Максим Горький - Жизнь Матвея Кожемякина

• Название: Жизнь Матвея Кожемякина
• Автор: Максим Горький
• Жанр: Русская классическая проза

---

Солнце точно погасло, свет его расплылся по земле серой, жидкой мутью, и трудно было понять, какой час дня проходит над пустыми улицами города, молча утопавшими в грязи. Но порою - час и два - в синевато-сером небе жалобно блестело холодное бесформенное пятно, - старухи называли его "солнышком покойничков".

Матвей Кожемякин сидел у окна, скучно глядя, как в саду дождь сбивает с деревьев последние листья; падая, они судорожно прыгают на холодной чешуе ручья.

Вошёл Шакир и сказал, оскалив зубы:

- Барыня с мальчикой кухням сыдит, мокрый оба вся.

- Кто такая? - удивлённо спросил Матвей.

- Не знай. Три день квартирам искал - нет его!

- Где тут квартиры!

Шакир передвинул тюбетейку со лба на затылок, потрогал пальцем концы усов и предложил:

- Давай ей чердак, пустой он, куда его? Мальчика бульно весёлый!

- Ну, что ж, давай, - не думая, согласился хозяин. - Годится ли для жилья-то?

- Сам увидит!..

- Никогда на нём не жили.

- Возьмём руб! - сказал татарин и, подмигнув, ушёл.

Мысли Матвея, маленькие, полуживые и робкие, всегда сопровождались какими-то тенями: являлась мысль и влекла за собою нечто, лениво отрицавшее её. Он привык к этому и никогда не знал, на чём остановится в медленном ходе дум, словно чужих ему, скользивших над поверхностью чего-то плотного и неподвижного, что молча отрицало всю его жизнь. Он слышал, как над его головою топали, возились, и соображал:

"Постоялка, - словно болезнь, неожиданно. Коли молодая - сплетни, конечно, пойдут. Мальчонка кричать будет, камнями лукаться и стёкла побьёт... К чему это?"

Снова явился Шакир, весело сказав:

- Сдал за руб!

- Только скажи - тихо жили бы, хозяин, мол, шуму не любит...

- Они - смирны! - уверенно воскликнул татарин и тихонько усмехнулся, а Кожемякин подумал:

"Чего он веселится?"

На другой день, за утренним чаем, Наталья, улыбаясь, сказала:

- Ой, Матвей Савельич, и чудна стоялка-то, уж вот чудна!

Шакир, вскинув голову, дробно засмеялся, его лицо покрылось добрыми мелкими морщинками, он наклонился к хозяину и, играя пальцами перед своим носом, выговорил, захлёбываясь смехом:

- Зубу щёткам чистил!

- Ну-у? - изумлённо и не веря протянул Матвей.

- А ей-богу! - торопливо воскликнула Наталья. - С мелом, - мел у неё в баночке!

- Болят зубы-то, может? - заинтересовался хозяин.

- Не-е, не жалилась...

И, улыбаясь во всю ширину откормленного, плутоватого лица, Наталья скороговоркой продолжала:

- Видать - дальняя она и обычая особого, великатная такая, всё пожалуйста, да всё на вы! Принесла я воды ведро - благодарит - благодарю-де вас, я-де сама бы изъяла, не беспокойтесь вдругорядь, пожалуйста!

- Красивая? - задумчиво осведомился Кожемякин.

- Ничего будто. Плечики-те кругленькие, да и грудь ровно бы у девушки. Из лица сурьёзная, а усмешка - приятная, ласковенькая.

- Молодая, значит...

- По сыночку судя - годов двадцати пяти, а может, и осьми. Откуда бы такая?

Вздохнув, Наталья добавила:

- Жалостная. А именья всего-на-все - две корзинки да сундучок кожаный, с медными бляшками.

В окно торкался ветер, брызгая дождём, на дворе плачевно булькала вода, стекая в кадки под капелью; Шакир, довольно улыбаясь, громко схлёбывал чай, сладкий голос Натальи пел какие-то необычные слова Кожемякин оглядывался вокруг, чувствуя непонятное беспокойство.

- Бог с ней! - сказал он, опустив глаза. - Пускай живёт, лишь бы тихо. А мальчонко что?

- Ласковенькой: вошла я, а он мылом намазан, кричит - здравствуйте, как вас зовут? Право!

- Ну, коли они ласковы, и мы с ними ласковы будем! - заявил хозяин, с добрым чувством в груди.

Шакир утвердительно кивнул головой, а Наталья, словно устыдившись чего-то, проговорила:

- Вот только зубы-то, - больно смешно! Сунула в рот щёточку костяную и елозит и елозит по зубам-то, - как щёку не прободёт?

После обеда в небе явились светло-синие пятна, отражаясь в устоявшейся воде луж на дворе. И вот - перед самой большой лужей сидит на корточках вихрастый остроносый мальчик, гоняя прутом чурку по воде, и что-то кричит, а вода морщится, будто смеясь в лицо ему.

Матвей тихонько открыл окно, - в комнату влетел звонкий, срывающийся голос:

Не во сне ли вижу я,

Аль горя-чая молитва

Доле-тела до царя?

У крыльца, склонив голову набок и пощипывая бороду, стоял Шакир, а в дверях амбара качалась кривобокая фигура дворника Маркуши. Прячась за косяк, Матвей Савельев смотрел на складную фигурку мальчика и думал:

"Худоват, ножонки-то жидкие; я в эту пору не таков был - сытее гораздо!"

Воспоминание о себе поднялось в груди тёплой волной, приласкало. Мальчик встал, вытер руки о штаны, подтянул их и - снова запел, ещё отчётливее разрубая слова:

Ах ты, во-оля, моя во-оля...

Наскоро подсучил штанины, храбро шагнул в лужу красными, как гусиные лапы, ногами и продолжал глубочайшим басом:

Зо-ло-тая ты мо-оя!

Левая штанина спустилась в воду, певец прыгнул из лужи и, поскользнувшись, встал на четвереньки.

- Ах, язва! - крикнул он, отряхая грязь с растопыренных пальцев.

Матвей Савельич высунулся из окна и сочувственно заметил:

- Заругает теперь мамаша-то...

Снова присев на корточки, мальчик полоскал руки в воде и, подняв вверх темнобровое, осыпанное светлыми вихрами лицо, успокоительно улыбаясь, ответил:

- Ничего!

- Тебя как звать?

- Боря. А вас?

- Мотя.

Кожемякин поднял руку к лицу, желая скрыть улыбку, нащупал бороду и сконфуженно поправился:

- Дядя Матвей, - Матвей Савельев...

Сунув руки в карманы штанишек, мальчик, прищурясь, спросил:

- Это вы и есть хозяин?

- Я самый. А что?

- Так! - сказал Боря.

Но, подумав, добавил:

- Толстый вы однако!

- Ты ещё, значит, не видал настояще толстых-то!

- Ну-у! - сказал Боря, усмехаясь. - Не ви-идал! Ещё каких! У нас, в Каинске...

- Где это?

- В Каинске. Вы не знаете?

- Это какой губернии?

Мальчик учительски поправил его:

- Это не в губернии, а в Сибири...

Кожемякин раздвинул банки с цветами, высунулся из окна до половины, оглянув двор: Шакир ушёл, Маркуша, точно медведь, возился в сумраке амбара.

- Зачем же в Сибири? - негромко спросил он.

Мальчик недоуменно поглядел на него и, широко улыбаясь, сказал:

- Смешной какой вы! Так уж выстроили город - в Сибири. Ваш город здесь выстроили, а тот - там, вот и всё!

- Это верно! - торопливо согласился Кожемякин. - Где поставили город, там он и стоит. Грамотный ты?

- Конечно! - ответил Боря, пожимая плечами.

- И я вот тоже! - сообщил Кожемякин, а его собеседник поднял прут с земли и взглянул в небо, откуда снова сеялась мокрая пыль.

- Борис! - крикнул светлый и холодный голос. - Ты бы шёл в комнату, дождь!

На крыльце стояла высокая женщина в тёмном платье, гладко причёсанная, бледная и строгая, точно монахиня. Было в ней также что-то общее с ненастным днём - печальное и настойчивое. Она видела Кожемякина в окне и, наверное, догадалась, что он хозяин дома, но - не поклонилась ему.

- Иди, пожалуйста! - сказала она.

"Пожалуйста! - подумал Кожемякин, закрывая окно. - Сыну-то, пожалуйста?.."

Короткий день осени быстро таял в сырой мгле. В переплёт оконной рамы стучалась голая ветка рябины; ветер взмывал, кропя стёкла мелкими слезами, сквозь стены просачивался плачевный шёпот.

Тринадцать раз после смерти храброго солдата Пушкарёва плакала осень; ничем не отмеченные друг от друга, пустые годы прошли мимо Кожемякина тихонько один за другим, точно тёмные странники на богомолье, не оставив ничего за собою, кроме спокойной, привычной скуки, - так привычной, что она уже не чувствовалась в душе, словно хорошо разношенный сапог на ноге.

А сегодня скука стала беспокойна. Точно серые пузыри на лужах, в голове являлись неожиданные и сердитые мысли, - хотелось пойти на чердак и спросить эту женщину:

"Ты - кто такая? Почему из Сибири? Зачем говоришь сыну-ребёнку пожалуйста? А зубы мелом чистишь - зачем?"

Матвей ходил в сумерках по комнате и каким-то маленьким, внезапно проснувшимся кусочком души понимал, что все это вопросы глупые. Охотнее и легче думалось о мальчике.

"Боек!"

Этот мальчик как будто толкнул красной от холода, мокрой рукой застоявшееся колесо воспоминаний, оно нехотя повернулось и вот - медленно кружится, разматывая серую ленту прожитого. Мягко шаркая по полу войлочными туфлями, он дошёл в воспоминаниях до Палаги, и мысль снова обратилась к постоялке.

"Чиновница, видно... гордая, не поклонилась..."

Вошла Наталья, тихо спрашивая:

- Засветить огонь-от?

- Погоди. Сам засвечу.

Вздохнув, она рассказала, что, когда на чердаке затопили печь, - весь дым повалил в горницу, так что постоялка с сыном на пол легли, чтобы не задохнуться.

- Сошли бы сюда! - хмуро сказал хозяин. - Не укушу, может.

- Шакир полез на крышу, а в трубе-то воронье гнездо...

- Что мудрёного?

Наталья снова вздохнула и, опустив голову, виновато сказала: