Юзеф Крашевский - Осада Ченстохова

• Название: Осада Ченстохова
• Автор: Юзеф Крашевский
• Жанр: Историческая проза

Каждое произведение Крашевского, прекрасного рассказчика, колоритного бытописателя и исторического романиста представляет живую, высокоправдивую характеристику, живописную летопись той поры, из которой оно было взято. Как самый внимательный, неусыпный наблюдатель, необыкновенно добросовестный при этом, Крашевский следил за жизнью решительно всех слоев общества, за его насущными потребностями, за идеями, волнующими его в данный момент, за направлением, в нем преобладающим.

Чудные, роскошные картины природы, полные истинной поэзии, хватающие за сердце сцены с бездной трагизма придают романам и повестям Крашевского еще больше прелести и увлекательности.

Крашевский положил начало польскому роману и таким образом бесспорно является его воссоздателем. В области романа он решительно не имел себе соперников в польской литературе.

Крашевский писал просто, необыкновенно доступно, и это, независимо от его выдающегося таланта, приобрело ему огромный круг читателей и польских, и иностранных.

(Кордецкий).

---

— Здешняя, мое золотое яблочко, мой цветочек розовый, мое ясное солнышко; я бедная нищенка и слуга Матери Божией.

— Так, может быть, тебе милостыню или хлеба дать?

— О, нет… нет! — быстро сказала старуха, но мгновенно спохватилась. — Да, да… хлеба… крошечный, маленький кусочек хлеба, если будет твоя ласка, мой прекрасный ангельчик…

Ганна быстро сбегала и вернулась с хлебом для старухи, а когда она приблизилась к ней, руки Констанции дрожали, она схватила руку Ганны и прижала ее белые пальчики к своим губам с таким видом, как будто этот хлеб ей давал жизнь, как будто она целый год не ела.

Ганна вся покраснела, взволнованная сама не зная отчего: это внезапное приближение к ней нищенки, ее слезы, ее чувство отняли у девочки смелость и смутили ее, она вырвала руку.

— Ах, бедная! Ты была так голодна! — воскликнула она.

— Голодна! О, да, голодна! — ответила Констанция. — Ты не знаешь, мой ангел, что ты подала мне с этим куском хлеба: жизнь, утешение, радость, счастье…

— Как! Разве тебя здесь никто не жалеет, никто не кормит? — говорила Ганна. — Приходи сюда каждый день, моя старушка, и я буду охотно делиться с тобой хлебом: помолишься за это о душе моей матери и о здоровье деда.

— Помолюсь, горячо помолюсь! — ответила быстро Констанция, ползя по земле к ногам девочки с устремленным на нее взором. — Буду молиться пред алтарем Матери Божией и вымолю вам счастье и покой…

— Дедушка мой очень слаб, — продолжала Ганна, — на ноги стал плох, печальный, часто плачет, а тут еще и постоянный страх расстраивает его.

— Матерь Божия утешит вас.

— Ах! Меня зовут там! — повернулась Ганна.

— Позволишь мне прийти завтра? — спросила нищенка. — Позволишь, золотой ангельчик? Не за хлебом, но…

— Хорошо, хорошо, приходи завтра!

Сказав это, Ганна исчезла. Констанция прижала к груди кусочек хлеба, начала его целовать, завернула в платок и спрятала сначала в торбу, потом положила его к себе на сердце и еще прижала, как будто кто хотел его отнять у нее.

Затем поднялась на ноги и быстро побежала в костел. Костел целый день стоял открытым и даже часть ночи. Лампады горели в алтаре, двое монахов читали молитвы и пели песнопения в честь Девы Марии. Мрак наполнял уже внутренность молчаливого здания, среди которого тускло мерцали светильники; тихо шептавшиеся молитвы казались чем-то погребальным. Нищенка пошла к алтарю Матери Божией, упала перед ним, затем встала и, преломив хлеб Ганны надвое, большую его часть положила на ступени алтаря, горячо молясь. Можно было сказать, что она поделилась с Богом своим наибольшим сокровищем.

XXI

Как Чарнецкий утром режет шведов, и как исполнилось предсказание старой Костухи

На следующее утро непрерывный огонь всех батарей и ядра, падавшие на крыши костела, не дали отдохнуть ни минуты. С утра надо было принять меры для защиты от огня и ответить шведам за то беспокойство, которое они причиняли. После ранней обедни и молебствия Кордецкий, приказав постоянно играть музыке наверху колокольни для подъема духа, сам в плаще и в своем белом одеянии, ходил, распоряжался, подбадривал, укреплял словами и примером. Шляхта помогала ему в этом до сих пор мужеством и упованием на Бога. Особенно Замойский, который часто обращался с речью к защитникам и неустанно выказывал свою большую опытность в военном деле. Чарнецкий на доверенной ему части стены был погружен в мрачные размышления; в его уме рождались необыкновенные образы и планы; какое-то беспокойство, написанное на его лице показывало, как он глубоко был погружен в свои мысли. Пылкая деятельность пана Замойского тоже слегка не давала ему покоя; хотел он также отличиться, если не ученой стратегией, то мужественным сердцем. Останавливался, смотрел, что-то соображал, что-то обдумывал и, казалось, искал глазами приора, которого, наконец, дождался. У него даже лицо прояснилось, когда он увидел его. Крутя ус, он поспешил к нему с прояснившимся лицом, с широкой улыбкой.

— На посту, отец приор! Стоим на постах и приветствуем тебя, наш вождь.

— Да благословит вас Бог, да пошлет вам Бог награду!

— Никогда я так не ожидал вашего высокопреподобия, как сегодня, так как меня мучает одна мысль и я должен в ней перед вами исповедаться; как грех, она тяготит меня.

— Что же это такое, дорогой пан Петр? — отозвался с улыбкой Кордецкий.

— Отойдем только немного в сторону, чтобы нас никто не слышал, и прошу выслушать меня внимательно… Вот так! Швед, очевидно, не ставит нас ни во что; надо это выбить у него из головы, чтобы нас лучше уважал, пусть больше боится. Прошлой ночью я хорошо осматривал их лагерь. С вечера выходил, чтобы со всех сторон вглядеться в него. У них нет ни малейшей осторожности, и они смеются над нами, даже не считая ясногорцев воинами. Их отряды подходят под самые стены без патрулей, без разъездов, не обращая на нас никакого внимания; видно, их так Бог ослепил, а нам необходимо этим воспользоваться.

— Каким образом? — спросил приор.

— Как? Весьма легко! Я, например, беру охотников, выхожу через восточные ворота, тихонько обхожу часовых, если они есть, и нападаю с тылу на их отряд, который расположился в северо-восточном углу, разложил костры, пьянствует и веселится всю ночь; нет ничего более легкого и верного. Прежде чем они схватятся за оружие, мы их разобьем…

Лицо Кордецкого покрылось румянцем.

— Вот таких людей мне надо! — воскликнул он, подняв руки вверх. — Такой веры, таких сердец, и наш край не станет жертвой первого хищника, который на него покусится! Среди сомнений, отчаяния, подлости, как цветок среди сорной травы, вырастают еще великие души. Идите, идите во имя Бога, пан Петр, только осторожнее, так как жизнь человеческая дорога!

— Итак, вы мне разрешаете сделать вылазку? — подхватил радостно шляхтич.

— А не посоветоваться ли об этом с паном Замойским? — спросил через минуту приор.

Чарнецкий прикусил губы, видно было, что это ему пришлось не по вкусу, но быстро ответил:

— Ах, пожалуйста, пожалуйста, пойдемте.

Они прошли несколько шагов. Пан мечник стоял и о чем-то раздумывал, может быть, сочинял в голове новую речь на всякий случай; он повернулся, и с ним поздоровались.

— Ну! Что нового? — спросил он, поглядывая на лица, по-видимому, воодушевленные какой-то мыслью.

— Не правда ли, — начал Чарнецкий, — что шведы смеются над нами, пане мечник; думают напугать нас, как детей, и воевать, как с детьми; ночью и вечером, вы сами должны были это видеть, они даже не берегутся, ложатся спать без стражи, хоть забирайся к ним в лагерь! Можно было бы их немного проучить ночной вылазкой из монастыря; ночи темные, швед не стережется, а у нас, слава Богу, мужества хватит.

Замойский даже захлопал в ладоши.

— Вот это мне нравится, пан Петр! — сказал он. — Мы сошлись на одной мысли с той разницей, что я еще рассматривал ее стратегически и начертывал план, когда эта мысль уже родилась в вашем сердце… План великолепный! Ну, а откуда же произведем вылазку?

— С восточной стороны, через восточные ворота, — сказал Чарнецкий, — я обойду отряд, который стоит против Ченстоховки, и ударю им в тыл.

— Превосходно! А теперь посоветуемся о выполнении плана, пан Петр, — перебил Замойский, — конечно, пойдем с охотниками, кто же будет начальником, кто солдатом и сколько нас?

В это время их прервал приор:

— В такое дело берите только тех, кто сам вызовется; кого Бог вдохновит идти, пусть идет, и не уговаривать никого; я буду со стен смотреть, благословлять и молиться и не устану, пока Бог не возвратит вас, мужественных детей славной Матери!

Тотчас же среди треска выстрелов и звуков музыки, перемешивавшихся между собою, пошли начальники собирать желающих принять участие в вылазке.

Сначала этот план напасть несколькими десятками смельчаков на несколько тысяч неприятельского войска показался таким дерзким, таким страшным и таким опасным, что все приняли его с недоверием; но пан Петр сумел убедить.

— Что за черт! — сказал он прямо, по-шляхетски и выразительно. — Да это так же легко, как раскусить орех! Чуть не сказал, что в этом нет никакой опасности. Вчера еще мог подкрасться под стены и принести нам вести из местечка пан Гиацинит Бржханский, так почему мы ночью не можем обойти неприятеля и немного потрепать его? Пойдем, поколотим и вернемся. Вот так! А затем кому Господь Бог дал охоту, кто желает, за мной.

— Я первый! — подхватил Замойский.

— Нет, дорогой мечник, — удержал его приор, — двух начальников я не могу отдать на произвол судьбы; вы должны остаться со мной.

— Как! Я должен остаться?

— Так быть должно! — сказал приор.

— Приказ?

— Ясный приказ.

— Ну! Так я должен ему безропотно повиноваться! — проговорил со вздохом мечник. — Но скажу вам, что никогда так дорого не стоило мне послушание.