Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 3)

• Название: Жизнь Клима Самгина (Часть 3)
• Автор: Максим Горький
• Жанр: Русская классическая проза

---

- Славно поют, - сказала Дуняша, замедляя шаг.

Власть свою убавил,

- запел баритон, - хор подхватил:

Не пищите только!

А себе оставил

Моно-монопольку.

- А - д-для чего? - снова спросил баритон, - хор ответил:

Пусть великий наш народ

Свой последний грош пропьет!

- Ой, как интересны - тихонько вскричала Дуняша, замедляя шаг, а баритон снова запевал:

По этому случаю

Наши алкоголики

- продолжал хор:

Соберутся кучею,

Сядут все за столики.

- А - зачем?

Чтобы выпить за народ,

За святой девиз "вперед!"

Дуняша смеялась. Люди тесно шли по панели, впереди шагал высокий студент в бараньей шапке, рядом с ним приплясывал, прыгал мячиком толстенький маленький человечек; когда он поравнялся с Дуняшей и Климом, он запел козлиным голосом, дергая пальцами свой кадык:

Любви все возрасты покорны...

Несколько мужских и женских голосов сразу начали кричать:

- Уймите его!

- Мишка, не скандаль!

- Что за безобразие!

А толстенькая девица в шапочке на курчавых волосах радостно и даже как будто с испугом объявила:

- Господа, это - Стрешнева, честное слово! Высокий студент, сняв шапку, извинялся:

- Это - хороший малый, вы его простите... Хороший малый лежал вверх носом у ног Дуняши, колотил себя руками в грудь и бормотал:

- Так сражен Михаиле Крылов собственным негодяйством.

Барышни предлагали Дуняше проводить ее, - она, ласково посмеиваясь, отказывалась; девушка, с длинной и толстой косой, крикнула:

- Граждане! Предлагаю поумнеть! Дуняша, выскользнув из кольца молодежи, увлекая за собою Клима, оглядываясь, радостно говорила:

- Какие милые, а? Как остроумно сказала черноглазая: - ты слышал? "Предлагаю поумнеть!"?

- Своевременное предложение, - ворчливо откликнулся Самгин.

Высокий студент снова запел:

По причине этой

Либералы наши

- дружно подхватил хор.

Песня эта напомнила Самгину пение молодежью на похоронный мотив стихов: "Долой бесправие! Да здравствует свобода!"

- Я так рада, что меня любит молодежь, - за простенькие мои песенки. Знаешь, жизнь моя была...

- Играют в революцию и сами же высмеивают ее, - пробормотал Самгин.

- Тогда мае жилось очень тяжело, но проще, чем теперь, и грусть и радость были проще.

- Не говори, простудишь горло, - посоветовал Самгин Дуняше, прислушиваясь к песне.

Но полезней, на их взгляд,

Чтоб народ пошел назад...

- Наши журналисты...

- запел баритон, но хлопнула дверь гостиницы и обрубила песню.

Дуняша предложила пройти в ресторан, поужинать; он согласился, но, чувствуя себя отравленным лепешками Марины, ел мало и вызвал этим тревожный вопрос женщины:

- Тебе - нездоровится?

После ужина она пришла к нему - и через час горячо шептала:

- Я люблю тебя за то, что ты все знаешь, но молчишь. Самгин вспомнил, что она не первая говорит эти слова, Варвара тоже говорила нечто в этом роде. Он лежал в постели, а Дуняша, полураздетая, склонилась над ним, гладя лоб и щеки его легкой, теплой ладонью. В квадрате верхнего стекла окна светилось стертое лицо луны, - желтая кисточка огня свечи на столе как будто замерзла.

- Как много и безжалостно говорят все образованные, - говорила Дуняша. - Бога - нет, царя - не надо, люди - враги друг другу, всё - не так! Но что же есть, и что - так?

Самгин, утомленный, посмеивался - женщина забавляла его своей болтовней, хотя и мешала ему отдохнуть.

- Что же настоящее? - спрашивала она.

- Для женщины - дети, - сказал он лениво и только для того, чтоб сказать что-нибудь.

- Дети? - испуганно повторила Дуняша. - Вот уж не могу вообразить, что у меня - дети! Ужасно неловко было бы мне с ними. Я очень хорошо помню, какая была маленькой. Стыдно было бы мне... про себя даже совсем нельзя рассказать детям, а они ведь спросят!

"И эта философствует", - равнодушно отметил Самгин.

А она продолжала, переменив позу так, что лунный свет упал ей на голову, на лицо, зажег в ее неуловимых глазах золотые искры и сделал их похожими на глаза Марины:

- Нет, дети - тяжело и страшно! Это - не для меня. Я - ненадолго! Со мной что-нибудь случится, какая-нибудь глупость... страшная!

Самгин закрыл глаза, спрашивая себя: что такое Марина?

- По-моему, всё - настоящее, что нравится, что любишь. И бог, и царь, и всё. Сегодня - одно, завтра - другое. Ты хочешь уснуть? Ну, спи!

Поцеловав его, она соскочила с кровати и, погасив свечу, исчезла. После нее остался запах духов и на ночном столике браслет с красными камешками. Столкнув браслет пальцем в ящик столика, Самгин закурил папиросу, начал приводить в порядок впечатления дня и тотчас убедился, что Дуняша, среди них, занимает ничтожно малое место. Было даже неловко убедиться в этом, - он почувствовал необходимость объясниться с самим собою.

"Каприз пустой и взбалмошной бабенки..."

Давно уже и незаметно для себя он сделал из опыта своего, из прочитанных им романов умозаключение, не лестное для женщин: везде, кроме спальни, они мешают жить, да и в спальне приятны ненадолго. Он читал Шопенгауэра, Ницше, Вейнингера и знал, что соглашаться с их взглядами на женщин - не принято. Макаров называл отношение этих немцев к женщине "одним из наиболее тяжелых уродств индогерм а некого пессимизма". Но по "системе фраз" самого Макарова женщина смотрит на мужчину, как на приказчика в магазине модных вещей, - он должен показывать ей самые лучшие чувства и мысли, а она за все платит ему всегда одним и тем же - детьми.

В эту ночь, в пошленькой комнате гостиницы незнакомого города, Самгин почувствовал, что его небывало настойчиво тяготят мысли о женщинах. Он встал, подошел к двери, повернул ключ в замке, посмотрел на луну, - ярко освещая комнату, она была совершенно лишней, хотелось погасить ее. Полураздетый, он стал раздеваться на ночь с тем чувством, которое однажды испытал в кабинете доктора, опасаясь, что доктор найдет у него серьезную болезнь. Переложил подушки так, чтоб не видеть нахально светлое лицо луны, закурил папиросу и погрузился в сизый дым догадок, самооправданий, противоречий, упреков.

"Макаров утверждает, что отношения с женщиной требуют неограниченной искренности со стороны мужчины", - думал он, отвернувшись к стене, закрыв глаза, и не мог представить себе, как это можно быть неограниченно искренним с Дуняшей, Варварой. Единственная женщина, с которой он был более откровенным, чем с другими, это - Никонова, но это потому, что она никогда, ни о чем не выспрашивала.

"Ее служба в охранке - это, конечно, вынуждено, это насилие над нею. Жандармы всем предлагают служить у них, предлагали и мне".

Он очень живо, всей кожей вспомнил Никонову, сравнил ее с Дуняшей и нашел, что та была удобнее, а эта - лучше всех знает искусство наслаждения телом.

"Я несколько испорчен", - сознался он.

Признавая себя человеком чувственным, он, в минуты полной откровенности с самим собой, подозревал даже, что у него немало холодного полового любопытства. Это нужно было как-то объяснить, и он убеждал себя, что это все-таки чистоплотнее, интеллектуальней животно-обнаженного тяготения к самке. В эту ночь Самгин нашел иное, менее фальшивое и более грустное объяснение.

"Возраст охлаждает чувство. Я слишком много истратил сил на борьбу против чужих мыслей, против шаблонов", - думал он, зажигая спичку, чтоб закурить новую папиросу. Последнее время он все чаще замечал, что почти каждая его мысль имеет свою тень, свое эхо, но и та и другое как будто враждебны ему. Так случилось и в этот раз.

"Думать о мыслях легче и проще, чем о фактах".

Эта неприятная поправка требовала объяснения, - Самгин тотчас нашел его:

"Таково свойство интеллигенции вообще. Вернее - это качество интеллекта... не омраченного, не подавленного впечатлениями бытия".

А вместе с этим он думал:

"Устал я и бездарно путаюсь в каких-то мелочах. Какое значение для меня могут иметь случайные встречи с пьяным офицером, Дуняшей, Мариной?"

Монументальная фигура Марины круто изменила ход его размышлений:

"Неужели эта баба религиозна? Не верю, чтоб такое мощное тело искренно нуждалось в боге".

Явилась настоятельная потребность ограничить Марину. Он долго, сосредоточенно рассматривал ее, сравнивал с петербургской девушкой и вдруг вспомнил героя Лескова Ахилла Десницына и его рев:

"Уязвлен, уязвлен..."

Неуместное воспоминание раздражило Самгина.

"В старости она будет такая же страшная, как Анфимьевна... И жалкая такая же..."

Этим он не уничтожил хозяйку магазина церковной. утвари. В блеске золота и серебра, среди множества подсвечников, кадил и купелей, как будто ожил древний золотоглазый идол. И около нее - херувимоподобный отрок, похожий на Диомидова, как его сын.

"Самый странный и нелепый маскарад изо всех, какие видел я", попытался успокоить себя Самгин, но в памяти истерически закричал Диомидов:

"Ничему не верите, а - чего ради не верите? Боитесь верить, страха ради не верите! Осмеяли всё, оголились, оборвались, как пьяные нищие..."