Дагмар Тродлер - В оковах страсти

• Название: В оковах страсти
• Автор: Дагмар Тродлер
• Издательство: Мир книги
• Жанр: Любовно-фантастические романы
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-486-01170-

Обессиленный, измученный великан стоял перед ней в грязных лохмотьях. Пленник молчал. Но его жадный, внимательный взгляд вонзался в тебя, словно нож входил в растопленное масло. Кто этот человек? Чем провинился?… На его наголо обритой голове видны какие-то знаки, руки и торс испещрены заморскими символами. Король лесных эльфов, полуживой дикарь, чудище, тролль, языческий колдун… Что скрывает этот безгласный варвар? Самые безжалостные истязания не давали ответа на этот вопрос. Только нежному, влюбленному сердцу удастся приоткрыть эту зловещую тайну…

---

Я ощутила ни разу не изведанное мною чувство одиночества… Будущее представлялось мне вязкой трясиной из меда и яда. Рыцарь, который хотел бы взять меня летом из Берга с собой и перед которым я теперь почти ежедневно сидела за отцовским столом, заслужил уважение церкви и таким образом указал мне то место, которое предопределено мне в жизни. Он оказывал мне надлежащие знаки внимания, приносил подарки, какие следует преподносить даме благородного происхождения, — ленты, тесьму и даже маленькую собачку, тявканье которой очень скоро стало действовать на нервы, — но в остальном он относился ко мне так, будто все это не более чем приятное развлечение. В его присутствии я чувствовала себя как тело, не имеющее голоса. Отец принимал мое молчание с благосклонностью, и это было доказательством того, что его намерения поскорее выдать меня замуж были верными.

Положение Кухенгейма при дворе отца в результате помолвки значительно укрепилось, и наверняка ему было дозволено скакать в первом ряду, когда свободный граф в следующий раз отправится в поездку. Некоторые завидовали такому его продвижению. Меня это не утешало.

Майя шила мне туники со шлейфами и такими длинными рукавами, что я спотыкалась. Эта мода была завезена к нам фламандскими торговцами платками из Франции. Рыцарь хотел, чтобы я носила одежду в светло-голубых тонах, и все выполнялось согласно его желаниям. Отец не экономил на шелковых лентах, которые Майя прилаживала так ловко, что они подчеркивали женские формы в тех местах, где их не было. Рыцарь кивал с одобрением.

— Слуга нашел в саду ваши туфли. Откуда бы им там взяться?

Гизелла держала в руках пару грубых деревянных туфель, которые жених считал модными. Майя отобрала их у нее и начала натирать до блеска. Я принималась изучать узор на подушке, на которой сидела. Эх, если бы они только знали, что, как только никто не следил за мной, в саду я сбрасывала с ног ненавистную обувь и босиком бегала по траве, по земле.

С удивлением я заметила, как возрастало ко мне почтение и уважение прислуги. Ни одна из служанок больше не осмеливалась дурачиться, когда я появлялась на кухне, чтобы отдать распоряжения. Они будто предчувствовали, какие большие перемены предстоят, и старались четко выполнять свою работу, не заставляя всякий раз подгонять себя. Из меня, кажется, получится замечательная хозяйка. Я невесело усмехнулась. Все происходило так, как того желал господин фон Кухенгейм. Кобылка была взнуздана и бегала на короткой привязи, не вставая на дыбы, и летом ее отведут в стойло, чтобы объездить.

Я все еще много времени проводила с горничными в ткацкой комнате. Мы ткали, создавали образцы узоров, разглаживали и расправляли детали одежды, так как отец, не принимая никаких отговорок, принудил меня наполнить сундук с приданым, и эта его просьба была столь же навязчива, как и желание моего жениха разбогатеть. Майя с удовольствием разбирала шелковые нитки светлых, радующих глаз тонов, которыми я вышивала на тканях цветы, а мой духовный отец читал нам вслух псалмы.

— Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться. Он пасет меня на злачных пожнях и водит меня к водам тихим…

Нить, которую я поспешила пропустить через ткань, оборвалась. Цветок, который я вышивала, сморщился и унял.

— И хотя я бродил уже по мрачной долине…

Взгляд патера Арнольда блуждал по мне. Он увидел, как игла глубоко вошла мою руку, увидел кровь, которая капала на ткань и испортила усик цветка, над которым я работала последние дни, и то, как безучастно я к этому отнеслась.

— Фройляйн, вам нехорошо? — тихо спросил священник и отложил Псалтирь в сторону.

Я смотрела на свою руку, будто она и не была моей. Казалось, игла пронзила не руку, а мое сердце, но той раны не видел никто, и от боли я чуть не лишилась чувств.

— …и водит меня к водам тихим, подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды…

Патер Арнольд произносил текст, не заглядывая в Псалтирь.

— Фройляйн, вы слишком усердно поститесь. Дайте же себе послабление.

В его мелодичном голосе слышалось так много сочувствия, что на глазах моих выступили слезы. Гизелла с подчеркнуто невозмутимым видом перевязала мне руку, как и полагалось слуге. Казалось, она прислушивалась ко всему происходящему вокруг каждым своим волоском.

— Что мучает вас, фройляйн? — снова спросил патер.

— Я… пожалуйста… — У меня перехватило горло. Он ушел, ушел навсегда… — Прочтите, пожалуйста, другой псалом, патер. Прошу.

Он изучающе посмотрел на меня. Увидел слезы в моих глазах, вот-вот готовые брызнуть, мой напряженный подбородок и крепко сжатые губы. Я осторожно выпрямилась. Металлический пояс в кровь стер мои бедра. Я продолжала носить его, несмотря ни на что, так как знала, какое неизгладимое впечатление производили на моего духовного отца раны, которые красочно описывала ему Майя, и потому предметом обсуждения для многих стало мое тело.

— Очи мои всегда к Господу, ибо Он извлекает из сети ноги мои. — Арнольд опять взял в руки Псалтирь. — Призри меня и помилуй меня, ибо я одинок и угнетен. Скорби сердца моего умножились; выведи меня из бед моих.

То, каким голосом произнес патер эти строки, не по-латыни, с характерной интонацией, — должно было показать мне, какой смысл для меня вкладывал он в произносимое: сохрани душу мою и избавь меня, да не постыжусь, что я на Тебя уповаю. Что знал он обо мне, что не рассказали ему мои уста?

Тянулись недели, однообразные, бедные событиями, ограниченные ткацкой комнатой и бесконечными псалмами в часовне. Я не вслушивалась в то, о чем молился патер.

— Душа моя во прахе. Душа моя в пыли. Душа наша унижена до праха…

Сколько же раз я повторила эти слова? Арнольд изучающе взглянул на меня, будто зная о моей невнимательности.

— Vivifica me secundum verbum tuum. Vias meas enunciavi, et exandisti me, doce me justifications tuas,[69] — закончил он чтение.

Ах, как далека была я от всего этого! Сердце мое было переполнено печалью и гневом на то, что произошло со мной, и уже казалось невозможным следовать воле Божией. С каждым днем, приближающим Успение девы Марии, я все больше чувствовала себя посаженной в клетку и мне все сложнее становилось терпеть неволю. Господин фон Кухенгейм, удостаивая нас своим вниманием, по обыкновению приглашал меня на прогулку в сад. Держа его за руку, перед людьми мне приходилось корчить из себя счастливую невесту, которая ждет не дождется дня помолвки. Его по-хозяйски крепкая хватка и восторженно-восхищенное выражение на лице отца вызывали у меня улыбку легкую, как одуванчик на ветру…

В один из солнечных дней отец позволил мне даже выйти в свет. Свита слуг, нагруженных пакетами и коробками, проводила нас немного. Нам предстояло пройти по лугу возле мельницы, подышать свежим воздухом и отведать молодого вина с виноградных лоз фон Кухенгейма. Для дам на земле расстелили широкие покрывала, на которых они отдыхали, в то время как господа пробовали свои силы в стрельбе из лука. Гуго уверял меня, что такого рода развлечения являются для его дома делом постоянным и привычным, и лично преподнес мне бокал вина. Я приняла вино, заранее зная, что оно мне не понравится. Патер Арнольд опустил взгляд, когда я мгновенно опустошила бокал. На обратном пути меня начало тошнить, и господин фон Кухенгейм поддерживал мне голову, когда его вино выплескивалось из меня на обочину лесной дороги. Он галантно утешал меня и попытался даже поднять на ноги, но я продолжала сидеть, не в состоянии отказаться от волшебства этой земли, от запаха сырых листьев, хвои, веток, сгоревших в костре дотла. Сколько раз я бродила одна здесь, в лесу! Как замечательно было красть из гнезд яйца птиц, вдыхая чистый, свежий воздух, босиком вброд переходить через ручей, ловить руками форель и тут же отпускать на волю, любуясь, как всплескивает их чешуя, прежде чем они уплывут.

— Вы простудитесь, фройляйн. Держитесь за мою руку, я пошлю за палантином для вас.

Внезапно, будто подгнившими листьями, на куче которых я сидела, повеяло воспоминаниями. Одна. Он оставил меня одну. Я взяла протянутую руку Кухенгейма и позволила ему помочь мне сесть на лошадь.

— Укажи мне, Господи, путь уставов Твоих, и я буду держаться его до конца, — воздавал молитву Богу вечером в часовне патер.

— Душа моя повержена в прах, — в последний раз за этот день прошептала я.

Душа моя лежала во прахе. Он долгим взглядом посмотрел на меня и молча благословил.

И эту ночь, как и многие ей предшествующие, я провела, закутавшись в одеяло, на крыше женской башни. Когда все уже спали и пьяный храп Гизеллы начинал донимать меня, я выскальзывала из постели в бесконечность ночи — при взгляде на звезды мне становилось легче дышать. В некоторые ночи, когда небо заволакивали облака, оно представлялось мне огромным покрывалом, надгробной плитой, которая располагалась прямо надо мной и когда-нибудь грозила придавить меня. Когда у меня не хватало сил бороться с серым мраком и страх перед мстящей и карающей рукой Господа овладевал мной, я, подхватив одеяло, возвращалась в постель.