась уродливо-тяжкой сценой, — и все же безрадостное, горькое и после давало себя знать. Как бы Сагайдачный ни старался восстановить добрые отношения с бывшей женой, а она — позабыть, вытравить из памяти все то, чем искажена была ее жизнь в годы разлуки, — для обоих эти годы оставались преградой. Годы наложили свой отпечаток на каждого, и от этого некуда было уйти. Разве только в работу. Сагайдачный видел, как много и настойчиво репетирует Надежда, улучшая свой номер, обновляя его.

Вот и с Жанной получилось не так, как хотел. С отцом она, в конечном счете, заключила мир. Однако и тут Сагайдачный чувствовал, что на его долю приходится лишь уголок в сердце Жанны. Глядя на дочь, наблюдая, как неразлучна она с Никандровым, как все радостнее раскрывается их чувство, Сагайдачный ощущал себя не то прохожим, заглядывающим в чужое окошко, не то постояльцем, допущенным лишь на кратковременное житье. Дочь жила в собственном счастливом мире и как бы ни проявляла к отцу великодушие — оно отдавало состраданием.

А вот с Гришей поладила быстро, хотя и предупредила: «Хочешь со мной дружить — изволь настоящим человеком стать. Тех, кто бахвалится и только одного себя любит, терпеть не могу!» По-прежнему ежедневно бывая в цирке, Гриша с особой гордостью наблюдал за репетициями сестры, каждому сообщая при этом: «Сестра моя! Видели какая? Моя сестра!»

Пожалуй, лишь в одном и оказался Сагайдачный полезен Жанне: сам переговорил с Костюченко, и тот разрешил начинающим гимнастам репетировать в предвечерние, свободные часы. Никандров подвесил аппаратуру, и, когда она была опробована и настал день первой репетиции, Сагайдачный вызвался подержать лонжу.

Все было так же, как и много лет назад на волжском берегу. Высоко под куполом виднелась легкая и стройная девичья фигура, и на миг Сагайдачный потерял ощущение времени. Когда же, отрепетировав, Жанна спустилась по веревочной лестнице, Сагайдачный не позволил ей спрыгнуть на манеж: принял в сильные, по-прежнему сильные руки и подержал на весу, пристально всматриваясь. Иллюзия не могла продолжаться долго, и он улыбнулся Жанне, дочери.

За день до отлета из Москвы Сагайдачный еще раз встретился с Моревым. Сначала побывал у него на репетиции. Анатолий Красовский успел добиться немалого: прыжки его обрели виртуозную легкость, их можно было назвать парящими. Следуя указаниям Порцероба, художник выполнил несколько эскизов: один из них назывался «Космическая орбита», другой — «Прыжок в галактику». Так или иначе, ясно было одно: номер Красовского обещает стать новым словом в прыжках на батуде.

А потом, вместе проведя остаток вечера, друзья смогли о многом переговорить. «Я, Коля, твое письмо не забыл, — признался Сагайдачный. — Сначала оно меня обидело, раздосадовало. Ну, а потом рассудил — есть о чем задуматься!» Рассказал приятелю и о том, как трудно сложились отношения с женой: «Чувствую: Ане тоже сейчас нелегко. А вот как поправить, как прежнее вернуть — убей бог, не знаю!»

Да, сильно переменилась Анна. Молчаливой сделалась, сосредоточенной, а в движениях возникло что-то пугливое. Готовясь к зарубежной поездке, она отвезла Гришу погостить к своим родителям. Всю дорогу мальчик вспоминал о Жанне. «Правда, мама, хорошо, что сестра у меня отыскалась?» — «Правда!» — соглашалась Анна, но думала о своем. О том, что надорвалось так внезапно и больно.

Первый час полета подходил к концу, когда в салоне появилась стюардесса с подносом, заставленным рубиновыми бокалами. Это был всего лишь фруктовый сок, но Сагайдачный, приняв бокал, потянулся с ним к Костюченко:

— За общие наши успехи, Александр Афанасьевич!

2

Приехав в аэропорт, Дезерт был атакован репортерами:

— Ваше мнение о Цирке Москвы? Рассчитываете ли, что московский цирк будет пользоваться успехом?

— Предпочту, чтобы первой высказалась уважаемая публика, — ответил импресарио: накануне открытия гастролей он предпочитал осторожность.

А затем все было, как и положено при международных встречах. Предводительствуемые Костюченко, артисты сошли по трапу. Дезерт произнес краткое приветствие. Костюченко в ответном слове заверил, что советские артисты покажут лучшие образцы своего искусства. Вокруг суетились репортеры, щелкали фотоаппараты, стрекотали кинокамеры. Вдоволь было и улыбок. Особенно запомнился Костюченко один из встречавших — не иначе представитель демократической печати: лицо открытое, исполненное симпатии.

Процедура таможенного осмотра была корректной, как бы подтверждала: «Гостеприимство наше распространяется одинаково на всех!» Спустя полчаса артисты смогли пройти в специально поданные автобусы. Самого Костюченко Дезерт пригласил к себе в машину. Тут же находился и переводчик.

— Итак, судьбе угодно, чтобы мы вторично встретились, — скупо улыбнулся Дезерт. — Горноуральский цирк! О, сейчас он от нас далеко, очень далеко. Как самочувствие старого Казарини?

Костюченко ответил, что Николо Казарини скончался два месяца назад.

— О! — произнес Дезерт. Голос прозвучал с неизменной сухостью, и все же Костюченко показалось, будто дрогнуло что-то в совиных глазах. — Николо Казарини

служил еще у моего отца. Имел успех, Но кто теперь об этом помнит?

Костюченко ответил, что вся цирковая труппа проводила старого жокея в последний путь.

— О! — повторил Дезерт. И распрямился, согнав с пергаментного лица малейший оттенок живого чувства.