Максим Горький - Вечер у Панашкина

• Название: Вечер у Панашкина
• Автор: Максим Горький
• Жанр: Русская классическая проза

---

Горький Максим Вечер у Панашкина

М.Горький

Вечер у Панашкина

Насытясь вкусной духовной пищей у Шамова,- в воскресенье, вечером, я иду к Панашкину; у него тоже поучительно.

Панашкин торгует на балчуге старой рухлядью - обломками, обносками. Ему за пятьдесят лет, он болен чахоткой. Руки у него беспокойные, длинные, ноги - тонкие, шея искривлена, и на ней тревожно болтается маленькая головка с рыжими бровями ужа. Он похож на выдернутый из земли сухой корень. Сморщенная кожа его щек поросла кустиками волос мочального цвета. Фигура очень унылая, а глаза - веселые, точно Панашкин всегда видит пред собой что-то неожиданно приятное и внутренне восклицает:

"Вот так штука!"

Очень любит смеяться тихим, слезно всхлипывающим смехом и, так как жизнь не удалась ему, любит философствовать.

- Всякий человек, каков он ни есть, должен есть,- вот те и вся премудрость! Значится: разумейте языцы и покоряйтеся! - говорит он.- В этом - и математика...

- Один умный человек сказал: "Любовь и голод правят миром",- вспоминаю я.

- Это - Дюма, что ли?

Дюма-отец - для Панашкина величайший ум. Дмитрий Павлович прочитал все его романы по два и по три раза. А когда я уговорил его прочитать "Записки охотника",- он возвратил мне книгу, недоуменно посмеиваясь и говоря:

- Чего тебе тут нравится? Это, брат, неинтересно, как настоящая жизнь...

Настоящая жизнь обращалась с ним капризно и неласково: двенадцати лет, после смерти отца, пьяного чиновника казенной палаты, Панашкин поступил мальчиком к нотариусу, через два года перешел в табачный магазин, потом стал парикмахером, двадцати лет решил уйти в монахи, года три шлялся по монастырям, наконец свел из одного монастыря послушницу и воротился с нею на родину. Захлебываясь плачевным смехом, бессильно взмахивая локтями, точно недорезанный петух, он рассказывал:

- Пять лет жил я с нею незаконным браком, но - в сияющей любви. Это был даже не человек, а - хрусталь необыкновенной прозрачности. Умирала взяла меня за руку.- шепчет: "Митя, добрый друг, спасибо же тебе, завяла бы я без твоей любви, как без солнца цветок". Это она, видите ли, потому, что была старше меня на двенадцать лет, да и миловидностью не отличалась,ряба, курноса и... вообще... Однако душа у нее была-воистину - цветок! Замечательная душа! А красота - не для всех закон. Всякая женщина любви достойна; женщина, брат, самое лучшее божье сочинение...

Когда он говорил о жене, о женщинах, о любви,- его веселые глаза становились грустно-серьезны, а веки краснели, набухая. Раза два-три он даже бесстыдно плакал, вспоминая жену; говорит, а из глаз бегут одна за другой мелкие, желтоватые слезы.

Жена оставила ему дочь, и с той поры Панашкин, по его словам, бегал вдоль и поперек жизни туда-сюда.

- Всё, брат, искал случая приспособиться к делу, чтобы воспитать дочонку, однако-случая не нашел...

Рассказывал он мне свою жизнь июльской ночью, в лесу, на поляне, под одинокой сосной,- я шел с ним на богомолье, отдыха ради. Он сидел, прислонясь спиною к медному стволу сосны, раздвинув длинные ноги, точно ножницы; перед ним на маленьком костре закипала вода в походном чайнике. Было душно, собиралась гроза. Меня, в ту пору, очень интересовали кроткие, много и бесполезно думающие русские люди,- нравилось мне, что они не в ладу с жизнью.

- Человек я мягкий,- ну, меня и протирали сквозь сито,- сказывал Панашкин, посмеиваясь.- Сдал экзамен на сельского учителя.- оказался неспособен к делу: играть с детишками могу, а учить - не умею! Нанялся к татарину яйца скупать по деревням, татарин меня в Швецию отправил для расширения дела; приехал я в Петербург, а в гостинице, где мне случилось остановиться, офицер со штатским поссорился, начал стрелять из пистолета да и закатил мне пульку в бок. Пролежал я в больнице полтора месяца, а у раненого у меня татариновы-то деньги и вытащили! Воротился к своему месту хвать,- ан татарин в одночасье помер! Я - к наследникам: так и так, говорю, пропали ваши деньги. А они - хороший народ! - ничего, говорят, не беда! Замечательно! Поступил в окружный суд регистратором,- у меня документ важный украли. Незадача! Из суда - под суд... Оправдали, но прокурор сказал мне: "Вы - ротозей!" Есть это у меня и по сей день: вдруг задумаюсь неизвестно о чем, и никаких возгласов не слышу, ничего не понимаю...

- А - о чем думы?

- Да так, знаешь... пустяки все, вообще,- ответил он, глядя в огонь.Думаешь, примерно: неужели и завтра ничего не случится, всё то же будет? Глупые мысли. Ждать нечего, архиереем не сделают. Так вот и верчусь всю жизнь, словно заколдованный и окаянный. Всё пробовал, даже за укрывательство краденого судился и полгода в тюрьме сидел. Оправдали. За вольномыслие в трактире арестован был на девяносто два дня. Жандарм спрашивает: "Говорил ты, Панашкин, эти самые слова?" А я-забыл какие! "Ваше благородие, говорю, извините дерзость, но - чего же я не могу сказать при моей столь запутанной жизни?" И рассказал ему всю жизнь. Он-добрый человек,- согласился: "Да, говорит, жизнь у вас безрадостна. Считаю вас свободным".- "Покорнейше благодарю, отвечаю, но собака, которая на цепи сидит, больше моего свободна, потому что она при своем месте".- "Что же, говорит, делать. Такова жизнь!"-"Так точно, говорю, живем для украшения земли несчастиями!" Смеется он.

Рассказывая, Панашкин часто спотыкался на словах и, закрыв глаза, молчал секунду-две. Казалось, он скрывает многое испытанное им, как скрывают дурную болезнь. Я заметил, что о приятном он говорит многословно, а дурное и тяжелое старается обежать скорее. Это очень понравилось мне.

- Чего вы искали? - спросил я.

Он удивленно поглядел на меня сквозь синий дымок костра.

- Как это - чего? Чего все ищут,- сытости, покоя... принадлежности к чему-нибудь. Человек должен принадлежать туда или сюда. Была жива Капочка, то есть жена, я осязал себя ей принадлежащим, а после нее - ничего не нашлось. Конечно,- птица небесная не жнет, не сеет, так ведь она - летать умеет, одежда у нес - на всю жизнь, сапог не требуется...

Очень понравился мне Панашкин в эту ночь, и с того началась наша добрая дружба. Он живет на окраине города, в слободе, над крутым съездом к Волге, в маленькой пристройке, подпирающей бок старого, споткнувшегося дома, хозяином которого является лавочник Брундуков. Дом - в два окна, посреди их истоптанное, покосившееся крыльцо-вход в бакалейную лавку; над крыльцом нахлобучена мохнатая крыша. Стекла окон зацвели на солнце, засижены мухами, на одном окне - банки с монпансье, пряниками и другими соблазнами, в другом - торчит голова дочери Панашкина.

А на ступеньках крыльца идолом сидит сам Брундуков, по глаза налитый жиром, квасом, чаем. Он выпаривает себя на солнце и думает о разных премудростях. Его рыжие глазки смотрят вниз по съезду на синеватый кусок реки, следят, как по атласу воды снуют лодки, плывут белые пароходы, тащатся баржи.

Я и Панашкин помещаемся у ног его; мой друг ушивает какую-то рухлядь; на его сером носу большие очки. Праздник. На слободе тихо и пустынно, людишки отдыхают пред вечерним чаем. Дочь Панашкина тоненьким голоском поет:

Люблю ять...

- А еры - не любишь? - спрашивает отец, покашливая.

- Отстаньте, папаша...

Люблю я т-тебя бесконечно-о...

- Дурочка бесконечная! Ты лучше упражняйся в добродетели, а любовью себя не беспокой...

- Ах, да убирайтесь вы, папаша!

Дочери Панашкина уже под тридцать лет. Она желтая, рыхлая, как творог. Правый глаз у нее погашен бельмом, левый бесстыдно любопытен. Когда она спит - ее большое лицо наливается синеватой кровью, а открытый глаз похож на слепое, зловещее око совы. Лиза шьет на базар ситцевые рубахи, тиковые подштанники и мечтает о страстном романе с военным, не ниже поручика. Она тоже прочитала всего Дюма, но лучшей книгой в мире ей кажется "Новейший, самый полный песенник". Романа у нее не было и нет, а пока ее телом пользуется Брундуков - от скуки, а может быть, из милосердия к уродливой девице.

- Н-да,- говорит Панашкин, толкая меня в бок острым локтем,- вот тоже любовь,- сколько люди бьются около нее, да - как!

- А как? - интересуется Брундуков, раздергивая склеенные чем-то волосы седой бороды.

Небеса на западе в крови н огне. Проедет извозчик - дорожная пыль встает с земли красным облаком.

- А - вот так, что даже до смерти!

- Это - глупость...

- Нисколько не глупость, но - самое обыкновенное... Дружок мой парикмахер Мозжухин - в еврейку влюбился...

- Парикмахеры народ бессмысленный, они всегда либо картежники, либо еще что-нибудь...

- Конечно,- еврейка тут ни при чем, все едино - женщина, любовь с верою не считается.

- Это - плохо...

- Да, нехорошо вышло: утопился он...

- Парикмахер?

- Ну да...

- Болван.

Оборвав песнь о бесконечной любви, Лиза задумчиво тянет:

Там, где море вечно плещет

Н-на гранитные скалы...

И спрашивает меня:

- Максимыч,- есть какая-нибудь разница между морем и океаном?