Тахави Ахтанов - Избранное в двух томах. Том первый

• Название: Избранное в двух томах. Том первый
• Автор: Тахави Ахтанов
• Издательство: Жазушы
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1978

Тахави Ахтанов — представитель среднего поколения казахских писателей. Участник Великой Отечественной войны. Его стихи и очерки печатались еще во фронтовых газетах. Первый роман «Грозные дни» вышел в 1956 году. Через два года был напечатан в журнале «Дружба народов». В дальнейшем, на русском языке выдержал пять изданий. Переведен также на немецкий язык и некоторые языки народов СССР.

Второй роман писателя — «Буран», за который автор удостоен Государственной премии Казахской ССР имени Абая. Роман опубликован я журнале «Новый мир» (1965) Переведен на немецкий, персидский языки, а также на языки народов СССР.

В первый том его избранных произведений вошли роман «Грозные дни» и драматическая поэма «Клятва». Второй том составили роман «Буран», «Индийская повесть», рассказы, эссе и размышления писателя

Тахави Ахтанов является также одним из ведущих казахских драматургов. Им написаны десять драматических произведений. Наибольшей популярностью среди зрителей пользуются драмы «Сауле», «Печаль любви», «Отец и сын», «Клятва». Писатель занимается литературоведением и переводами.

---

Перелесок уже был близко, когда навстречу Ержану вышли наши солдаты. Неизвестно откуда долетел громкий, рубящий крик: «Стой!» Это был голос Мурата. Ержан по инерции продолжал бежать. И снова окрик коснулся его слуха и, кажется, вонзился в мозг. Ержан оторопело остановился.

...Теперь он много бы дал, чтобы забыть этот случай. А он вспоминается, терзает и мучит. Узнал его Мурат в ту постыдную минуту или нет? А если узнал, то во что же он теперь его ставит? И как после этого смотреть в лицо Раушан? Счастье, что последние дни им не довелось встретиться.

В эти дни Ержан потерял себя. Он стыдился бойцов своего взвода. Даже в трудные минуты он не решался повысить голос, крикнуть. Но себе он не давал никакой пощады. Дважды его взвод отходил последним, и Ержан шел позади, ближе всех к противнику. Он не берегся. А что касается Зеленина, — этот не утратил чувство юмора и сейчас. «Ну и сверкнули мы пятками», — посмеивался он. Простой, душевный человек Зеленин. И в шутках его — ни тени уныния, скорее глубокая уверенность в том, что все переменится к лучшему.

Откровенно-то говоря, уже давно пора забыть об этой истории. Ержан постарался отделаться от неприятного воспоминания и пошел вперед. Над окопом топорщилась плащ-палатка. В приоткрывшейся щели мелькнул и погас слабый свет.

— Кто здесь? — громко окликнул Ержан.

С шорохом приподняв кран плащ-палатки, два солдата высунули головы.

— Покурить захотелось, вот и схоронились, — сказал один из них, Бондаренко, выбираясь из окопа. За ним вылез Земцов.

— Как идет работа?

— Земля твердая, будь она неладна!

— Вырыли по грудь, — проговорил Земцов. — Немного передохнем и тогда, конечно, углубим. Вот перекурим и тогда, конечно...

Земцов был парень молодой, невысокий, белобрысый, он всегда держался так, будто его застигли врасплох.

Переминаясь с ноги на ногу, он говорил много и бестолково. Этот изъян сидел в нем прочно, и четыре месяца, что он провел в армии, не исправили его. Ержан был уверен: в бою Земцов проявит ту же суетливость и нерешительность.

Но позавчера Земцов удивил командира. Взвод, оставленный в заслоне, отстреливался. Больше ста немецких солдат готовы были смять его... Ержан, опасавшийся истребления взвода, дал приказ отходить, а сам с двумя-тремя солдатами остался на месте, чтобы сдержать врага. В этот тяжелый час рядом с ним оказался Земцов. Он обернулся к Ержану и сказал:

— Вы уходите, товарищ лейтенант, я его сдержу. — Голос его был спокоен и тверд.

А сейчас, пожалуйста, опять нерешительно мнется. В темноте Ержан не мог его видеть, но он ясно представил себе, как хлопает Земцов своими короткими ресницами.

— Да, вы устали, ребята. Делайте так: пока работает один, другой пусть ложится вздремнуть, — сказал Ержан.

— Потерпим, ничего с нами не случится, — ответил Земцов. — Оно, конечно, ко сну шибко клонит, мочи нет, это конечно. А чем его отобьешь, сон-то? Только работой и отобьешь-то. А так попробуй, немножко согни колени, он и сядет тебе на холку — сон-то. Но, конечно, потерпим. Это, конечно.

— И всегда-то ты без умолку долдонишь, как порожняя телега, — укоризненно одернул его Бондаренко.

— С какой же стороны я долдоню? Просто, конечно, к слову пришлось... А то я...

— Конечно, конечно, — передразнил Бондаренко.

Земцов не унимался:

— Чуточку-то не мешало прикорнуть. Да разве немцы дозволят? Вот забрезжит, они и сунутся. Одна надежда: может, сами приустали... А этого, конечно, никто не знает.

— По тому, как напирают, их усталости не заметно, — сказал Ержан. — А если так, то и мы не имеем права уставать. Да, ребята, не имеем права.

Ержан говорил твердо, но Бондаренко и Земцову показалось, что лейтенант тоже устал. Помолчали.

— Газеты не было, товарищ лейтенант? — через минуту спросил Бондаренко. — Как там наши на двух фронтах?

— Как и у нас. Понемногу отходят с боями.

Земцов сказал:

— Начальство, конечно, знает, как поворачивать дело. А пора бы нам остановиться.

— Товарищ лейтенант, почтальона не было? — снова спросил Бондаренко.

— Нет.

— Не получаем мы писем из дому. Моя жена, Дуся, не мастерица до писанины, но раньше писала через день, — как здоровье и вообще. А вот вышли на передовую, так письма и перестали приходить. С женой никакого худа не приключится, с самого рождения не болела и не жаловалась. А вот что до нашего почтальона, то, как начались бои, ни разу его носа не видели. Если ему боязно на передовую, пусть вешал бы сумку на какой-нибудь сук, а мы уж сами разбирали бы ее по пути, отступая.

Ержан хорошо знал словоохотливость Бондаренко, его способность постепенно втягивать собеседника в разговор.

— Война — это не игрушки. Несправедливо будет, если сковырнешься, так и не узнав, как она там живет, семья.

— Наш дядя Ваня опять лясы точит, — проговорил Зеленин, подходя.

— Поручение выполнил, товарищ сержант! А что касается разговоров, то они — отдых для человека, — ответил ему Бондаренко.

Вместе с Ержаном Зеленин двинулся на обход окопов. Он поделился с лейтенантом своими подозрениями:

— Заботит меня сержант Добрушин. Не понимает он всю сложность и трудность положения. Или не хочет понимать? Вот хоть сейчас, вместо того, чтобы приказать рыть окопы, — спит. Беспечность это или разгильдяйство?

Зеленин придержал Ержана за руку, его тонкий голос дрогнул, он заговорил шепотом:

— Помните? Вместе со своим отделением он заплутался в лесу. Тогда я разыскал их, ведь, стервец, странно как-то заблудился. Гляжу, преспокойно отдыхает себе в лесу. Это неспроста. С тех пор я глаз с него не свожу. Нет, меня не объегоришь!

— Да, ненадежный человек, это верно: будто таит что-то в себе, — согласился Ержан.

— А если отстранить его от командира отделения? Как бы не наплакаться с ним...

Ержан задумался. Зеленин прав. Ержан тоже не верит Добрушину. Но для разжалования нет достаточных оснований. Трудно в этих обстоятельствах принять окончательное решение.

— Пока не имеем фактов. Подождем.

Зеленин не настаивал. Он сказал:

— Что ж, надо держать в поле зрения этого пройдоху. Не укроется.

Помолчали. Пройдя немного, Зеленин снова заговорил:

— Вы поговорите еще и с Ахметбековым. Вообще-то он неплохой боец, но с ним что-то происходит. Недавно случилось мне поговорить с ним, такую чушь несет! Ну, будто начисто погасла в нем ненависть к врагу. Увидел мертвого фрица и разжалобился: тоже, дескать, человек, и жена, дети у него есть. И ведь как рассказывает душещипательно! Нет, если у него так дальше пойдет, добром дело не кончится. Такой солдат для нас обуза. А парня жаль. Поговорите с ним. Втолкуйте. Эту его жалостливость надо с корнем выполоть.

Какибай Ахметбеков действительно был неплохим бойцом. Когда бывал в ударе, вдохновенно пел — как певца Ержан всегда его выделял. Расторопный, широкоплечий, статный боец хорошо переносил тяготы войны и обладал незаурядным мужеством. Говоря откровенно, Ержан не очень-то разобрался в том, что ему говорил о Какибае Зеленин. Нужно было приглядеться к Какибаю.

Обходя в темноте свое подразделение и перебрасываясь с людьми короткими фразами, он вскоре натолкнулся на Какибая — сильный, ухватистый парень уже заканчивал свой окоп. Рядом с ним усердно хлопотал Кожек, хотя большого толку от его трудов не было. Мельком взглянув на Ержана, Какибай продолжал работать. С силой вонзая лопату в землю, он каким-то яростным упругим движением вспарывал и выбрасывал пласты земли. Спустя минуту он втолкнул лопату в землю, рукавом отер пот со лба и повернулся к Ержану.

Кожек вышел вперед и доложил:

— Окоп готов, товарищ лейтенант. Когда берешься вдвоем да с охоткой, работа спорится.

— Куда там, — насмешливо ухмыльнулся Какибай. — Сильно идет работа, когда впряжешь в пару быка с ослом. А ну-ка подровняй бруствер.

Нагнувшись, Какибай, как ребенка, приподнял Кожека и поставил его на край окопа. По судорожным, порывистым движениям Какибая, по его голосу, в котором прорывались злоба и насмешка, Ержан видел, что в душе бойца творится что-то неладное. Он не мог спокойно отойти от него, но и не знал, с чего начать разговор.

Подвертывались какие-то пустопорожние слова:

— Как самочувствие, Какибай?

— Самочувствие неважное, товарищ лейтенант.

На пустой вопрос всегда ждешь такого же пустого ответа. Какибай ответил иначе. Ержан почувствовал себя неловко.

— Ты что-то не в духе. Ну, ладно, это бывает. А давно я не слыхал твоего голоса. Вот получим передышку, уйдем в тыл, ты возьмешь свою домбру и споешь на славу.

— Да цела ли домбра? Что она, вечная, что ли?

— Конечно, цела. Мурат строго наказывал Дошевскому, чтобы берег. Говорит, на глаза не показывайся, если потеряется.

Ержан сам чувствовал, что в его голосе звучит наигрыш, фальшивая легкость. Как у наемной плакальщицы, которая только изображает горе в противоположность родственнику умершего, который это горе переживает всей душой. Если он сейчас и не играл роль плакальщицы, то играл роль бодрячка. И это было неискренне.