Александр Бартэн - Под брезентовым небом

• Название: Под брезентовым небом
• Автор: Александр Бартэн
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1975

Эта книга — о цирке. О цирке как искусстве. О цирке как части, а иногда и всей  жизни людей, в нем работающих.

В небольших новеллах  читатель встретит как  всемирно известные цирковые имена и  фамилии (Эмиль Кио, Леонид Енгибаров, Анатолий  Дуров и др.), так и мало известные широкой публике или давно забытые. Одни из них  всплывут в обрамлении ярких огней и грома циркового оркестра. Другие — в будничной рабочей  обстановке. Иллюзионисты и укротители, акробаты и наездники, воздушные гимнасты и клоуны. Но не только. Еще  и инспекторы манежа, униформисты, технический персонал, администрация цирка.  И даже цирковые животные.

Почти всех своих героев автор знал лично и многих —  долгие годы. Истории, собранные за многие годы, и составили эту книгу.

---

Я склонил виновато голову. Я получил урок. Еще один урок.

Вот о чем вспоминается мне, когда, приходя в музей цирка, я вижу чучело львенка. Многое вспоминается мне, и не только туманное утро в Торговом порту...

На лето чучело посыпают нафталином, тщательно упаковывают. Осенью, с началом сезона, возвращают под колпак. И львенок, давным-давно завершивший однодневную жизнь во время шторма на Балтике, снова, готовясь к прыжку, пружинит светло-кофейное тельце.

ЕЩЕ О ЛЬВАХ, НА ЭТОТ РАЗ — МОРСКИХ

Опоздав к началу представления, я застрял в фойе: билетерша не пропускала в зал, пока не кончится номер. Оттуда, из зала, вперемежку с аплодисментами доносилась бойкая музыка — то ли жонглер кидал обручи, то ли кувыркались акробаты-эксцентрики. Но вдруг, заглушая привычность оркестровых звуков, уже не из зала, а с другой стороны, из коридора, примыкавшего к фойе, послышалось нечто совершенно иное, не только непонятное, но и трудно определимое — одновременно ухающее, рыкающее, трубное, скрипучее... Обернувшись, я увидел четверку морских львов.

Происходило это в Мюзик-холле, в эстрадном театре, существовавшем в Ленинграде на рубеже двадцатых и тридцатых годов. Свой первый сезон Мюзик-холл открыл в зале бывшего оперного театра Народного дома. Вместительный зал, но с кулисами, никак не приспособленными для эстрадных и тем более цирковых надобностей. Вот и пришлось морских львов, участвовавших в программе, разместить поодаль от сцены, по другую сторону фойе. Каждый вечер, за четверть часа до своего выступления, львы шествовали через фойе на сцену.

В энциклопедии про них все сказано. Сказано, что являются они животными млекопитающими. Что принадлежат к отряду ластоногих, к семейству тюленей, или, еще точнее, тюленей ушастых. Что тело у них веретенообразное, обтекаемой формы, волосяной покров плотно прилегает к коже, а нижние отделы конечностей преобразованы в ласты... Все это правильно. Все это так. Однако в тот вечер я увидел другое. Прежде всего увидел артистов. Артистов, спешащих на сцену.

Итак, их было четверо. Отрывисто вскрикивая, шлепая ластами, оставляя мокрые следы на полу, львы шествовали, соблюдая ранжир и равнение. Впереди самец — самый крупный и самый старый. За ним калибром поменьше — две вертлявые самки. Последний — молоденький львенок, настолько молоденький, что даже путных усов еще не успел отрастить. С видимым удовольствием, с нарочитой размашистостью шлепал он ластами, а старый лев, время от времени оборачиваясь, укоризненно на него поглядывал: дескать, умерил бы прыть, не прогулка предстоит — работа!

Сбоку ото львов, на два-три шага отступив от них, шла дрессировщица. Звали ее Ромэна Мирмо. Моложавая, изящная, в газовом бальном платье, белоснежные перчатки выше локтей, яркий цветок в волосах, она могла показаться воплощением беззаботности. Однако внешнему этому облику противоречили глаза, строго и неустанно прикованные к львиной четверке... О чем-то между собой повздорив, зашипев одна на другую, самки вдруг утратили равнение. Мирмо шагнула к ним, подняла повелительно руку, резкая складка прорезала лоб — и тотчас угомонились самки.

Львы приблизились ко мне настолько, что я имел возможность разглядеть фантастичность их лакированно-черных тел — будто бескостных, будто отлитых из одной лишь неугомонно подвижной, извивающейся мускулатуры. Попеременно опираясь то на передние, то на задние ласты, короткими частыми рывками продвигаясь вперед, в каждом движении причудливо совмещая волнообразность с конвульсивностью, львы являли собой такую нездешность, что буфетчица, возившаяся за стойкой в углу фойе, подняв голову и внезапно увидев их перед собой, обмерла и охнула и ошалело перекрестилась.

Поравнявшись со мной, старый лев с горделивой снисходительностью повернул ко мне круглую голову. Я увидел пучок длинных седых волос, а над ним пронзительно глубокий глаз. И не смог не поддаться этому испытующему взгляду: почтительно отступив, с такой же почтительностью отвесил поклон. В тот момент я видел лишь артиста.

Жест мой принят был благосклонно. Ублаготворено рыкнув, лев проследовал дальше, ведя за собой партнеров. Что же касается Ромэны Мирмо... Только что напряженно неулыбчивая, она нежданно расцвела улыбкой. И нежная эта улыбка была обращена ко мне. И сверх улыбки я награжден был воздушным поцелуем. И догадался, понял, за что такая милость. Ромэна Мирмо благодарила меня за уважительное отношение к ее питомцам: самым важным, самым главным были они в ее жизни.

Еще раз огласив фойе скрипучими вскриками, львы исчезли за порогом кулис. Билетерша, наконец-то сжалясь, приоткрыла бархатный полог и пропустила меня в зал. И я смог убедиться, как превосходно работают морские львы — акробаты, эквилибристы, жонглеры. Ромэна Мирмо — веселая, грациозная, легко порхающая по сцене — казалась лишь присутствующей при их самостоятельной работе. Но я-то ведь знал, что это не так. Я-то ведь имел возможность наблюдать ее в фойе.

Годом позже в цирк на Фонтанке приехал Владимир Леонидович Дуров. До того мне ни разу не приходилось его видеть. Конечно, если не считать портрета, хранившегося в музее цирка. На том портрете, заключенном в массивную золоченую раму, Владимир Дуров изображен в полном клоунском великолепии: по-борцовски крутая грудь, поверх кружевного жабо широкая лента со множеством медалей и жетонов, независимо смелый поворот головы... Таким Владимир Леонидович был в давние годы, когда, наравне с братом Анатолием Леонидовичем, пользовался славой острого сатирика и искусного дрессировщика.

Теперь я увидел совсем другого Дурова — семидесятилетнего, не только старого, но и одряхлевшего. Преклонный возраст сказывался во всем. И в шаткой поступи подагрических ног. И в сморщенности лица, которую уже нельзя было скрыть под самым толстым слоем белил и румян. Клоунский костюм, богато усеянный традиционными блестками, жалко висел на тщедушном, высохшем теле.

Первый же выход престарелого артиста вызвал немилостивые реплики рецензентов. Основания к этому были. Все больше увлекаясь проблемами зоопсихологии, ставя многочисленные опыты в своем зоологическом уголке на Старой Божедомовке в Москве, — Владимир Леонидович пытался и цирковую свою работу подчинить этому же. Однако научные объяснения плохо вязались и с манежем и с клоунским обличьем. Да и в сатирических шутках артиста сильно выветрилась прежняя соль. Один из рецензентов так и отметил в своем отзыве: «Дуров заметно сдал!»

И все-таки выступления Владимира Леонидовича собирали полный зал, проходили с успехом. Зритель многое прощал, на многое закрывал глаза, видя отлично дрессированных животных. Особенно горячий прием встречал морской лев Паша. За несколько лет до того приобретенный в зоологическом парке Гагенбека, Паша оказался редкостно способным дуровским учеником, стал украшением его звериной труппы. Стал любимцем, баловнем Владимира Леонидовича. И вполне по заслугам.

Выход Паши на манеж обставлялся с большой торжественностью. Разворачивалась специальная брезентовая дорожка. Звучало специальное оркестровое вступление. Униформисты выстраивались по обе стороны форганга, и Паша шествовал мимо них наподобие знатного гастролера. Затем, взгромоздившись на тумбу, с достоинством слушал те дифирамбы, что авансом расточал ему Владимир Леонидович.

— Ну, а теперь, Паша, покажи, как ты умеешь церковную службу справлять!

Паша тотчас приступал к работе. Уморительно подражая гнусавому голосу дьячка, ловко переворачивая ластами страницы псалтыря, положенного перед ним на аналой, он чин чином справлял церковную службу, и при этом, в отличие от алчных попов, довольствовался весьма скромной мздой: всего лишь несколькими рыбешками. Впрочем, нет: проглотив их в единый миг, Паша заваливался на спину и весьма выразительно хлопал себя по брюху — дескать, рыбки бы сюда, рыбки бы еще! Получал и жмурился от удовольствия.

Как-то, придя в цирк рано утром, я застал Владимира Леонидовича на манеже вместе с Пашей. Они стояли в обнимку. Дуров прижимал к себе литое тело льва, а тот обоими ластами льнул к своему покровителю. И глаз с него не сводил — очень выразительных, очень преданных.

—  Так-то! Так-то, дружочек мой ненаглядный! — проговорил, наконец, Дуров. — Жаль, прочесть не можешь, что про меня в газетах пишут. Пишут, стар становлюсь. Верно, что стар... Жить-то без меня как будешь?

Паша с той же пристальностью вглядывался в Дурова — так, будто понимал его слова. Затем, не то вздохнув, не то всхлипнув, еще выше задрал голову и жестким усом щекотнул морщинистую щеку своего учителя.

—  Жить-то как будешь без меня? — вторично, с волнением в голосе спросил Дуров.

На этот раз Паша заскулил, дрожь пробежала по черному телу.

—  Ладно уж, ладно! — растрогался Дуров. — Я ведь только так, предположительно. Мне самому еще пожить охота. Не все дела еще закончил, не все эксперименты поставил. Так что раньше времени не к чему нам в минор впадать!