Дмитрий Снегин - Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести

• Название: Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести
• Автор: Дмитрий Снегин
• Издательство: Жазушы
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1983

В пятый том вошли в основном военные повести автора: «На дальних подступах» — о боях панфиловцев под Москвой; «Парламентер выходит из рейхстага» — о воинах казахстанцах и о Герое Советского Союза И. Я. Сьянове; «Осеннее равноденствие» — о делах и людях одного целинного совхоза в 60-е годы; «Ожидание» — несколько страниц героической летописи батальона Михаила Лысенко — резерва генерала Панфилова; «В те дни и всегда» — о защитниках Брестской крепости.

Военные произведения Дм. Снегина отличаются лаконизмом и реалистичностью письма, документальной основой и повествуют о замечательных качествах советских людей, воинов, патриотов, интернационалистов.

---

Фашистам капут

В лагере Замостье складывался свой быт, своя трудная и сложная жизнь. Казалось, все тут было расписано раз и навсегда: утренняя и вечерняя поверка, работа, пайки, бараки, сон. По территории лагеря можно было ходить только в разрешенное тебе место на кухню, в барак-мастерскую, уборную. Заходить в чужие бараки строго запрещалось. Вот и вся жизнь. Но это только казалось.

В бараке-мастерской Фурсов познакомился и близко сошелся с летчиком-лейтенантом. Он назвался Сергеем, был подвижен, несмотря на повреждение позвоночника, и улыбчив. Улыбаться Сергею было опасно: несколько зубов у него были покрыты золотыми коронками. Но он улыбался, приговаривая:

— Плевал я на всех фрицев с Бранденбургских ворот. Скоро им всем капут.

Сергей был инженером. В бараке-мастерской им дорожили: он владел волшебным искусством делать портсигары из солдатских котелков. На черном рынке портсигары шли по высокой цене. Часы давно были реализованы или отобраны немцами. Остались портсигары. Поблескивая золотыми коронками, Сергей говорил:

— Не пропадем, мои портсигары прокормят.

Когда и как он умер, Фурсов в смуте лагерных будней не углядел. Увидел он Сергея в мертвецкой, где дежурил в тот день. Не он первым увидел, а немец-конвоир. Когда с повозки свалили трупы, конвоир вдруг закричал:

— Стой, стой!

Тут-то и увидел Фурсов Сергея: запрокинутая голова, оскаленный рот, тускло поблескивает золото коронок на зубах.

Охрана имела при себе, кроме огнестрельного и холодного оружия, зубодерочные щипцы. Имел их и этот конвоир. Он увидел золотые зубы и бросился к Сергею, на ходу извлекая из кармана щипцы. Он проворно сунул их в рот умершего, клацнул металл. И тут произошло непредвиденное. Сергей открыл глаза и приподнялся. Конвоира обуял ужас, он попятился, уронив щипцы. И бросился наутек.

Фурсов помог переправить Сергея в барак. Когда его отходили, Владимир рассказал ему, что тоже побывал в мертвецах, да одна девушка отстояла.

— Теперь мы побратимы.

— Значит, побратимы! — согласился Сергей и подарил Фурсову отменный портсигар с монограммой.

Так они подружились. От него Фурсов начал узнавать о положении на фронтах, от него получил газету «Красная звезда» с подробными описаниями исторической Сталинградской битвы.

— Теперь им действительно капут.

Фурсов заучил газету наизусть и, зорко минуя охрану, ходил из барака в барак, рассказывал людям о Сталинградском котле. С того времени лагерь заговорил: фашистам капут, фашистам капут. Охранники всполошились. Внезапно была проведена облава. Фурсова поймали в женском бараке.

— Почему здесь?

— Землячку пришел попроведовать.

Его били смертным боем, а потом бросили в карцер. Расстреливали каждого, кто произносил слово «капут». Но слово летело, гремело над лагерем: фашистам капут... КАПУТ! Участились побеги на волю. Начались повальные обыски, аресты. Главного врача лагеря сняли: распустил военнопленных. На его место пришел интендант-пруссак, зондерфюрер Гофман. Он объявил: после семи часов вечера выходить из бараков запрещается. Нарушителей расстреливать.

Начались новые жестокости. Каждому третьему вводили в вену воздух. Несчастный начинал задыхаться, синеть и погибал в муках. Но надо было жить, потому что фашистам скоро капут. А жить — значит, питаться. Умереть от голода теперь, когда поработителям скоро капут, было бы преступлением. Так думал не один Фурсов, так думали все военнопленные. Задачей номер один была добыча еды. Не умереть и сохранить силы, чтобы действовать, бороться, мстить, бежать из плена. Каждый на свой страх и риск, но для общего блага «делал хлеб» доступным ему способом. Глубже других укоренился и начал в лагере процветать один удивительный промысел.

Гешефтмахен

Сергей познакомил Фурсова с Леней Варфоломеевым — ленинградским юристом и художником. У художника были ампутированы обе ноги — ниже колен. Он сам смастерил себе протезы и передвигался на них ходко, устойчиво. Трудно сказать, с него ли начался этот самый гешефтмахен. Фурсов восхитился, увидев однажды нарисованных Варфоломеевым презабавных крокодильчиков, слонов, жирафов и других экзотических зверушек. Однако он не понял, к чему они, и спросил:

— Что это?

— Это хлеб, — просто ответил Варфоломеев и, в свою очередь, спросил:

— Сергей мне сказал, ты искусно владеешь лобзиком. Это правда?

— Когда-то в школе называли талантом.

— А теперь считай себя основателем торговой фирмы «Фурсов и К°».

И фирма возникла. Варфоломеев рисовал зверушек на фанере, а Владимир выпиливал их. После этого художник раскрашивал зверей красками, и они оживали. Когда наступала ночь, Фурсов прятал за пазуху готовую продукцию и полз, хоронясь от «чужих» часовых, к проволочному забору и там без труда сбывал крокодилов и жирафов местному населению. Трудно объяснить, как население узнало об этом черном рынке, только здесь шла бойкая мена-торговля. В лагере существовали и другие фирмы, поставлявшие изразцовые рамки для семейных фотографий, вальки для стирки белья, разнообразные игрушки: деревянных кузнецов, трубочистов, лесовиков. Все это обменивалось на печеную картошку, черствые краюхи хлеба, обрезки свиного сала.

У каждого промысловика был с в о й часовой. Нейтралитет такого часового покупался замысловато сработанной зажигалкой, бритвенным прибором, портсигаром. Часовые ходили вдоль проволочного забора по деревянному настилу, и их шаги четко печатались в ночи. Надо было знать шаг с в о е г о часового, не пропустить его смены. Люди часами лежали в ночи, слушали и, когда начинал печатать шаги свой часовой, безбоязненно ползли к проволоке. Начинался торг.

Горе было тому, кто ошибался, приняв ч у ж о г о часового за своего. Чужой часовой тотчас пускал автомат в ход. Вспыхивала очередь, а за ней неслась команда — убрать труп. Охрана особенно усердствовала теперь при новом коменданте.

Варфоломеев в такие дни работал еще вдохновеннее, еще изобретательнее.

— Все равно мы выиграем! — говорил он.

Как заметил Фурсов, он почти всю свою пайку и долю продуктов, добытых на черном рынке, отдавал молчаливому и застенчивому пареньку Волкову. Он знал немецкий, и фашисты использовали его как переводчика. Однажды Волков исчез. Леня Варфоломеев ликовал:

— Ты понимаешь, мы все рассчитали точно. Волков и полицай (наш человек) пошли рвать крапиву для баланды. Сопровождал их за черту зоны конвоир. Они его скрутили и бежали. Для этого Волкову нужны были силы. Понял?

Фурсов давно это понял. Понял он и другое: если в Южном городке всему головой при организации побегов был Александр Бухов, то здесь головой был Сергей. Сам он бежать не мог: поврежден позвоночник. Хотя при чем тут позвоночник? Помогать бежать другим — вот в чем видит свой долг Сергей. Еще неизвестно, в чем больше доблести — бежать или способствовать побегу.

Разные мысли осаждали Фурсова в ту ночь, гнали сон. Забылся он далеко за полночь, спал тревожно и чутко. А утром стало известно, что фашисты взяли Дулькейта. Часовых как подменили: свой, чужой ли — стреляли, убивали, били. Но гешефтмахен находил новые пути и продолжал процветать.

С Новым годом, девушки!

Наступил канун нового сорок третьего. Встретить его готовились и немцы, и военнопленные. Были усилены караулы. Охранники заготавливали молоко, кур, яйца, сало. И шнапс.

Фурсов и Леня Варфоломеев сидели в бараке-мастерской, разглядывая заготовленных впрок крокодильчиков, верблюдов, львов. По случаю рождества и Нового года гешефтмахен приостановился. Люди, жившие по ту сторону проволочного забора, праздновали. Им самим были нужны продукты. К тому же, в связи с рождеством, фашисты перетряхнули все птичники, погреба и свинарники...

Варфоломеев вздохнул: приближался комендатский час. Пора было идти в барак. Он завернул свои произведения в бумагу, сказал:

— Знаешь, друг Владимир, нет худа без добра: пускай эти непроданные сокровища украсят нашу новогоднюю елку. Пошли.

Они решили не есть до двенадцати часов ночи, чтобы сберечь пайку для новогоднего пиршества. Когда в Москве Кремлевские куранты пробили полночь, они подняли котелки, наполненные баландой, чокнулись:

— За освобождение наше!

Они не успели пригубить свои чаши. Хлопнула барачная дверь, застучали шаги патрульного. «Шаг, кажется, моего часового», — отметил Фурсов. «Зачем бы ему быть здесь?..» Солдат оказался, действительно, тем, своим. Он подошел к ним с каким-то свертком, зажатым под мышкой. Строго потребовал:

— Давайте все игрушки!

«Конец фирме «Фурсов и К°», — подумал Владимир, а Варфоломеев очень естественно удивился:

— Какие игрушки?

— Не валяй дурака, давай быстро! Ну!

Игрушки лежали под матрасом. «Конец!» — подумал и Леня. Он выпил до дна свою баланду, смачно крякнул, а потом откинул матрас. Картина пестрого зверинца умилила немца. Глаза его блеснули, как у рождественского деда, и он заговорил, замурлыкал: