Тарас Степанчук - Наташа и Марсель

• Название: Наташа и Марсель
• Автор: Тарас Степанчук
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: О войне
• Год: 1987

В основу повести легла история, которая началась в годы Отечественной войны и продолжается в наши дни. Это еще одна страница партизанской деятельности в Белоруссии, рассказ о мужестве, душевной красоте подпольщицы Наташи и французского патриота-антифашиста Марселя, о верности благородным человеческим идеалам, о нестареющей любви.

Все персонажи и факты в этой книге — подлинные. Однако по ряду соображений изменены некоторые фамилии действующих лиц, отдельные детали и даты второстепенных событий.

---

В тишине кабинетов генерального штаба, имперской канцелярии писались слова и цифры, на картах чертились стрелы предполагаемых ударов, аккуратно наносились квадратики, ромбики, другие специальные значки. Но там, где на картах были обозначены стрелы, через год пылали наши хлеба и города, в смертельном бою сходились многотысячные массы людей, умирали грудные дети и седели двадцатилетние матери. Демин положил ладонь на объемистую палку:

— Я видел в архиве трофейные карты фашистского генерального штаба сухопутных сил, приложенные к директиве двадцать один — «дер фалль «Барбаросса», плана «Барбаросса», и физически ощущал, как наполнялись они дивизиями вермахта, зловещим скрежетом и лязгом танков, и все это разбойное воинство кромсало тело моей Родины. И оживала моя память, и стрелы, что остриями упирались в Киев, Минск, Смоленск, Ленинград, Москву — жгли мое сознание.

Я вышел из читального зала на свежий воздух, постоял у фонтана, но успокоиться долго не мог. Ко мне приблизилась женщина, участливо спросила, не надо ли мне какого лекарства или другой помощи.

Негоже мужчине терять контроль над своими нервами. Я сдержанно ответил, что чувствую себя нормально и просто вышел сюда полюбоваться фонтаном.

— Неправда, — тихо сказала женщина. — Мне уже шестьдесят, и тридцать пять лет я служила здесь офицером и работаю начальником читального зала. Те трофейные документы, что вы читали, я принимала своими руками и несколько ночей потом не могла спать, бесконечно мыла руки, как будто на них были потоки крови, что сочились из этих проклятых бумаг. — Седая женщина смотрела на меня круглыми грустными глазами все понимающего человека: — Сегодня вам работать с теми документами не надо. Я запечатала их в коробку и сдала на хранение. Давайте пропуск, я его подпишу — вам следует по возможности успокоиться, отдохнуть. До завтра. Вы не смущайтесь, так чувствуют, как вы сейчас, многие нормальные люди, которые впервые увидели эти документы.

На следующий день я листал «Особую папку «Барбаросса», в библиотеке архива знакомился со специальной подборкой материалов.

…Медленно возвращались мы с Иваном Михайловичем из воспоминаний о минувшей войне, и я спросил:

— Так что же, могуч или бесконечно мал человек во Вселенной? Песчинка он или целый мир? Управится ли он сегодня с атомом?

Слушая наш разговор, Валентина Ильинична горестно покачала головой:

— Что же это делается, только пережили мы такую войну, а они… Ведь есть же дети и у них… А совесть? Матери у них есть?! Да я тех планировщиков — своими б руками удушила! Мы их от фашизма спасли, пламенем Хатыней и за их свободу горели, умывались кровавыми водами Палика, а они!..

А они после атомной бомбы грозят нам водородной, за водородной — нейтронной, а дальше вон уже замаячила и «звездная война». По всем этим бомбам обязаны мы ударить коллективной силой своего разума. Могуч и непобедим человек — если он не одинок, а вместе с другими людьми. Если движут этими людьми Совесть и Разум.

Демин устало улыбнулся:

— Помню, как не пошли на конвейере у нас на МАЗе «пятисотки». Один раз меня собирались снимать, другой, подвыдохся было я штурмовать да штурмовать, и в самый тут раз от Петра Игнатовича Борисенко приспело письмо. Мир слухами полнится, прослышал, наверное, о моих неувязках комбат, а может, и с расстояния что-то почувствовал, но только ни слова он в письме не упомянул про заводские дела. «Верю в тебя, — написал, — в том командирская сила твоя на войне и была, что ни разу тебя одиноким, без людей не видел, даже в мыслях никак не бывал ты один. Жизнь у нас и теперь, на гражданке, по-всякому, случается, жмет — тогда вспоминай, что было на войне, и станет доступнее та высота, которую тебе положено взять».

Иван Михайлович посмотрел куда-то вдаль:

— Да разве можно забыть лихолетье войны? Высотку под Шадрицей, спокойную мудрость комбата и черно-оранжевый, рядом из поля, разрыв?..

Глава пятая Лихолетье

(Первый монолог Демина)

В полдень 23 июня сорок первого я защитил диплом инженера-механика в Московском текстильном институте, четыре часа спустя был призван на воинскую службу и вечером убыл в пункт назначения Минск, в распоряжение штаба Западного особого военного округа. Моими попутчиками в эшелоне были такие же, как и я, пехотные командиры и медики, в основном женщины. Военного обмундирования и личного оружия мы не имели.

Первые бомбежки довелось пережить в Орше, где наш эшелон простоял несколько дней. На станцию Борисов прибыли 29 июня. Запомнился там бородатый дед в зимней, несмотря на жару, шапке и видавших виды кавалерийских галифе.

Мы встретились с дедом в очереди за кипятком. Печально прищурив выцветшие глаза, он посетовал:

— Чего это вы на войну собрались по-воинскому неодеванными и невооруженными? А германец вон как прет, все дороги беженцами забиты. Говорят, будто Минск наши оставили…

Я резко предложил старику замолчать, напомнив об ответственности за распространение панических слухов в военное время.

— А ты, сокол, меня не пужай, — не унимался дед. — Лучше растолкуй, как это собирались бить врага на его земле малой кровью — могучим ударом, а фашиста вон куда к себе допустили?

Что мог я ответить деду? Между тем он говорил правду: Минск был оставлен нашими войсками 28 июня, и гитлеровцы приближались к Борисову. После очередной бомбежки наш эшелон вслед за санитарным поездом отправили через Оршу в Калинин. Недалеко от этого города в верховьях Волги формировалась 298-я стрелковая дивизия. Меня назначили командиром третьего взвода пулеметной роты 892-го стрелкового полка. Ротой командовал рослый красивый брюнет из Борисова, старший лейтенант Борисенко, политруком был его земляк, минчанин Жилевич.

Все мы опешили попасть на фронт и занимались с полной отдачей сил. Благодарно вспоминаю своих бойцов и младших командиров, усилиями которых взвод стал крепко сколоченным коллективом.

Однажды меня вызвал ротный Борисенко и поинтересовался:

— Ксиву имеешь? Не знаешь, что такое ксива? А как у тебя с пером?

— Перо вот оно, ручка. Ротный покачал головой:

— Не знаешь ты, Демин, что ксива — это документ, а перо — никакая не ручка: согласно воровскому жаргону — это нож. К твоему пулеметному делу этот лексикон вроде бы никакого отношения не имеет, но… Прислали нам в роту троих из мест заключения. Сами на фронт пожелали. Один из них вроде бы ничего, но двое… Впрочем, разберешься сам. Тебе эту троицу отдаю.

Глянул я на то пополнение, и кошки на душе заскребли. Лисьим ходом шагнул ко мне первый, пилотку, как фетровую шляпу, двумя пальчиками со стриженой головы снял и представился:

— Грибневич, гражданин начальничек. Пахан. Прошу любить и жаловать. Готов всю жизнь отдать, штоб только вас видать!

Сколько лет уже прошло, а помню отчетливо я того пахана. Узкий в кости, жилистый, худая шея тянется из пропотелого воротника гимнастерки. Глазки буравчиками насквозь сверлят, лицо продолговатое, нос большой и ноздри с круглым вырезом. Рот широкий, уши тоже большие, когда говорит — с ноздрями вразнобой шевелятся.

Пилотку на отлете пахан держит, и мне терпеливо, как маленькому, разъясняет:

— Закон у нас один на всех. А нас очень много, поэтому закона на всех не хватает. Интересуешься, начальничек, сколько раз на меня не хватало? Три раза. Последний срок — червонец. Надоело закон отбывать, проявил патриотизм и сюда подался.

А это, — пахан бегло посверлил взглядом огромного косолапого детину, — наш крошка Савелий. Прошу обратить внимание на кулаки — кувалды. Мамочку какой-то хлюст обидел, так он этими кулаками восемь лет заработал! Живостью мысли не отличается, но всегда готов пахать, возить и терпеть.

Этот, — Грибневич высокомерно улыбнулся покатому кругленькому коротышке, — наш Зайчик. Фамилия у него такая. Имеет повышенный интерес к чужим карманам, судимости две. Угодлив и предан тому, кто силен, в данный момент — мне. В деле хлипок и трусоват.

Разглядывая эту троицу, я понимал, что судьба послала в мой взвод не самый лучший подарок. Но если начальство не выбирают, то не положено в моей должности и подчиненных себе выбирать.

Командир пулеметного расчета широкоплечий крепыш Арефин случайно оказался свидетелем нашего знакомства. Наверное, из сочувствия ко мне он вмешался в разговор:

— Чего вы, товарищ младший лейтенант, цацкаетесь с этим шакалом? Отдайте его мне в расчет, я из него либо покойника, либо человека сделаю.

Уши пахана прижались, как у хищника перед прыжком:

— Дисциплинкой подмять нас желаешь, сержант? Кишки через нас потянуть? Плохо ты меня знаешь — шибко я невзначай обидеть могу, ежели меня к земле ногтем давят. Понял? И ты, начальничек, понял?

Савелия Дубинского и Зайчика я направил в разные пулеметные расчеты, а вот с Грибневичем персонально позанимался строевой три часа. Когда мы умаялись до предела, как мог вразумительнее объяснил пахану значение воинской дисциплины и направил в расчет к сержанту Арефину, рассудив, что так будет надежнее. Общительный, остроумный и рисковый, Садофий Арефин был любимцем роты, поперек его авторитета из бойцов не шел никто. Не решился на бунт и Грибневич. С первого нашего знакомства к нему прилипла кличка Шакал, и он, к удивлению, принял ее как должное.