Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 3)

• Название: Жизнь Клима Самгина (Часть 3)
• Автор: Максим Горький
• Жанр: Русская классическая проза

---

- Этот парижский пижон, Турчанинов, правильно сказал: "Для человека необходима отвлекающая точка". Бог, что ли, музыка, игра в карты...

Посмотрев на него через газету, Самгин сказал:

- А - голуби?

- А голубям - башки свернуть. Зажарить. Нет, - в самом деле, - угрюмо продолжал Безбедов. - До самоубийства дойти можно. Вы идете лесом или - все равно - полем, ночь, темнота, на земле, под ногами, какие-то шишки. Кругом - чертовщина: революции, экспроприации, виселицы, и... вообще - деваться некуда! Нужно, чтоб пред вами что-то светилось. Пусть даже и не светится, а просто: существует. Да - чорт с ней - пусть и не существует, а выдумано, вот - чертей выдумали, а верят, что они есть.

Он шумно встал и ушел. Болтовня его не оставила следа в памяти Самгина.

А Миша постепенно вызывал чувство неприязни к нему. Молчаливый, скромный юноша не давал явных поводов для неприязни, он быстро и аккуратно убирал комнаты, стирал пыль не хуже опытной и чистоплотной горничной, переписывал бумаги почти без ошибок, бегал в суд, в магазины, на почту, на вопросы отвечал с предельной точностью. В свободные минуты сидел в прихожей на стуле у окна, сгибаясь над книгой.

- Что читаешь? - спрашивал Самгин.

- Журнал "Современный мир", книгу третью, роман Арцыбашева "Санин". Самгин внушал ему:

- Отвечая, не следует вставать предо мною: ты - не солдат, я - не офицер.

- Хорошо, - сказал Миша и больше не вставал, лишив этим Самгина единственной возможности делать ему выговоры, а выговоры делать хотелось, и - нередко. Неосновательность своего желания Самгин понимал, но это не уменьшало настойчивости желания. Он спрашивал себя:

"Что неприятно мне в этом мальчишке?" И нашел, что неприятен прямой, пристальный взгляд красивых, но пустовато светлых глаз Миши, взгляд - как бы спрашивающий о чем-то, хотя и почтительно, однако - требовательно. Все чаще бывало так, что, когда Миша, сидя в углу приемной, переписывал бумаги, Самгину казалось, что светлые прозрачные глаза следят за ним.

- Затвори дверь ко мне в кабинет, - приказывал он.

Еще более неприятно было установить, что его отношение к Мише совпадает с отношением Безбедова, который смотрел на юношу, дико выкатывая глаза, с неприкрытой злостью и говорил с ним презрительно, рычащими словами.

"Не стоит обращать на это внимания", - уговаривал он себя. От этих и вообще от всех мелких мыслей его успешно отвлекали размышления о Марине. Он пытался определить: проще или сложнее стало его отношение к этой женщине? То, что ему казалось в ней здравым смыслом, - ее деловитость, независимая и даже влиятельная позиция в городе, ее начитанность, - все это заставляло его забывать, что Марина - сектантка, какая-то "кормщица", "богородица". Он решил, что это, вероятно, игра воли к власти, выражение желания кем-то командовать, может быть, какое-то извращение сладострастия, - игра красивого тела.

"Идол", - напоминал он себе.

Но этому противоречил взрыв гнева, которым она так поразила его.

"Она тверда и неподвижна, точно камень среди ручья; тревоги жизни обтекают ее, не колебля, но - что же она ненавидит? Христианство, сказала она".

Все чаще ему казалось, что знакомство с Мариной имеет для него очень глубокое, решающее значение, но он не мог или не решался определить: какое именно?

"Я слишком много думаю о ней и, кажется, преувеличиваю, раздуваю ее", - останавливал он себя, но уже безуспешно.

На-днях она сказала ему:

- Утихомирится житьишко, - поеду за границу, посмотрю - что такое? В Англию поеду.

Было очень трудно представить, что ее нет в городе. В час предвечерний он сидел за столом, собираясь писать апелляционную жалобу по делу очень сложному, и, рисуя пером на листе бумаги мощные контуры женского тела, подумал:

"Будь я романистом..."

Начал он рисовать фигуру Марины маленькой, но постепенно, незаметно все увеличивал, расширял ее и, когда испортил весь лист, - увидал пред собой ряд женских тел, как бы вставленных одно в другое и заключенных в чудовищную фигуру с уродливыми формами.

"Да, будь я писателем, я изобразил бы ее как тип женщины из новой буржуазии".

Перевернув испорченный лист, он снова нарисовал Марину, какой воображал ее, дал в руку кадуцей Меркурия, приписал крылышки на ногах и вдруг вспомнил слова Безбедова об "отвлекающей точке". Бросив перо, он снял очки, прошелся по комнате, закурил папироску, лег на диван. Да, Марина отвлекает на себя его тревожные мысли, она - самое существенное в жизни его, и если раньше он куда-то шел, то теперь остановился пред нею или рядом с ней. Он предпочел бы не делать этого открытия, но, сделав, признал, что верно: он стал относиться спокойнее к жизни и проще, более терпимо к себе. Несомненно - это ее влияние. Самгин вздохнул, поправил подушку под головой. У стены, на стуле, стояло небольшое, овальное зеркало в потускневшей золотой раме - подарок Марины, очень простая и красивая вещь;

Миша еще не успел повесить зеркало в спальной. Сквозь предвечерний сумрак Самгин видел в зеркале крышу флигеля с полками, у трубы, для голубей, за крышей - голые ветви деревьев.

Отражалось в зеркале и удлиненное, остробородое лицо в очках, а над ним - синенькие струйки дыма папиросы; они очень забавно ползают по крыше, путаются в черных ветвях дерева.

"Чем ей мешает христианство? - продолжал Самгин обдумывать Марину. Нтет, это она сказала не от ума, - а разгневалась, должно быть, на меня... В будущем году я тоже съезжу за границу..."

Дым в зеркале стал гуще, перекрасился в сероватый, и было непонятно почему? Папироса едва курилась. Дым краснел, а затем под одной из полок вспыхнул острый, красный огонь, - это могло быть отражением лучей солнца.

Но Самгин уже знал: начинается пожар, - ленты огней с фокусной быстротою охватили полку и побежали по коньку крыши, увеличиваясь числом, вырастая; желтые, алые, остроголовые, они, пронзая крышу, убегали всё дальше по хребту ее я весело кланялись в обе стороны. Самгин видел, что лицо в зеркале нахмурилось, рука поднялась к телефону над головой, но, не поймав трубку, опустилась на грудь.

"Пожар, - строго внушил он себе. - Этот негодяй - поджег".

Не отрывая глаз от игры огня, Самгин не чувствовал естественной в этом случае тревоги; это удивило его и потребовало объяснения.

"Первый раз вижу, как возникает пожар, - объяснил он. - Нужно позвонить".

Но - не пошевелился. Приятно было сознавать, что он должен позвонить пожарной команде, выбежать на двор, на улицу, закричать, - должен, но может и не делать этого.

"Могу, - сказал он себе и улыбнулся отражению в зеркале. - Дела и книги успею выбросить в окно".

Но все-таки он позвонил; из пожарной части ему сказали кратко и сердито:

- Знаем.

Зеркало, густо покраснев, точно таяло, - почти половина хребта крыши украсилась огнями, красные клочья отрывались от них, исчезая в воздухе.

Когда Самгин выбежал на двор, там уже суетились люди, - дворник Панфил и полицейский тащили тяжелую лестницу, верхом на крыше сидел, около трубы. Безбедов и рубил тес. Он был в одних носках, в черных брюках, в рубашке с накрахмаленной грудью и с незастегнутыми обшлагами; обшлага мешали ему, ерзая по рукам от кистя к локтям; он вонзил топор в крышу и, обрывая обшлага, заревел:

- Воды-ы!

"Испугался, идиот, - подумал Самгин. - Или жалко стало?"

К Безбедову влез длинный, тощий человек в рыжей фуфайке, как-то неестественно укрепился на крыше и, отдирая доски руками, стал метать их вниз, пронзительно вскрикивая:

- Бер-регись, бер-регася-а!

А рядом с Климом стоял кудрявый парень, держа в руках железный лом, я - чихал; чихнет, улыбнется Самгину и, мигая, пристукивая ломом о булыжник, ждет следующего чиха. Во двор, в голубоватую кисею дыма, вбегали пожарные, влача за собою длинную змею с медным жалом. Стучали топоры, трещали доски, падали на землю, дымясь и сея золотые искры; полицейские пристав Эгге уговаривал зрителей:

- Разойдитесь, господа!

Серебряная струя воды выгоняла из-под крыши густейшие облака бархатного дыма, все было необыкновенно оживлено, весело, и Самгин почувствовал себя отлично. Когда подошел к нему Безбедов, облитый водою с головы до ног, голый по пояс, он спросил его:

- Голуби - погибли? Безбедов махнул рукой.

- К чорту! А я собрался в гости, на именины, одеваюсь и - вот... Все задохнулись, ни один не. вылетел.

Лицо у него было мокрое, вся кожа как будто сочилась грязными слезами, дышал он тяжело, широко открывая рот, обнажая зубы в золотых коронках.

- Как это случилось? - спросил Самгин, неожиданно для себя строгим тоном.

Безбедов, поднимаясь на крышу, проворчал:

- Не знаю. Огонь - вор. И, плюнув, повторил:

- Вор.

Чувствовалось, что Безбедов искренно огорчен, а не притворяется. Через полчаса огонь погасили, двор опустел, дворник закрыл ворота; в память о неудачном пожаре остался горький запах дыма, лужи воды, обгоревшие доски и, в углу двора, белый обшлаг рубахи Безбедова. А еще через полчаса Безбедов, вымытый, с мокрой головою и надутым, унылым лицом, сидел у Самгина, жадно пил пиво и, поглядывая в окно на первые звезды в черном небе, бормотал: