Тахави Ахтанов - Избранное в двух томах. Том первый

• Название: Избранное в двух томах. Том первый
• Автор: Тахави Ахтанов
• Издательство: Жазушы
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1978

Тахави Ахтанов — представитель среднего поколения казахских писателей. Участник Великой Отечественной войны. Его стихи и очерки печатались еще во фронтовых газетах. Первый роман «Грозные дни» вышел в 1956 году. Через два года был напечатан в журнале «Дружба народов». В дальнейшем, на русском языке выдержал пять изданий. Переведен также на немецкий язык и некоторые языки народов СССР.

Второй роман писателя — «Буран», за который автор удостоен Государственной премии Казахской ССР имени Абая. Роман опубликован я журнале «Новый мир» (1965) Переведен на немецкий, персидский языки, а также на языки народов СССР.

В первый том его избранных произведений вошли роман «Грозные дни» и драматическая поэма «Клятва». Второй том составили роман «Буран», «Индийская повесть», рассказы, эссе и размышления писателя

Тахави Ахтанов является также одним из ведущих казахских драматургов. Им написаны десять драматических произведений. Наибольшей популярностью среди зрителей пользуются драмы «Сауле», «Печаль любви», «Отец и сын», «Клятва». Писатель занимается литературоведением и переводами.

---

За свою безалаберную жизнь Добрушин много видел городов, но нигде у него не было постоянного угла, где бы он мог приклонить голову. Встречался со множеством разношерстных людей — и не было надежного друга, который помог бы в беде. Честная постоянная работа пугала Добрушина, а шаткое ремесло воришки или легкая работенка «для вида» не давали ему никакой радости. Так и жил Добрушин пасынком жизни. Со временем он, кажется, начал привыкать к своей унылой сиротской доле. Две его попытки найти себе подругу жизни, обзавестись семьей, окончились неудачей. Первый раз Добрушин женился на скромной девушке, когда работал под началом Бабкина. Ее звали Клавой. Бабкин боялся, как бы этот ветрогон, привыкший к легкому кочевью, в один прекрасный день не смылся, и поэтому всячески способствовал его женитьбе.

Семейная жизнь Добрушина началась неплохо. Жена без устали хлопотала по хозяйству, пылинке не давала сесть на мужа, смотрела на него влюбленными глазами и ласково звала Максимушкой.

Все это было приятно на первых порах. А потом чрезмерная нежность жены и это сладенькое «Максимушка» стали раздражать.

К тому же к деньгам Добрушин относился легко и тратил их, не задумываясь, а жена после таких трат принималась ныть: «А что мы завтра будем делать, ты подумал? У нас кадушки нет для засолки огурцов, ты забыл?»

Добрушин чувствовал, что Бабкин замышляет какой-то подвох, и решил заранее убраться подобру-поздорову. Но и здесь Клава держала его на веревочке. «Куда мы поедем с обжитого места? — плакала она. — Как она еще там сложится, жизнь, на чужой стороне?.. Каждую ложку придется покупать заново». А чем кончилось? Кончилось решеткой. Сидя в тюрьме, Добрушин клял себя за слабый характер. Надо было сразу бросить Клаву со всеми ее кастрюльками и ложками.

Позже, работая администратором самодеятельной труппы, созданной при областной филармонии, Добрушин женился на балерине Ираиде Ранет. Все в ней было ненатурально: имя, фамилия, подозрительная свежесть щек, изогнутые длинные ресницы. Она служила искусству своими короткими ногами с выпуклыми, сильными икрами. Добрушин не знал, сколько мужей было у Ираиды Ранет до их брака. Он сомневался, помнит ли об этом сама Ираида. На его нерешительный вопрос последовал такой ответ: «Ты неумен и груб. У женщин о таких вещах не спрашивают, милый».

Привыкшая к мужскому поклонению, Ираида вертела Добрушиным как хотела. Если он не сразу отзывался на ее «Хелло, Макс!», то получал нагоняй. Была еще одна губительная черта в характере Ираиды — вспыльчивость. По малейшему поводу она кричала: «Ах, изверг! Кровопийца!» — хлестала его по щеке и тут же падала в обморок.

Забыв обиду, Добрушин крутился возле жены, брызгал водой, обмахивал платком. Гнев Ираиды утихал скоро. В минуты нежности она прижималась к мужу всем телом, обнимала, целовала. Все бы это куда ни шло. Ну, взбалмошная бабенка, так тому и быть. Хуже было другое. Сбережения Добрушина мгновенно растаяли. Ираида не жалела ни его труда, ни пронырливости, ни ловкости. Она заявила, что актрисе необходимо носить дорогие вещи, и выжала из него все, что могла. Наконец он сказал себе: «Пора, нужно бежать от этой пиявки». И убежал.

Дважды испытав неудачу в браке, Добрушин махнул рукой: «Видно, женатая жизнь не по мне». В сущности, если разобраться, он не был до конца потерянным человеком, живущим от тюрьмы до тюрьмы. Обстоятельства сломали человека. На жизнь он привык смотреть с потребительской точки зрения. Человек должен заботиться о своем благополучии, «рыба ищет, где глубже, человек — где лучше» — это убеждение прочно укоренилось в его мозгу. Он был очень одинок, безнадежно одинок, он не верил, а может быть, и не подозревал, что есть люди другого склада.

Быть может, где-то внутри тлела в нем искра добра. Если так — он слишком глубоко прятал ее.

Трудно понять почему, но этот вот пройдошистый Добрушин и степенный Бондаренко сдружились. Сначала Добрушина привлекла спокойная сдержанность и уверенная прочная сила Бондаренко, ему нравилась его широкоплечая, крепкая, коренастая фигура. «Этот шагает, не оглядываясь по сторонам. Не свернет, не оступится». Добрушин не догадывался, что ищет в Бондаренко то, чего не было в нем самом. Как ни изощрялся он, стараясь высмеять, задеть, вывести из себя Бондаренко, как ни сторонился его — неизвестная сила неодолимо влекла его к этому человеку.

Потомственный крестьянин, Бондаренко недоверчиво и подозрительно относился к городским ловкачам. Внутренне он осуждал и подсмеивался над их легкомысленным, неразборчивым образом жизни. Но всем его существом владело какое-то особенное влечение к человеку, человеку вообще. Своими лукавыми проницательными глазами он вглядывался в каждого, кто попадался на его пути, и будто взвешивал его на своей широкой ладони. О Добрушине он думал: «Эй ты, я тебя, кажется, раскусил — ты непутевый, хитрый ловкач, любитель легкой жизни». Чем теснее они сближались, тем больше это его мнение оправдывалось.

Он полагал, что правильному человеку следует жить так, как живет он, а Добрушин живет неправильно, и ему стало жаль Добрушина: мыкается парень по свету, не оставляя доброго следа, не принося никакой пользы — словно вода, которую впитывает песок.

С мужицким упрямством он старался уяснить себе, на что же надеется парень, избрав себе такую неверную дорогу. Хотя Бондаренко был бойцом, но он не находился в прямом подчинении у Добрушина. И это позволяло ему вести вольный разговор.

 

Сейчас Добрушин, лежа на нарах, подложив под голову руки, яростно спорит с Бондаренко.

— Видал, мужик? Сколько дней мчимся, а края земли не видно. Мир широк, — говорит Добрушин, кивая подбородком на Бондаренко. — Советую насмотреться досыта, пока есть такая возможность. Когда война кончится, тебя и не оторвешь от Дусиной юбки.

— Что я степи не видел, что ли? — отвечает Бондаренко, пропуская мимо ушей насмешку Добрушина. — Земля, она и есть земля. Только для ее благоустройства нужны человеческие руки. Краса земли — человек. Земле потребны растения, которые глубоко пускают корни. От перекати-поля толку нет.

— Правильно говоришь, — откликается Борибай, поднимая голову. — У перекати-поля своей воли нет. Оно что о себе говорит? «Пусть ветер знает, куда мне лететь, пусть овраг ведает, где я опущусь».

— И у человека нет воли. Судьба человека — не в его руках, — вяло отвечает Добрушин.

— Это тебя одного судьба кружит, как перекати-поле. А человек прочный сам управляет своей жизнью.

— Что языком трепать! Вот подул ветер, и гляди, куда тебя повело! — спорит Добрушин.

— Нет, это совсем другая статья, — рассудительно отвечает Бондаренко и для большей убедительности поднимает палец.

— Это не ветер, браток. Это — свирепая буря. Но и такой буре не под силу вырвать нас всех с корнем. Нет, не под силу. Вернемся к родным местам.

— К Дусе...

— И к Дусе! Смеяться нечего. Это дело великое — знать, что дома ждет тебя хорошая баба.

Вмешался Борибай.

— Верно говоришь, Иван. У меня тоже есть жена и детки. Бобылем-то жить худо. Эй, Добрушин, ответ давай: почему ты до сей поры не женился? А? Неправильно живешь, маху даешь.

По слабому знанию русского языка Борибай не все улавливает в их споре, но при каждом подходящем случае вмешивается.

— Твоя правда, Борибай, — поддерживает Бондаренко, — смутно ты живешь, Максим, неясно. Ты человек? Человек. А человек не может смыться из жизни, не оставив никакого следа. После себя надлежит оставить дело, чтобы люди сказывали: вот, не зря человек небо коптил.

— А на кой черт это нужно? Каждому только о себе забота. Людям до тебя никакого дела нет. Своя рубашка ближе к телу, понимаешь ты это, Иван? И нам с тобой о других думать не к чему. На то есть начальники, пусть они думают о людях, за это им зарплата идет.

— Врешь ты все, друг милый. Зарплатой заботу не купишь. Забота, она из нутра растет, из того, что люди совместно трудятся. К, примеру, меня возьмем. Что во мне особого? Мужик как мужик. А гляди, меня всем колхозом проводили. И после войны всем колхозом встретят. Потому что я — человек незряшный. Каждая пядь колхозной земли моим потом смочена. А на тебя поглядишь — кто ты есть? Прыгаешь по земле, как стрикулист пустой. Человеку двух жизней не отпущено, еще пожалеешь.

— Не пожалею, мужик. Зачем мне твои две жизни? И половину-то жизни война, глядишь, оборвет. — Добрушин резко поднял голову. — Точка. От твоей философии живот пучит. Ты меня с моей линии не собьешь.

— Ладно, еще вспомнишь мои слова.

— Посмотрим. Стоп. Кажется, большая станция! — воскликнул Добрушин, посмотрев в дверь. — Эй, Борибай, гони последние копейки! Разговорами сыт не будешь.

— Понятливому человеку и хорошее слово — пища.

— Эту пищу оставь при себе. Я предпочитаю кое-что посущественней. Кстати, и командира нет. Приглядел в санвзводе одну красотку и ходит как потерянный. Что и говорить, грозного командира послал нам бог, — рассмеялся Добрушин. — Я сейчас дельце сорганизую.