Андрей Арьев - Жизнь Георгия Иванова. Документальное повествование

• Название: Жизнь Георгия Иванова. Документальное повествование
• Автор: Андрей Арьев
• Издательство: ЗАО "Журнал Звезда"
• Жанр: Критика
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-7439-0138-8

Георгий Иванов - один из лучших русских лирических поэтов XX века. В 1922 г. он покинул Россию, жил и умер во Франции, но его творчество продолжало быть самым тесным образом связано с родиной, с Петербургом. Книга А.Ю.Арьева воссоздает творческую биографию поэта, культурную атмосферу отечественного "серебряного века". Самая объемная из всех до сих пор изданных книг о Георгии Иванове, она привлекает сочетанием всестороннего анализа творчества поэта с демонстрацией неопубликованных и малодоступных архивных материалов о его жизни. В электронную версию книги не вошли т.н. приложения - письма Георгия Иванова разных лет. Они будут доступны читателям позже, отдельно от книги Арьева.

---

3

Пяст в мемуарах при всей своей неотмирности о Георгии Иванове отозвался совсем неподобающим образом: расценил как «лакейство» естественный восторг юноши перед старшими по возрасту «настоящими» поэтами, в круг которых попал из-за школьной парты. Еще выразительнее случай Мандельштама. Своему молодому другу он сделал такую надпись на «Камне»: «„Издревле сладостный союз/ Поэтов меж собой связует " — Георгию Иванову — в обмен на Вереск – Осип Мандельштам. 6 янв. 1916». И вслед за тем на экземпляре «Вереска» с ивановским инскриптом — «Сергею Яковлевичу Эфрон, с самой неподдельной симпатией. Г. И.» — без всякой, видимо, просьбы начертал владельцу: «„Остерегайтесь подделок О. Мандельштам» И хотя эта неожиданная надпись — элемент игры, затеянной Н. Н. Евреиновым на страницах «Чукоккалы», Мандельштам написал именно то, что ему в данную минуту захотелось написать.

4

«Неведомый трепет» (фр.) — слегка отстраненное выражение Виктора Гюго из письма Шарлю Бодлеру 1859 г. У Гюго — «frisson nouveau» («новый трепет»).

5

Пребывание Георгия Иванова во 2-м кадетском корпусе — тоже «сюжет для небольшого рассказа». Согласно версии Одоевцевой, он был определен туда после смерти отца, гвардейского отставного артиллерийского полковника, благородно покончившего с собой ради счастья близких: застраховавшись предварительно на значительную сумму, он таким роковым способом решил предотвратить финансовый крах семьи. По словам Одоевцевой, к этому времени он неудачно распорядился доставшимся ему по завещанию от старшей сестры, княгини Багратион-Мухранской (отечественные генеалога такой княгини пока не обнаружили; благодарю за эту информацию И. Л. Багратион-Мухранскую), огромным наследством. Одоевцева утверждает, что трагический замысел отца удался. Георгию в ту пору было около десяти лет и жили Ивановы уже в Петербурге. Странно тогда, что сына они определили не в столичный, а в Ярославский кадетский корпус — в августе 1905 г. И уже оттуда в январе 1907 по просьбе отца он был переведен в Петербург, о чем ни поэт, ни его жена никогда не рассказывали. Отец его, отставной подполковник (не полковник) умер, видимо, в это время, так как, по версии Одоевцевой, после его смерти сын в морозную ночь открыл окно своей спальни и просидел перед ним до утра, после чего сам оказался при смерти. Из архивных документов следует, что как раз в январе 1907 г. Георгий Иванов тяжело заболел воспалением легких и пропустил в корпусе по болезни весь конец учебного года, из-за чего не смог перейти в следующий класс. На второй год он оставался и еще раз, пока наконец сестра не вызволила непригодного для муштры брата на волю. В архиве 2-го кадетского корпуса значится: 25 октября 1911 г. Георгий Иванов из корпуса «уволен на попечение родителей». В рапорте директора корпуса в Главное управление военно-учебных заведений указывается, что «другой причины увольнения Иванова, кроме болезненного состояния и несоответствия требованиям военного воспитания, не имеется». Обучение в кадетских корпусах было семилетнее. Следовательно, и утверждение самого поэта, что он написал стихи «Отплытья на о. Цитеру» за партой 6—7 классов корпуса (письмо В. Ф. Маркову от 7 мая 1957 г.), увы, тоже ложно. Георгий Иванов ушел из корпуса в пятом классе. Образование — ниже среднего. Зато фантазия много выше. Еще обучаясь в корпусе, за его стенами он выдавал себя, к примеру, за сына генерала Покотилло!

6

О воспоминании (греч.).

7

«Плаванье», пер. М. Цветаевой. В ориг. первой строки: «влюбленного в карты и эстампы» («amoureux de cartes et d'estampes»). Для пущего сходства отметим: и юный русский поэт разглядывал не сами полотна Ватто, но гравюры, репродукции и фарфоровые вазы, «расписанные мотивами из „Отплытья на о. Цитеру"» (письмо В. Ф. Маркову от 11 июня 1957 г.).

8

Журнальный вариант («Новый журнал». 1952, кн. XXXI, с. 111).

9

Уместно здесь также привести наблюдение М. Л. Гаспарова, заметившего, что серийные обложки «Цеха поэтов» копируют оформление брюсовской книги «Urbi et orbi».

10

Георгий Иванов эпитет «синее» заменил на «серое»: типичный для него случай обращения с чужой литературной собственностью как со своей. Вкус подсказал ему более точное, более петербургское слово, и он, не задумываясь, его поставил. Ради чистоты поэтической речи, в конечном счете принадлежащей не поэту, но себе самой, он готов переступить — и переступал — через любые условности авторского, и какого угодно, права. Вместе с тем же Адамовичем в молодые годы у него возникла даже лихая мысль издать подправленного ими самими Пушкина.

11

Отзыв Мандельштама в передаче Ахматовой 1960-х гг. Если отзыв достоверен, то нуждается лишь в одном комментарии: самая сдержанная из характеристик Ахматовой, принадлежащих Георгию Иванову, звучит панегириком по сравнению с самой корректной из ахматовских реплик в его адрес. Также и о Мандельштаме ни разу Георгий Иванов не отозвался дурно.

12

«Дневник» — самое нужное из всего, что этот Пьеро мог изобрести. Этот двойнический жанр станет доминирующим у Георгия Иванова за пределами «серебряного века». Не у него, опять же, одного. Жанр «Из дневника» любил Ходасевич. Зинаида Гиппиус назвала так книгу стихов. «Дневник» и «Посмертный дневник» Георгия Иванова — это блистательная канонизация изначально брезжущей потенции.

13

Замечательно, что «монархист» Гумилев в сознании поэта все же «европеец».

14

В «Записных книжках» Александра Блока эта запись от 27 июля 1908 г. сделана после стихотворных наметок с единственной внятной строчкой: «Что можно Бога позабыть…»; ивановское «Можно вспомнить о Боге и Бога забыть…» подчеркивает переимчивость младшего поэта по отношению к старшему на уровне бессознательного.

15

Не разделяя самой оценки феномена Набокова, тут важно отбить критерии этой оценки, избранные поэтом и скорее всего изученные из давнего критического арсенала Бориса Садовского.

16

И. П. Смирнов говорит о «нигилизме в высшем смысле» в связи с «Бесами» Достоевского.

17

В эмиграции с Фетом настойчиво сближали Георгия Иванова русские «монпарнасцы». «В те годы многие считали, что поэтически он вышел из двух-трех строф Фета <…>. Перечитывая Фета, я всегда вспоминаю Иванова…», — писал в «Полях Елисейских» Василий Яновский. Сравнить двух поэтов на самом деле интересно: «История. Время. Пространство. / Людские слова и дела. / Полвека войны. Христианства / Двухтысячелетняя мгла». Такой вот «Шепот, робкое дыханье, / Трели соловья…», такой вот «Ряд волшебных изменений» литературного лица, под нарочитой маской Фета скрывающего и лишь в последнее мгновение демонстрирующего — нет, не себя — следующую маску. «Христианства двухтысячелетняя мгла» — это ведь продолжение дерзости Случевского по отношению к католицизму: «Рабство долгих двадцати веков»

18

И вот каким в глазах русских парижан предстал через годы сам Георгий Иванов: «Когда Георгий Иванов в котелке и в английском пальто входил в „Селект", с ним входила, казалось, вся слава блоковского Петербурга: он вынес ее за границу, как когда-то Эней вынес на плечах из горящей Трои своего отца» (Владимир Варшавский. «Монпарнасские разговоры»).

19

«Все выше!» (лат)

20

Укажем и на вероятный, весьма существенный, общий источник — на ницшевского Заратустру с его «Grove Verahtung», «великим презрением». Из него черпали и символисты, Брюсов, воспевавший «Великое презрение и к людям и к себе» («Презрение», 1900), и постсимволисты, Ходасевич в том числе. Обращаясь к русской поэтической традиции, считает А. С. Кушнер, здесь нужно вести отсчет издалека, с пушкинского «Сохраню ль к судьбе презренье…».

21

Сам Ходасевич относился к Георгию Иванову в 1920-е гг. еще менее почтительно: как к «маленькой собачке», из тех, что «до старости щенки». Однако высказанное оппонентом отношение к самому себе — интимно не отвергал, признавшись после смерти Блока в письме к В. Г. Лидину от 27 августа 1921 г. так: «Особенно же грустно то, что, конечно, ни Белому (как стихотворцу), ни, уж по­давно, Ахматовой, ни Вашему покорному слуге до Блока не допрыгнуть».

22

Противоположную точку зрения на лирику Георгия Иванова высказал Роман Гуль: «Его поэзия вся тут, на земле, вся terre a terre, ей чужда надмирность». Это не совсем верно даже по отношению к ранним ивановским «стекляшкам» и совсем неверно в принципе: земля у поэта есть образ неполноты бытия, земное говорит об ущербности жизни. В его стихах — обостренное ощущение фрагментарности всего земного (оттого и сами они глядят фрагментом), ощущение распада всякой земной целостности. На земле он ждет поэтической вспышки, горнего света, сияния: «В черной шинели, с погонами синими, / Шел я, не видя ни улиц, ни лиц. / Видя, как звезды встают над пустынями / Ваших волнений и ваших столиц» («Ветер с Невы. Леденеющий март…»).