Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 3)

• Название: Жизнь Клима Самгина (Часть 3)
• Автор: Максим Горький
• Жанр: Русская классическая проза

---

- Эт-то что за ракальи? Кто командует? Самгин, выглядывая из-за драпировки, даже усмехнулся, - так похоже было, что спрашивает конь, а не всадник.

В столовой закричала Варвара:

- Мерзавцы! И это - защитники!

Самгин видел в дверь, как она бегает по столовой, сбрасывая с плеч шубку, срывая шапочку с головы, натыкаясь на стулья, как слепая.

- Ты - понимаешь? Схватили, обыскали... ты представить не можешь как! Отняли муфту, боа... Ведь это - грабеж!

Она с разбега бросилась на диван и, рыдая, стала топать ногами, удивительно часто. Самгин искоса взглянул на расстегнутый ворот ее кофты и, вздохнув, пошел за водой.

Удивительно тихо и медленно прошло несколько пустых дней. Самгин имел основания думать, что им уже испытаны все тревоги и что он имеет право на отдых, необходимый ему. Но оказалось, что отдых не так необходим и что есть еще тревога, не испытанная им и обидно раздражающая его своей новизной. Эта новая тревога требовала общения с людьми, требовала событий, но люди не являлись, выходить из дома Самгин опасался, да и неловко было гулять с разбитым лицом. События, конечно, совершались, по ночам и даже днем изредка хлопали выстрелы винтовок и револьверов, но было ясно, что это ставятся последние точки. Проезжали мимо окон патрули казаков, проходили небольшие отряды давно не виданных полицейских, сдержанно шумела Варвара, поглядывая на Самгина взглядом, который требовал чего-то.

- Это - не революция, - а мальчишество, - говорила она кому-то в столовой. - С пистолетами против пушек!

Самгин чувствовал, что она хочет спорить, ссориться, и молчал, сидя в кабинете.

Но все это не заполняло пустоту медленных дней и не могло удовлетворить привычку волноваться, утомительную, но настойчивую привычку. Газеты ворчали что-то неопределенное, старчески брюзгливое; газеты ничего не подсказывали, да и мало их было. Место Анфимьевны заняла тощая плоскогрудая женщина неопределенного возраста; молчаливая, как тюремный надзиратель, она двигалась деревянно, неприятно смотрела прямо в лицо, глаза у нее мутновато-стеклянные; когда Варвара приказывала ей что-нибудь, она, с явным усилием размыкая тонкие, всегда плотно сжатые губы, отвечала двумя словами:

- Слушаю. Понимаю.

Самгин с недоумением, с иронией над собой думал, что ему приятно было бы снова видеть в доме и на улице защитников баррикады, слышать четкий, мягкий голос товарища Якова. Не хватало Анфимьевны, и неловко, со стыдом вспоминалось, что доброе лицо ее объели крысы. Вообще - не хватало людей, даже тех, которые раньше казались неприятными, лишними. Дни и ночи по улице, по крышам рыкал не сильный, но неотвязный ветер и воздвигал между домами и людьми стены отчуждения; стены были невидимы, но чувствовались в том, как молчаливы стали обыватели, как подозрительно и сумрачно осматривали друг друга и как быстро, при встречах, отскакивали в разные стороны. Раза два, вечерами, Самгин выходил подышать на улицу, и ему показалось, что знакомые обыватели раскланиваются с ним не все, не так почтительно, как раньше, и смотрят на него с такой неприязнью, как будто он жестоко обыграл их в преферанс.

"Если меня арестуют, они, разумеется, не станут молчать", - соображал Самгин и решил, что лучше не попадаться на глаза этим людям.

Он отказался от этих прогулок и потому, что обыватели с каким-то особенным усердием подметали улицу, скребли железными лопатами панели. Было ясно, что и Варвару терзает тоска. Варвара целые дни возилась в чуланах, в сарае, топала на чердаке, а за обедом, за чаем говорила, сквозь зубы, жалобно:

- Устроили жизнь! На улицу выйти страшно. Скоро праздники, святки, воображаю, как весело будет... Если б ты знал, какую анархию развела Анфимьевна в хозяйстве...

Самгин молчал, а когда молчать становилось невежливо, неудобно, соглашался:

- Да, она вела себя странно...

Он чувствовал, что пустота дней как бы просасывается в него, физически раздувает, делает мысли неуклюжими. С утра, после чая, он запирался в кабинете, пытаясь уложить в простые слова все пережитое им за эти два месяца. И с досадой убеждался, что слова не показывают ему того, что он хотел бы видеть, не показывают, почему старообразный солдат, честно исполняя свой долг, так же антипатичен, как дворник Николай, а вот товарищ Яков, Калитин не возбуждают антипатии?

"А - должны бы, они тоже убивали..."

Однажды, зачеркивая написанное, он услышал в столовой чужие голоса; протирая очки платком, он вышел и увидал на диване Брагина рядом с Варварой, а у печки стоял, гладя изразцы ладонями, высокий человек в длинном сюртуке и валенках.

- Депсамес, - сказал он, протянув Самгину красную РУКУ.

Обыкновенно люди такого роста говорят басом, а этот говорил почти детским дискантом. На голове у него - встрепанная шапка полуседых волос, левая сторона лица измята глубоким шрамом, шрам оттянул нижнее веко, и от этого левый глаз казался больше правого. Со щек волнисто спускалась двумя прядями седая борода, почти обнажая подбородок и толстую нижнюю губу. Назвав свою фамилию, он пристально, разномерными глазами посмотрел на Клима и снова начал гладить изразцы. Глаза - черные и очень блестящие.

Брагин возмущенно рассказывал Варваре, как его и Депсамеса дважды остановили, обыскали, - она тоже возмущалась:

- Ужасные дни! Это непонятное двоедушие власти...

- Тогда я предложил Захару Борисовичу зайти к вам... Депсамес покачнулся и заговорил с акцентом еврея из анекдота:

- Так это я сказал - зайти, потому что я уже достаточно битый, благодару вам!

Горбоносое, матово-бледное лицо его покраснело, и, склонив голову к правому плечу, он с добродушной иронией спросил Клима:

- Долго еще будут у вас эти драчливые дни? Не знаете? Ну, а кто знает?

Пальцы его быстро перебирали пряди бороды.

- Ой, вы очень любите погромы!

Помогая Варваре носить посуду и бутылки из буфета на стол, Брагин докторально заметил, что интеллигенция не устраивает погромов.

- Вы говорите - нет? А ваши нигилисты, ваши писаревцы не устраивали погрома Пушкину? Это же все равно, что плевать на солнце!

- Захар Борисович преувеличенно восхищается Пушкиным, - сообщил Брагин, на этот раз смущенно.

- Ну да, я - преувеличенный! - согласился Депсамес, махнув на Брагина рукой. - Пусть будет так! Но я вам говорю, что мыши любят русскую литературу больше, чем вы. А вы любите пожары, ледоходы, вьюги, вы бежите на каждую улицу, где есть скандал. Это - неверно? Это - верно! Вам нужно, чтобы жить, какое-нибудь смутное время. Вы - самый страшный народ на земле...

Самгину казалось, что этот человек нарочно говорит с резким акцентом и что в нем действительно есть нечто преувеличенное.

- Вы смотрите в театре босяков и думаете найти золото в грязи, а там нет золота, там - колчедан, из него делают серную кислоту, чтоб ревнивые женщины брызгали ею в глаза своих спорниц...

- Соперниц, - поправил Брагин.

- А ваши большевики, это - не погром, нет?

Он вдруг рассмеялся, негромким, мягким смехом, заставив Самгина подумать:

"Смеяться он должен бы визгливо".

И то, что смех Депсамеса не совпадал с его тонким голосом, усилило недоверие Самгина к нему. А тот подмигнул правым глазом и, улыбаясь, продолжал:

- Большевики - это люди, которые желают бежать на сто верст впереди истории, - так разумные люди не побегут за ними. Что такое разумные? Это люди, которые не хотят революции, они живут для себя, а никто не хочет революции для себя. Ну, а когда уже все-таки нужно сделать немножко революции, он даст немножко денег и говорит: "Пожалуйста, сделайте мне революцию... на сорок пять рублей!"

Прищурив глаза, он засмеялся неожиданно мягко, и это снова не шло к нему.

- Вы - социалист? - спросил Самгин.

- Я - еврей! - сказал Депсамес. - По Ренану - все евреи - социалисты. Ну, это не очень комплимент, потому что и все люди - социалисты; это их портит не больше, чем все другое.

- Захар Борисович, кажется, - сионист, - вставил Брагин.

- Благодару вам! - откликнулся Депсамес, и было уже совершенно ясно, что он нарочито исказил слова, - еще раз это не согласовалось с его изуродованным лицом, седыми волосами. - Господин Брагин знает сионизм как милую шутку: сионизм - это когда один еврей посылает другого еврея в Палестину на деньги третьего еврея. Многие любят шутить больше, чем думать...

Варвара пригласила к столу. Сидя напротив еврея, Самгин вспомнил слова Тагильского: "Одно из самых отвратительных явлений нашей жизни - еврей, зараженный русским нигилизмом". Этот - не нигилист. И - не Прейс...

Евреи были антипатичны Самгину, но, зная, что эта антипатия постыдна, он, как многие, скрывал ее в системе фраз, названной филосемитизмом. Он чувствовал еврея человеком более чужим, чем немец или финн, и подозревал в каждом особенно изощренную проницательность, которая позволяет еврею видеть явные и тайные недостатки его, русского, более тонко и ясно, чем это видят люди других рас. Понимая, как трагична судьба еврейства в России, он подозревал, что психика еврея должна быть заражена и обременена чувством органической вражды к русскому, желанием мести за унижения и страдания. Он ждал, что болтливый, тонкоголосый крикун обнаружит именно это чувство.