Петр Краснов - Единая-неделимая

• Название: Единая-неделимая
• Автор: Петр Краснов
• Издательство: АЙРИС ПРЕСС
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-8112-0518-Х

Исторический роман "Единая-Неделимая" генерала Русской армии, непримиримого борца с большевизмом Петра Николаевича Краснова впервые издается на родине писателя. Роман был написан уже в изгнании и опубликован книгоиздательством "Медный всадник" в Берлине в 1925 году.

Действие романа разворачивается накануне Первой мировой войны и охватывает самые трагические годы революционной ломки и гражданской войны в России. Через судьбы казаков донской станицы, офицеров Императорской армии, представителей петербургского света, масонских лож и артистической богемы автор пытается осмыслить те глубинные причины, которые исподволь ослабляли и разрушали нравственные устои общества и позволили силам зла сокрушить Россию.

---

Чем же это кончится?

Морозов думал: «Да ничем… Ничего не случилось и ничего не случится».

Но били в голову слова пророка Иезекииля, и казались уже они не такими далекими, чужими и ненужными:

«…И праведник, если отступит от правды своей и будет поступать неправдою и будет делать те мерзости, какие делает беззаконник, будет ли он жив? Все добрые дела его, какие он делал, не припомнятся; за беззаконие же свое, какое творит, и за грехи свои, в каких грешен, он умрет!»

XXVIII

В четверг Морозов исповедовался и приобщался.

К исповеди шел в день причастия во время Часов, не подготовившись, со скукою, отбывая неприятную и тяжелую повинность. Сам ничего не говорил священнику, а на вопросы священника, не грешил ли против той или другой заповеди, отвечал тупо и скучливо, думая лишь о том, чтобы скорее выйти из этого полусогнутого положения на клиросе перед аналоем, где его видели солдаты и полковые дамы, и не разбираясь даже, о какой заповеди спрашивает священник.

— Грешен… Да, грешен…

А в голову лезли глупые анекдоты об исповеди.

«Это дьявол во мне»; — думал Морозов. Но прогнать дьявола не мог и не умел.

Он мял в руке трехрублевую бумажку, разворачивал и наворачивал на свечку и искал глазами, куда положить. «Нет, — думал он, — это не таинство исповеди, это просто нудный и скучный обряд, и, если бы начальство не требовало его исполнения, я никогда бы не пошел исповедоваться».

За обедней Морозов стоял рассеянно. То смотрел на группу полковых дам, казавшихся в белых причастных платьях особенно красивыми, праздничными и блестящими, на завитую у парикмахера головку Валентины Петровны, сияющую счастьем, а потом смотрел на свечи, сгоравшие и таявшие у иконы Божией Матери в жемчугах.

«Истаивает и моя вера, как эти свечи, — думал Морозов. — Недаром поют: «блаженни чистии сердцем, яко тии Бога узрят». А где мое чистое сердце? Весь я погряз в грехах». Вспомнил и Белянкину, и Сеян, и про то, как, когда танцевал с Варварой Павловной, горячей рукой ощупывал тонкую талию и под легким, ничего не скрывающим шелком шевелилось ее гибкое и стройное тело. И сам, незаметно для себя, каялся и просил у Бога прощения. Исповедь шла в его сердце.

«Это все потому, — думал он, — что мы семью бросили, что живем в блуде и блудом гордимся. Мы, холостые, женатых и за офицеров не считаем. А счастье в семье, в семье меньше греха… А на ком жениться? Где теперь те чистые девушки, которые могли бы создать семью?» Назойливо, мешая слушать церковную службу, дьявол, голосом Варвары Сеян, напевал Морозову в ухо: «никогда… никогда-а»…

В церкви было движение. Полковые дамы пошли на амвон кланяться иконам. Морозов видел коленопреклоненные фигуры, руки, подымающиеся для крестного знамения, и думал: «Кланяются они, потому что их этому учили, или потому, что это красиво, или потому, что верят, что это надо».

Он глядел на них, и все дальше текли его мысли.

«У меня нет этой веры. И я стал «образованный». А была бы у меня семья… Жена подходила бы к образу, с нею дети… Как мой отец и моя мать водили меня в Тарасовской церкви… Всегда, ныне и присно и во веки веков. Я повел бы своих детей, как меня водили мои родители, а их водили мои дед и бабка и так до времен Владимира Святого, как стоит Русская земля. И пока будет это, будет стоять и Русская земля, а пока будет Русская земля, будет и эта вера. Они нераздельны и едины: вера и Россия… А как же?»

Морозов в веренице офицеров, по чинам, сзади поручика Дурдина подвигался к чаше со Святыми Дарами. Он шел равнодушно, и вместе с тем какое-то смятение колыхалось в его сердце. Не то совестно ему было, не то загоралось в нем незнаемое раньше пламя.

Когда поручик Дурдин, поцеловав набожно чашу, отошел влево к столику с теплотою и прямо перед Морозовым показался золотой сосуд с маленькими иконами в финифтяных медальонах, малиновый плат и знакомое, но какое-то особенное лицо священника, — Морозов почувствовал, как трепет пробежал по его телу, и он неловко охватил губами лжицу.

Отходя, опять думал греховные мысли. Дьявол соблазнял его. Дьявол смело крутился подле самой святой чаши, ничего не боясь.

«Хлеб и вино… Если бы претворились они в тело и кровь, то и вкус был бы другой… Нет… Или я грешен, или нет ни чуда, ни таинства». Ему рассказывали пажи про поступок их товарища Трухачевского. Трухачевский, незаконный сын одного сановника от крестьянки, усыновленный этим сановником, попал в Пажеский корпус. Там, уже в старшем классе, принимая причастие, он не проглотил его, но задержал во рту и, выйдя из церкви, при товарищах отдал собаке. Товарищи возмутились, но промолчали. Выдавать начальству не посмели и разошлись молча, соблазненные наглостью Трухачевского.

Трухачевский теперь служит в Гвардейском полку.

«Чему он может научить солдат? А я далеко ли ушел от него?»

Морозов каялся в душе и чувствовал, что происходит в нем невидимый перелом и темный дух точно отходит от него.

У столика толпились причастники и причастницы.

Они поздравляли друг друга. Морозов поцеловал руку Валентины Петровны, и она поцеловала его в лоб. Когда он поднял голову, их взгляды сошлись, и в блестящих карих глазах Валентины Петровны он прочитал восторг. Этот восторг передался и ему.

Точно что-то великое вошло в его сердце. Оно стало биться по-иному. И Морозов понял: вместе с причастием вошел в него Христос.

Офицеры и дамы ушли пить чай в собрание. Морозов остался в церкви. Он смотрел, как причащались солдаты, как они поздравляли друг друга, вахмистра и унтер-офицеров, и видел их Морозов иными и по-новому понимал их… Точно проснулось в нем чувство христианской любви, разбуженное пришедшим к нему Христом.

«Ибо я не хочу смерти умирающего, — говорит Господь Бог, — но обратитесь и живите!» — вспомнил Морозов слова пророка Иезекииля и понял, что есть спасение, а есть спасение — нет погибели.

XXIX

В этот день был концерт Надежды Алексеевны Тверской. Морозов, получивший накануне именной билет от Тверской, поехал на концерт и, по пути заехав в цветочный магазин, выбрал большую корзину цветов, вложил в нее карточку с надписью «от Русалки» и приказал послать на концерт.

На концертах Морозов вообще не бывал. Музыкой он интересовался мало и поехал больше потому, что получил билет и считал неловким не поехать, да еще потому, что певица, так страстно любящая лошадей, его заинтересовала и этот интерес был в нем подогрет рассказом Андрея Андреевича о Дюковом мосте.

Поднимаясь в Малый зал Консерватории, Морозов чувствовал себя неловко. Тугая, белая перчатка не хотела слезать с правой руки, сабля тяжело волочилась по ступеням и обращала на него внимание публики. Никого из тех, кого ой знал и привык видеть в балете, в первых рядах кресел не было, но шли по лестнице студенты, курсистки, штатские в черных строгих сюртуках, просто одетые дамы.

«А скучно, должно быть, будет», — подумал Морозов, входя в зал и окидывая глазами простую эстраду с двумя черными роялями и креслами, с публикой позади и толпу, постепенно занимавшую большой, ярко освещенный зал.

Вдруг Морозов увидел Валентину Петровну.

Он обрадовался и пошел к ней.

— Вот как! Сергей Николаевич! — протягивая Морозову обе маленькие, пухленькие ручки, сказала Валентина Петровна. — Вы на концерте! Это поразительно! Мне казалось, вы дальше балетных тюник искусства не признаете.

Морозов пожал плечами.

— Или… опять… новое увлечение? Я слыхала — бедная переплетчица за афишку в манеже получила чистую. А Сеян?..

— Ну, что Сеян, — сказал Морозов. — Так… шутки.

— А тут серьезное? Может быть, вы и правы. Надежда Алексеевна — это такая прелесть!.. Это что-то совсем неземное, и кто видел и слышал ее, тот не забудет никогда.

— Вы ее часто слышали?

— Я не пропустила почти ни одного ее концерта. Но сегодня у меня еще и дипломатическое поручение. Меня Тоня просил. Вы знаете, наш Ершов будет выступать солистом на Инвалидном концерте. Он будет играть «Ночь» Рубинштейне. Хочется нам, чтобы он, что называется, «на ять» ее сыграл. Я слушала его игру, проходила с ним. Нет, не то… Андерсон тоже не может ему дать. Вы понимаете: души нет. Его корнет поет, но фразировки нет, чувства нет, деревянная игра. Вы услышите, как Тверская это исполняет. И явилось у нас дерзновеннейшее намерение попросить Тверскую прослушать Ершова, дать ему два-три совета, напеть ему. Он ведь способный! В миг почувствует, в чем дело. Послали меня переговорить с ней. А я приехала на концерт и оробела. Просто не знаю, на какой такой козе к ней подъехать. А коза-то, вот она передо мною!

Валентина Петровна, мило улыбаясь, ударила концом веера по локтю Морозова.

— Я, Валентина Петровна, что же? Я бы и рад всей (душою для полка. А только что же я тут поделаю?