Герхарт Гауптман - Атлантида

• Название: Атлантида
• Автор: Герхарт Гауптман
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1989

Герхарт Гауптман (1862–1946) — знаменитый немецкий драматург и писатель. В книгу вошли роман «Атлантида» (1911–1912), в котором писатель как бы предвосхитил трагическую гибель «Титаника» в 1912 г.; «театральный» роман «Вихрь призвания» (1936), а также новеллы «Масленица» (1887), «Сказка» (1941) и «Миньона» (1947).

Все произведения публикуются на русском языке впервые.

---

С естественным для тебя дружеским участием ты спрашиваешь о моих делах. Мой ответ в этом письме. Если тебе непременно нужно «да» или «нет», суди сама, какой из двух выводов одержит верх.

Нечто совершенно неожиданное вторглось в меня в этом изобилующем бухтами и липовым цветом городке. Китти, вероятно, уже передавала. Не удивляйся, что свои письма к Китти я продолжаю письмами к тебе. Не было бы нужды вести с тобой переписку, если бы я хотел поделиться лишь тем, о чем с таким же успехом могу писать Китти.

Дорогая тетя, ты знаешь меня с детских лет. И с кем бы ни возникало у меня житейских коллизий — с отцом или матерью — ты всегда была на моей стороне. Ты знаешь, каким неизменно резвым, доверчивым и веселым был я мальчишкой. Я и до сих пор остаюсь несокрушимо доверчивым и веселым. И все же теперь чаще, чем хотелось бы, я думаю о Генрихе фон Клейсте и кладбище самоубийц в Шильдхорне. Мы знаем друг друга предостаточно. Подобные мысли не должны пугать тебя. Генрих Клейст однажды написал своей невесте Вильгельмине фон Ценге:

«Годы, когда я мог свободно мыслить о целом свете, сделали меня совершенно несхожим с тем, что люди именуют целым светом. Не все из объявленного ими достойным я признаю таковым. Многое из того, что им представляется презренным, я презирать не желаю. В груди моей сокрыто повеление, рядом с которым все прочие, будь они даже подписаны рукою короля, ничто для меня. Отсюда у меня ощущение полной неспособности как-либо врасти в традиционные обстоятельства».

Видишь, какой я чувствительный субъект, если не сказать слабак. Те же мысли пробудило во мне маленькое традиционное общество Граница, которому я, впрочем, весьма обязан.

«Мы же в свой черед не желаем ничего знать о радостях этого света и мечтаем лишь о небесных нивах и солнцах, в сиянии которых будем кружить на огромных крыльях, что у нас за плечами. Адью!»

Таков Клейст в письме к одной из женщин незадолго до ухода в мир иной. Об этом «адью» можно писать целые книги, покуда хватит жизни, хотя звучит оно, казалось бы, совсем обыкновенно.

В завершение несколько строк из «Принца Гомбургского», дальнего родича Гамлета, принца датского, коим я здесь немного занимаюсь. Принц сидит с завязанными глазами, он размышляет:

Теперь, бессмертье, ты в моих руках
И, сквозь повязку на глаза, сверкаешь
Снопом из многих тысяч жарких солнц.
На крыльях за обоими плечами,
За взмахом взмах, пространствами плыву.[118]

К чему я вспомнил, к чему повторяю все это? У меня такое чувство, будто с первого шага я попал в замысловатую сеть традиционного бытия. Но когда над ухом раздается его зазывный крик, я слышу внутри свое «адью». Кроме того, в высшей степени занятно, что именно собрату Гомбурга, датскому принцу, которому норов этого мира «мерзок и пошл и плосок и бесплоден», дано было связать меня именно с этим миром.

До чего же странное, взрываемое бесчисленными противоречиями состояние! Я пишу в полнолуние, без огня, в те мгновения, когда ночь и четыре стены вкруг меня исходят дрожью от громкого стрекота кузнечиков. Ничего приятнее подобного одиночества я не знаю. Особенно когда душа моя выжидающе смотрит в Твое неизбывно доброе, в Твое славное лицо. И все-таки в этом спокойствии нет мне покоя, в этой тихой бухте нет спасения от земных забот.

Мой добрый гений, чудесная тетя Матильда, прикрой ненадолго дверь и дай моей душе излиться в твою душу! В этот миг все мои страхи будут внятны Тебе. Но я буду спать спокойно, когда выскажу самое мучительное и найду отзвук — а может ли быть иначе? — в Твоей душе.

Ты благоприятствовала моей помолвке. Я женился очень молодым. Ты знаешь и знает бог, сколь нерасторжимо соединился я с женою и детьми — одно существо, одно физическое целое. Теперь я задаю себе вопрос, который до сих пор не приходил в голову: может ли это продолжаться и навсегда ли это установлено? К сожалению, нет, не может.

Сейчас я о жизни, а не о смерти. Не об опасностях я думаю, которые сидят в самом моем теле и приводят порой меня в такое состояние, когда не решаюсь взяться за какую-либо работу, ибо не уверен, что мне отпущены, скажем, восемь или четырнадцать дней, необходимых для ее выполнения. Недавно умер мой младший товарищ, едва успевший получить диплом врача. Он, как и я, страдал незначительным кровохарканием и, видно, поэтому имел обыкновение со смехом утешать меня. Между прочим, у него было намерение попытаться дать знак оттуда. Но покамест все тихо.

Когда я спрашиваю себя, должно ли заботиться о вечности уз, связывающих меня, Китти и детей, и при этом даю отрицательный ответ, — я разумею долгую неотвратимую жизнь, которая не имеет ничего общего с квиетистским счастьем. А эта жизнь не заслуживает ничего иного, кроме клейстова «адью».

Дорогая моя Матильда! В сумраке ночи, в прелом воздухе прошлого века, пропитавшем мою комнату, я обретаю какое-то мучительное ясновидение. Моя жизнь представляется мне неким континентом, который мне для чего-то необходимо пройти. Все, что встречает меня на пути: зверь, человек, женщина, мужчина, дерево, куст, цветок, трава, река, озеро, пашня, пустыня, дол, холм, горы, дождь, снег, лед, суша, море, буря, шторм, — все это дар, милость, награда, обретение и в то же время — помеха. Я чувствую себя изголодавшимся по всем этим вещам. Как скаковая лошадь, я с дрожью срываюсь в бег через этот непостижимый и безмолвный мир загадок, и сегодня я уже перешел черту, начал это роковое странствие. Шаг сделан. Вспять не дано.

И все же! Все же! Как говорит он, Гамлет, принц датский?

О мерзость! Это буйный сад, плодящий
Одно лишь семя; дикое и злое
В нем властвует…

Ведь он имеет в виду этот мой мир, по которому мне скитаться, как Вечному жиду. Дана ли мне нить Ариадны? Увы, с каждым шагом этот лабиринт становится все лабиринтнее. Тысячи, сотни тысяч обрывков нити нащупывает моя рука, и я буду тащить этот взбухающий ворох, пока не представится случай бросить его в огонь. И то лишь для того, чтобы подхватить новый спутанный ком.

Дорогая Матильда! Надо мной тяготеет злой рок. Но я бьюсь со злом, нависшим над Китти и детьми. Есть тут одна актриса…

Ты знаешь мои принципы. Поэтому не принимай близко к сердцу, если я тебе скажу, что вчера я ходил в поле посмотреть на узкоколейку, и когда ступил на полотно, меня в странном приливе решимости или безволия потянуло лечь под колеса, чтобы не допустить невозможного, избегнуть всякого конфликта.

Однако прежде чем совершить нечто подобное, я всякий раз совершаю это мысленно, что и удерживает меня от самого действия.

Прежний хозяин отеля «Бельвю», где я обедаю, был в высшей степени респектабельным человеком. Отпрыск одного из старых патрицианских родов Рюгена, он пользовался всеобщим уважением. К тому же занимал не одну почетную должность и нередко сиживал за столом самого князя. В прошлом году кому он только ни говорил, будто в скором времени все добрые люди соберутся на планете Венера. И вдруг мы услышали, что он выбросился с верхнего этажа отеля.

«Друзья, не надо этих звуков! Пусть веселее будут наши голоса!»[119]

Только не подумай, дорогая тетушка, что этот ноктюрн позволяет судить о моем общем состоянии и самочувствии здесь, в Границе. Скорее всего, я и не стану отсылать его. Видела бы ты хоть краешком глаза нашу развеселую компанию, когда я вместе с актерами сижу за утренней кружкой пива в «Гроте», где порой раздается такой хохот, что лошади пугаются. Видела бы ты меня за табльдотом, где я частенько угощаю актеров Сыровацки и Жетро, а иногда — и директора театра Георги, ты бы решила, что я просто вздумал подурачить тебя своим мрачным нытьем. Но вот над моим ноктюрном восходит солнце, хотя еще глубокая ночь. Этим новым светом я обязан Твоим добрым, прямодушным, милым наставлениям, Твоим мудрым внушениям, которые вживе слышались мне, когда я водил пером по бумаге. С этим новым светом, зажженным в моем сердце, милый друг, и лишь с твоего благословения я могу наконец и уснуть».

Через два дня после чаепития у Сыровацки намерение доктора Эразма Готтера избежать пут двора и столь же решительно — участия в постановке «Гамлета», как это всегда бывает с намерениями, подверглось жесточайшему испытанию. Доктор Оллантаг по поручению князя посетил садоводство и пригласил Эразма в мраморный зал защищать свою версию «Гамлета» перед избранным обществом.

— Надо проникнуться безумным доверием ко мне, чтобы взвалить на меня подобную ношу, доктор Оллантаг. — Эразм даже подскочил от избытка чувств.

— Соблазн велик, — продолжал он. — Такая возможность столь же невероятна, как и почетна, это можно себе вообразить, но поверить в это я просто не решаюсь. И тому, дорогой доктор, есть множество причин. Вы можете называть меня рохлей, трусом, размазней и, к сожалению, будете не так уж далеки от истины. Но постарайтесь же понять, что эта вот каморка для меня как логово для раненого зверя! Я уже не таков, чтобы очертя голову кинуться в блескучую стремнину жизни. Я знаю, что во второй раз мне не ступить на эту сверкающую чистым золотом лестницу. Но, как бы то ни было, я не могу ступить на нее. Хорошо, допустим, вы утверждаете обратное: могу, но не желаю. Но если мне удастся сделать первый шаг, от меня будут ждать второго, третьего, четвертого и так далее. Стоит мне хоть однажды войти внутрь манежа, как честолюбие не даст устоять, погонит меня по бесконечному кругу.