Петр Краснов - Подвиг

• Название: Подвиг
• Автор: Петр Краснов
• Жанр: Русская классическая проза

Представленный в настоящем издании роман «Подвиг» является заключительным в трилогии генерала Петра Николаевича Краснова (первые два «Largo», "Выпашь"). Читатель вместе с героями переживает перипетии Русской Голгофы в первой четверти ХХ века. Это роман о чувстве и долге, о вере и безверии, о судьбе и о верности человека своему высшему предназначению. Это роман о Любви. И это роман о Семье, о ее непреходящей ценности как залоге благополучия всякого народа. Написанная высочайшим русским талантом, трилогия П.Н.Краснова обладает неоценимым качеством, которое ставит ее на совершенно особое место в отечественной литературе и на особую высоту, делая необходимым, обязательным чтением для тех, кто в свое время довольствовался "Хождением по мукам" А.Толстого или «Разгромом» А.Фадеева. Ибо это роман — Свидетельство. Он богат ценнейшими наблюдениями непосредственного участника событий, имеющими для современного российского читателя особое значение. Творческий гений автора позволил ему в этих наблюдениях подняться до глубоких обобщений. Наконец, эта трилогия являет нам ярчайший пример живого, полнокровного, и потому убедительного положительного героя в русской литературе. Это Петр Сергеевич Ранцев. В высшей степени типично для нашей русской истории, чтобы появился выдающийся характер, нужны исключительные обстоятельства. И создан этот образ в литературе тоже человеком выдающимся, писателем, публицистом, Русским Офицером, мучеником застенков НКВД.

В третьем романе трилогии автор описывает события случившиеся с героями уже в придуманном мире. Краснов в очередной раз возвращается к теме спасения России от большевиков.

---

— Слушаю, ротмистръ … Передайте кому надо, я вашу мысль понимаю и усвоилъ. Для будущаго Императора все, что въ моихъ силахъ и съ этимъ матерiаломъ, — генералъ сдѣлалъ жестъ въ сторону каторжныхъ землянокъ, гдѣ становилось все шумнѣе и шумнѣе, — я сдѣлаю. Я надѣюсь дня черезъ два доложить вамъ для доклада кому слѣдуетъ, какую часть можетъ выставить наша Песковско-Ямская совѣтская каторга …

VIII

Чрезъ три дня Ранцевъ проходилъ съ генераломъ Броневскимъ по комиссарскому городку. Они выбирали мѣсто для штаба отряда и для офицерскихъ классовъ. Въ это время особо назначенные люди подъ наблюденiемъ старшихъ вмѣстѣ съ бывшими чекистами выносили трупы изъ комендантскаго дома. По еще сохранившемуся совѣтскому обычаю трупы были раздѣты до бѣлья. Ранцевъ, онъ шелъ съ Ферфаксовымъ, подумалъ, что онъ бросилъ въ ту ночь газовую бомбу въ это зданiе, гдѣ помѣщалось управленiе каторгой, не зная, кто тамъ и что тамъ за люди. Но на войнѣ, развѣ знаешь, кого поражаютъ снаряды и бьютъ пули?

— Вы знали этихъ людей, ваше превосходительство? — спросилъ Ранцевъ, направляясь къ выложеннымъ для отправки для погребенiя мертвецамъ..

— А какъ же. Я вѣдь можно сказать здѣшнiй старожилъ. Съ самаго основанiя этой каторги я на ней, какъ злостный саботажникъ и вредитель. Вотъ это Борухъ Самулевичъ, комендантъ и комиссаръ. Человѣкъ, знаете, ничего себѣ. Онъ попался въ какомъ-то хищенiи и былъ присланъ править и владѣть нами. Съ нимъ бы можно было поладить. Человѣкъ онъ мягкiй, типичный интеллигентъ, кажется, даже хорошо ученый, универсантъ, но при немъ былъ вотъ этотъ …

Ранцеву не надо было называть, кто былъ «вотъ этотъ». Его трупъ сказалъ ему свое имя. На землѣ, покрытой чахлой, померзшей, примятой травою лежалъ на спинѣ, длинный, несуразый человѣкъ съ худымъ, землистаго, бураго цвѣта лицомъ, изборожденнымъ многими морщинами, поросшимъ клочьями рыже-сѣдой косматой бороды. Непомѣрно длинныя руки касались колѣнъ. Голова склонилась на бокъ. Полуприкрытые вѣками глаза тускло отсвѣчивали и, казалось, поглядывали сбоку. Ротъ былъ полуоткрытъ, и желтые крѣпкiе зубы были видны изъ-подъ мертвой синевы губъ. Что-то страшное было въ этомъ покойникѣ. Казалось, что онъ не мертвъ, но только притворяется мертвымъ и вотъ вскочитъ и бросится на тѣхъ, кто смотрѣлъ на него.

— Я ручаюсь, — тихо сказалъ Ранцеву, въ раздумьи стоявшему надъ трупомъ Ферфаксовъ, — я ручаюсь, что именно этого человѣка я видѣлъ на Шадринской заимкѣ, когда такъ неудачно попалъ на нее.

«Съ нимъ ушла тайна похищенiя Настеньки», — думалъ Ранцевъ. — «Съ нимъ вмѣстѣ ушла и тайна убiйства Портоса, доставившая мнѣ столько несчастiй и, можетъ быть, только онъ могъ бы мнѣ сказать, что-нибудь про участь моей безконечно любимой Али. Слѣпой случай далъ мнѣ его въ руки и тотъ же случай далъ его мертвымъ … Можетъ быть, даже это и къ лучшему …»

Какъ сквозь дремоту, точно у него были заложены уши, Ранцевъ слушалъ, что говорилъ ему генералъ Броневскiй.

— Это былъ настоящiй аспидъ. Не было пытки, какую бы онъ ни придумалъ. А, говорятъ, изобрѣтатель … Химикъ … Звали его тоже по странному … Ермократъ … Я даже усумнился есть ли такое имя … Не исковерканное ли это слово «демократъ»? … Но мнѣ тутъ ссыльный одинъ, Ѳома Ѳомичъ, богословски начитанный человѣкъ, разъяснилъ, что подлинно такое имя есть, и празднуется тотъ святой iюля 26-го.[13] Былъ онъ въ совѣтскомъ судѣ и занималъ большое мѣсто, говорятъ помощникомъ самого Крыленки состоялъ. Помните было дѣло о Ѳедоровской сектѣ, такъ онъ тогда обвинителемъ былъ … Ну а потомъ проштрафился … Большой ходокъ, несмотря на этакую рожу, оказался по женской части и хотя на это у насъ какъ-то просто смотрятъ, онъ уже очень себя показалъ и былъ сосланъ сюда … Ну онъ и тутъ не скучалъ. Женщинъ на каторгѣ не мало … Онъ ихъ всѣхъ перепортилъ …

Ранцевъ старался не слушать того, что говорилъ Броневскiй. Онъ медленно шелъ къ крыльцу большого дома, занятаго раньше комендатурой каторги. Въ его памяти пронеслось то время, когда онъ, молодой, — однако, какъ незамѣтно двадцать лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, — послѣ скачки на Императорскiй призъ, счастливый отъ одержанной побѣды, наканунѣ отправленiя въ Поставы на парфорсныя охоты, гдѣ столько ожидалъ онъ радостей, зашелъ къ капитану Долле на пороховые заводы и тамъ въ первый разъ увидалъ этого человѣка. Въ тотъ вечеръ у него были непрiятныя ощущенiя на пароходѣ, перевозившемъ его черезъ Неву, когда какой-то матросъ умышленно не отдавалъ ему чести и рабочiе, переѣзжавшiе на этомъ же пароходикѣ, смѣялись и радовались униженiю офицера, тогда въ первый разъ въ жизни ощутилъ онъ липкое прикосновенiе оскорбленiя не отомщеннаго и такого, какое не легко отомстить, тогда первый разъ компромиссъ всталъ передъ нимъ и омрачилъ праздникъ, бывшiй у него на душѣ. Точно одно мимолетное знакомство съ этимъ человѣкомъ уже наложило какую-то жуткую печать. Потомъ Ранцевъ слышалъ, что этого человѣка подозрѣвали въ убiйствѣ Портоса, его товарища и бывшаго любовника его жены, еще тогда, когда она была въ первомъ бракѣ съ профессоромъ Тропаревымъ. Тяжкiя были это воспоминанiя! Этотъ человѣкъ, возможно, похитилъ его дочь Настеньку. Онъ являлся, и всякiй разъ случалось что-нибудь жуткое и гадкое съ нимъ. Теперь онъ появился въ послѣднiй разъ, уже мертвымъ … Что знаменовало его появленiе? …

Ранцевъ вспомнилъ, какъ въ ту ночь, онъ съ Ферфаксовымъ подошелъ къ воротамъ и на окрикъ часового, начальническимъ тономъ спросилъ, «гдѣ комендатура?» Онъ вспомнилъ, какъ на ихъ стукъ, несмѣло прiоткрылась дверь, и они увидали при свѣтѣ керосиновыхъ лампъ два ломберныхъ стола, бутылки и карты на нихъ, и людей въ кожаныхъ курткахъ кругомъ. Одни встали, другiе остались сидѣть. Ранцевъ плохо тогда видѣлъ лица этихъ людей … Если бы тогда узналъ Ермократа, взялъ бы его для допроса … Сталъ бы его пытать? Придумалъ бы для него какую-нибудь особо мучительную смерть? … Нѣтъ … He офицерское это дѣло … Ранцевъ былъ и остался офицеромъ … можетъ быть, такъ и лучше было. Они бросили тогда свои бомбы и быстро захлопнули двери. Стоя за дверьми, они прислушались. Они услышали, какъ «пш-ш-ши» съ особымъ свистящимъ звукомъ лопнули бомбы и сейчасъ стали слышны глухiе удары падающихъ тѣлъ и грохотъ стульевъ, ими поваленныхъ ….

— Всѣхъ вынесли? — спросилъ онъ у чекиста, выходившаго изъ дверей.

— Однако, всѣхъ, — по сибирски отвѣтилъ чекистъ. Въ комнатѣ еще оставался трупный запахъ. И безпорядокъ поваленныхъ столовъ и стульевъ и разбросанныхъ картъ говорилъ о той страшной ночи. Ранцевъ овладѣлъ собою и спокойнымъ голосомъ давалъ указанiя, гдѣ и что должно быть устроено и помѣщено.

Когда они вышли изъ дома, день сiялъ солнечными лучами. Морозъ сталъ меньше. Простившись съ Броневскимъ, Ранцевъ съ Ферфаксовымъ, сопровождаемые почтительно слѣдовавшимъ за ними дежурнымъ, направились вдоль рѣки. Ферфаксовъ осторожно и, даже какъ будто робко, заглянулъ въ лицо Ранцева и, густо покраснѣвъ, сказалъ:

— Ты думаешь, Петръ Сергѣевичъ, о Валентинѣ Петровнѣ, о командиршѣ?

— Я никогда не переставалъ и не перестану думать о ней, — тихо отвѣтилъ Ранцевъ. Въ его голосѣ были мягкость и задушевность, какихъ не ожидалъ Ферфаксовъ. — Но я думаю, что ея нѣтъ больше на свѣтѣ.

— Почему ты такъ думаешь?

— Прошло тринадцать лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ мы разстались. Неужели за эти тринадцать лѣтъ, если бы она была жива, она не нашла бы способа написать мнѣ, или выбраться оттуда и искать меня? Она же любила меня.

— А, если и она думала такъ же, какъ и ты, что тебя нѣтъ въ живыхъ. У ней то было больше основанiй думать, что ты погибъ.

— Можетъ быть … Не надо объ этомъ говорить … И думать о ней … это большая роскошь, которую я не имѣю права позволять себѣ … Смотри, что насъ ожидаетъ … Какая работа! Мнѣ вспоминается жена одного японскаго офицера, самурая. Ея мужъ отправился на войну. Она пошла къ домашнему алтарю и передъ богами открыла себѣ ножомъ животъ. При ней нашли записку, что она поступаетъ такъ, чтобы не мѣшать мужу заботами о ней исполнить свой долгъ передъ Родиной. Я мечтаю … Но я не позволяю себѣ мечтать … Я молюсь … Но я не позволяю думамъ объ этомъ заслонять главное, то, что нужно для Родины.

Они дошли до широкой просѣки, подъ прямымъ угломъ отъ рѣки углублявшейся въ лѣсъ. Тысячи топоровъ стучали, тысячи пилъ скрипѣли тамъ и гомонила многотысячная толпа рабочихъ. Тамъ рушили лѣсъ и заготовляли бревна не для отправки заграницу, но для постройки сносныхъ жилищъ для обитателей бывшей Песковско-Ямской совѣтской каторги.