Александр Бартэн - Всегда тринадцать

• Название: Всегда тринадцать
• Автор: Александр Бартэн
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1975

Книга, в которой цирк освещен с нестандартной точки зрения — с другой стороны манежа. Основываясь на личном цирковом опыте и будучи знакомым с некоторыми выдающимися артистами цирка, автор попытался передать читателю величину того труда и терпения, которые затрачиваются артистами при подготовке каждого номера. Вкладывая душу в свою работу, многие годы совершенствуя технику и порой переступая грань невозможного, артисты цирка создают шедевры для своего зрителя.

Что же касается названия: тринадцать метров — диаметр манежа в любом цирке мира.

---

Петряков, разумеется, вскипел негодованием. Уничтожающим взглядом проводив артистов, он перевел глаза на директорскую ложу, убедился, что Костюченко также смотрит программу, и поклялся себе: «На этот раз не спущу! Ишь зазнались!»

После Багреевых — согласно авизо — должны были выступать Вершинины. Но Федор Ильич (продолжая стонать, он перебрался из красного уголка к себе в гардеробную) предупредил, что работать не сможет, и тогда Петряков на его место поставил номер Жарикова. «Приготовься!»— кинул он ему на ходу, и юноша сразу почувствовал, как холодные иголки побежали по спине. «Что, если оскандалюсь? Быть не может! А вдруг!»

Взглянув по сторонам, Жариков увидел обычную закулисную картину. Зинаида Пряхина, делая разминку, отбивала быстрые батманы. И прыгуны Федорченко, разогреваясь к номеру, пружинисто, вверх-вниз, скакали на носках. Матвей Столетов, концом шамбарьера пощелкивая себя по крагам, о чем-то переговаривался с Буйнаровичем. Ассистенты Лео-Ле снимали чехлы со своей иллюзионной аппаратуры. Словом, вокруг все было обычно, но Жариков почувствовал, будто ноги его сделались чужими, хуже — деревянными. Так продолжалось, впрочем, недолго. «Эксцентрик-пантомимист Евгений Жариков!»— донесся к нему голос Петрякова. И занавес приоткрылся, пропуская юношу.

В причудливом виде предстал он перед залом. Полосатая куртка с короткими, косо обрезанными рукавами, вместо брюк черное облегающее трико (оно удлиняло и без того долговязую фигуру), а на лице точно маска — по белому грунту переломленные брови и багровый рот.

Выхваченный из темноты лучом прожектора, Жариков вступил в единоборство с ветром. Отчаянных попыток, самых невероятных телодвижений стоило удержаться на ногах. К ветру присоединился дождь. Спасаясь от него, Жариков поспешил раскрыть зонт. Ветер оказался проворнее, опрокинул зонт, превратил его в неудержимо влекущий парус. Так и исчез с манежа Жариков: зонт впереди, ветер в спину, беззвучный вопль судорожно раскрытого рта.

Пантомимический этот этюд разыгран был выразительно, но хлопки, какими откликнулся зал, настойчивостью не отличались. Впечатление было такое, что зрители сомневаются — пришло ли время аплодировать или же это всего только вступление и настоящее еще впереди.

Во втором этюде Жариков перевоплотился в посетителя зоологического сада. Неторопливо, полный собственного достоинства, идет посетитель мимо клеток, и потому, как реагирует — то обнаруживая любопытство, то отмахиваясь пренебрежительно, то расплываясь в довольную улыбку, — угадывались звери, каких он смотрит. Последняя, крайняя клетка была пуста. Осмелев, шагнув к ней вплотную, Жариков просовывал руку сквозь прутья и в тот же момент видел в глубине клетки проснувшегося, приподнявшегося хищника. Паническое бегство заканчивалось потешным кульбитом.

В зале засмеялись, захлопали, но и на этот раз с оттенком недоумения или ожидания: «А дальше, дальше-то что?»

Еще один этюд оставался в запасе у Жарикова — тот, что зимой на концертах проходил с беспроигрышным успехом. По существу, это была маленькая пьеса. Ах, как приятно на свете жить! Ах, как щебечут птицы, как цветет все вокруг! Беззаботно пританцовывая, юноша выходил на прогулку и вдруг замечал прекрасный, только что распустившийся цветок. Кидался в кусты, чтобы сорвать цветок, но колючие ветви преграждали дорогу, цеплялись за одежду, срывали ее клочок за клочком. Наконец желанный трофей в руках. Торжествующе улыбаясь, гордо выпячивая грудь, Жариков направлялся к партеру, чтобы преподнести цветок любимой девушке (роль ее, заняв приставное место, исполняла Ира Лузанова). И вдруг на лице любимой обнаруживал смущение. Оглядывал себя и, пытаясь прикрыться длинными руками, пятился, отступал, сгорал от стыда.

Один только раз вышел Жариков на поклон. Провалом это не было, но и успехом нельзя было назвать. Прибежав за кулисы, Ира Лузанова пыталась сказать что-то ласковое, ободряющее.

— Ладно, Ирочка, — оборвал ее Жариков. — В милостыне не нуждаюсь. Уж как-нибудь!

Костюченко смотрел программу из своей ложи. Был он в ней не один. Тут же сидели дети — Нина и Владик, только что вернувшиеся в город. Нине пошла на пользу туристская поездка: посвежела, посмуглела, в движениях появилась взрослость, самостоятельность. А Владик без перемен — все тот же живчик. Впрочем, сейчас он вел себя не по-обычному тихо, и только широко раскрытые, полные восхищения глаза показывали, в каком находится он упоении.

И еще один гость сидел в ложе — Андрей Никандров. Позвонив в редакцию газеты, Костюченко разыскал его, сообщил, что цирк намеревается в самое ближайшее время провести разбор программы, и попросил выступить на этом разборе со вступительным словом. «Ну, а если желаете предварительно освежить впечатления — милости просим. Кстати, для комсомольцев даем представление. Кое-что новое сможете увидеть». Никандров приглашение принял, и вот сейчас, сидя возле директора, он вторично смотрел программу.

Как и обычно, первое отделение завершал Лео-Ле. В этот вечер, ни в чем не уступая молодым, он был в ударе и с таким совершенством демонстрировал свои «чудеса», что даже ассистенты, ко всему давно привыкшие, удивленно переглядывались. И еще одно обстоятельство не могло ускользнуть от их внимания. Те трюки, в которых он обычно зло подшучивал над зрителями, Лео-Ле на этот раз исполнял мягко, улыбчиво, как бы задавшись целью расположить к себе зал — именно к себе, к себе самому.

Затем антракт. Подготовка к аттракциону Сагайдачных. Униформисты приступили к монтажу шара-глобуса, начали настилать гоночный трек. Тем временем Сагайдачный прошел к Вершинину:

— Слыхал, вам нездоровится, Федор Ильич?

— Плохо было. Сильно плохо. Однако сейчас.

На самом деле сердечный припадок Вершинина был не больше как притворством. Отказаться от выступления и тем самым противопоставить себя всему коллективу он не решился. Но и выступать не хотел. «Ты же, Федя, согласие дал», — напомнила жена. «Мало ли! Сердечный припадок все спишет. Не хватало утруждать себя без толку!» Другое дело аттракцион Сагайдачного. Тут уж нельзя манкировать.

— Спасибо за внимание, Сергей Сергеевич, — поспешил откликнуться Вершинин. — Сейчас куда лучше. Так что можете быть спокойны.

— Да нет, — сказал Сагайдачный, внимательно и холодно оглядев музыкального эксцентрика. — Думается, вам не следует рисковать.

— Что вы, что вы, Сергей Сергеевич! Да я ради вас.

— Нет, нет, обойдемся сегодня без вступительной сцены. И вам полезно отдохнуть, и мне любопытно проверить — правильно ли подсказывал рецензент, будто вообще необязательна эта сцена. Отдыхайте, Федор Ильич.

Сагайдачный вышел из гардеробной, плотно прикрыв дверь. Испуганно, ошарашенно посмотрел ему вслед Вершинин.

— Федя, что ты наделал! — плаксиво сказала жена. — Надо же было тебе!

В антракте Костюченко и Никандров продолжили беседу. Не так еще много было сказано, но директор цирка почувствовал расположение к рецензенту — немногословному, вдумчивому.

Владик и Нина ушли в буфет, на манеже продолжалась монтировка шара-глобуса, и ряды партера поредели.

— Сколько радости приносит цирковое искусство. Каждый вечер приносит, — сказал Никандров задумчиво.

— Согласен с вами, — кивнул Костюченко. — И все же, думаю, коэффициент полезного циркового действия может стать еще выше. От чего это зависит? Немалую роль играет атмосфера закулисная. Если она по-настоящему творческая, на хорошем нерве. В этом отношении питаю большую надежду на предстоящий разбор программы! Не буду скрывать, Андрей Николаевич: рецензия ваша кое-кому не по вкусу пришлась, даже раздраженные толки вызвала. («Это-то я знаю!» — подумал Никандров.) Что ж, поговорим, поспорим, в глаза друг другу взглянем откровенно!

В ложу заглянул Станишевский:

— Прислушался сейчас, что говорят в фойе. Довольны комсомольцы Да и в самом деле — отлично идет программа. Вот только Багреевы. Ай-ай, до чего же упрямые! Опять на инспекторских нервах сыграли!

— Я бы иначе это назвал, — жестко кинул Костюченко. — Прошу вас, Филипп Оскарович, передайте Петрякову, чтобы написал мне рапорт. Видимо, придется вразумить. В приказе вразумить.

Вернулись Нина и Владик — веселые, с палочками эскимо.

— Папа, а ты свое обещание не забыл? — с места в карьер спросил Владик. — Без нас день рождения не праздновал?

— Конечно, нет. Ждал, когда вернетесь. Теперь-то и закатим пир.

— Пир? — откликнулся Станишевский. Покинуть ложу он не торопился. — Совершенно правильно. Праздник не праздник, если не в полном семейном кругу.

Началось второе отделение. Ослепительный свет, рев моторов, стремительный выезд гонщиков. Все было так же, как и тогда, когда Никандров впервые смотрел программу. Но на этот раз он смотрел ее по-особенному — не только неотрывно, но и пристрастно. Иначе не мог, потому что этот артист, этот гонщик, этот сильный мужчина с упрямым лицом оказался отцом Жанны. Никандров смотрел с таким вниманием, будто хотел в чем-то убедиться, что-то для себя проверить или установить. Но и сейчас, несмотря на всю сосредоточенность, он продолжал остро чувствовать, как ему недостает Жанны. Ах, если бы она была рядом, если бы мог он взять ее за руку!