Анатолий Радов - Студия "Боливар"

• Название: Студия "Боливар"
• Автор: Анатолий Радов
• Жанр: Социально-психологическая фантастика

Выкладываю полностью, так как почти все издательства определили как не формат. Очень прошу оставлять комменты, замечания, небесную хвалу(или халву) и прочее. Аннотация типа: Судьбе было угодно, чтобы его юношеская мечта стала реальностью, и ему пришлось бороться с самою судьбой, чтобы из этой реальности вырваться..."

---

Я поднялся, чувствуя себя отдохнувшим. Наконец-то, обрадовался я. За последние несколько дней я уже и забыл, что такое быть отдохнувшим. Я поднял с земли копьё, и неспеша зашагал к лесу, стоящему плотной стеною недалеко впереди.

27

Что делать дальше, я пока ещё особо не представлял. Что искать с этой стороны территории Боливара? Дом, где остановился на время режиссёр? Кто его знает, как он устроен, этот мир, в смысле геометрически. Возможно, я до сих пор нахожусь в том доме, и весь этот мир не больше сингулярной точки, а может быть это другая планета, и тогда должно быть нечто вроде портала, дверь, или что-то в этом роде, ведь я же как-то был перенесён сюда?

Я  вошёл в лес, и пройдя по нему несколько шагов, остановился перед небольшой, заросшей высокой травой, поляной. В самой середине этой  маленькой проплешины образовавшейся  среди высоких деревьев, стоял шалаш, один в один похожий на тот, с другой стороны территории Боливара. Мне на секунду стало страшно. Неужели я пришёл туда же?

— Да ты гонишь — тут же укорил я себя за откровенную глупость — На той стороне шалаш стоит на лугу, метрах в трёхстах от леса, а этот прямо в лесу.

Я облегчённо выдохнул. Значит, это совсем другой шалаш, а стало быть, помимо Алекса и деревенских, здесь есть ещё кто-то. Но кто?

Я стал осторожно приближаться к строению из веток, пытаясь на скорую мысль придумать, кто ещё может обитать здесь? Друг, или враг? Какой-нибудь отколовшийся индивид, не сумевший сжиться с остальными, кто-то наподобие Алекса, или ещё один псих, помешавшийся на очередной «райской» идее?

Остановившись шагах в пяти от шалаша, я прислушался, напрягая слух, которому здорово мешал звон в ушах. Усталость, лёгкое обезвоживание и голод прилично расшатали моё состояние, даже несмотря на нормальный сон, мне всё равно казалось, будто я только что поднялся с кровати, перенеся тяжёлую болезнь.

— Ты думаешь, если там кто-нибудь есть, он сейчас же начнёт шуметь, чтобы порадовать тебя? — задал очередной умный вопрос мой мозг.

Я усмехнулся.

— Ты прав — буркнул я и быстро сделав пять шагов, заглянул внутрь. В шалаше никого не было.

Тогда я нагло залез в это местное чудо архитектуры и тут же наткнулся на коричневый портфель, валявшийся почти у входа.

— Первый? — спросил я себя.

Это его шалаш, понял я. Значит, Боливар не убил этого академика?

Я пролез дальше, схватив по пути одной рукой портфель, и прислонившись спиною к дальней стенке, положил его себе на колени.

— Так — сказал я, и принялся разглядывать находку.

Портфель был ретровый, и выглядел печально и смешно, причём одновременно. Примерно такой же был у моего отца, и он всегда брал его, когда ходил по воскресеньям в городскую  баню. Я иногда вспоминаю торчащий растрёпанный дубовый веник, и мне почему-то становится стыдно за моего папашу. И больно. Слишком уж он был простецким мужиком, и простоту эту старательно и специально подчёркивал.

Я отстегнул застёжку, раскрыл этот старомодный саквояж и заглянул внутрь. Внутри лежала пачка листов.

— Точно какая-нибудь физико-химическая хрень — подумал я, доставая  эту пачку — Учёные хреновы. Создали дурацкий мир, и не спешить его уничтожать. Гордятся видимо своим детищем. А то, что людям в нём писец как хреново, им на это наплевать.

Откинув портфель в сторону, я стал читать первую страницу напечатанную на машинке, и так углубился в содержание, что когда оторвал от бумаги уставший взгляд, в моих руках оставалась всего половина пачки. Прочитанные листы валялись повсюду. Я бросал их то в право, то влево, и теперь они почти полностью покрывали пространство вокруг меня.

— Чёрт! — выдохнул я, и уставился на противоположную стенку — Что за ерунда такая.

Я вылез с половиной пачки из шалаша, и принялся ходить туда-сюда.

— И как это понимать? — спрашивал я, но не знал, что отвечать. В голове была горячая каша, и нужно было немного подождать, пока она подостынет.

Я продолжил ходить туда-сюда, как заключённый по тюремному дворику. Иногда моё лицо становилось задумчивым, а иногда я странно смеялся.

— Так вот в чём дело — я на секунду останавливался. Каждая новая догадка рождала сразу несколько вопросов, и я снова делал безотчетные шаги, до безумия напрягая мозг.

— Какая разница, что там дальше — говорил я себе — Мне плевать. Я не буду читать дальше.

Но чтобы я не говорил себе, я всё же присел на землю, и вновь углубился в текст.

Я смеялся, иногда кричал что-то грозное и мало внятное, иногда надолго замолкал, и по моему лицу проползала жирная тень страха. Страха базировавшегося на полном непонимании, на тоннах каши в моей усталой голове.

Когда наступило время тьмы, я с непрочитанными листами влез в шалаш, и положив оставшуюся треть пачки под голову, на удивление быстро уснул.

Разбудил меня свет, проникший в шалаш, и я, вытащив листы из под головы, принялся читать дальше, не обращая внимания на  страшную жажду, начинавшую выжигать мои внутренности, несмотря на тошноту от голода и боль в голове от шлака, концентрирующегося без влаги в моих клетках.

— И что из этого следует? — бесконечно спрашивал я себя, и вряд ли у меня появился бы внятный ответ, но основной текст неожиданно закончился, и в моих руках остались четыре листа мелко исписанных простым карандашом.

Чтение стало тяжёлым. Карандаш местами был почти стёрт, потому приходилось некоторые слова додумывать. Местами текст ещё и правился, и над зачёркнутыми мелкими словами, имелись надписки, которые были ещё мельче.

На эти четыре листа времени у меня ушло больше, чем на весь отпечатанный текст, но и ответов они дали мне столько, что я почти позабыл о первом тексте. Весь мозг был заполнен информацией, набросанной Первым видимо уже здесь, в этом самом шалаше. Когда? Может двадцать два года назад, а может  и за день до моего прихода сюда. Хотя, судя по сильно стёршемуся графиту, всё это было написано очень давно, и не раз пересматривалось, переделывалось, как будто Первый знал, или надеялся, что кто-нибудь обязательно придёт сюда и прочтёт.

А если бы никто и никогда не пришёл? Что было бы? Что было бы, если никто бы  не прочитал всей этой ерунды, ни Алекс, ни деревенские, ни кто-либо ещё.  Что бы от этого изменилось?

Я представил себе Первого, склонившегося над чистыми листами с огрызком карандаша в дрожащей руке. Представил его напряжённое лицо. Для кого он писал всё это? Неужели, зная заранее, что для меня? Именно для меня... именно вы — вспомнились мне слова режиссёра, сказанные той злополучной, ветреной ночью.

Голод и жажда стали сковывать меня, словно раскалённые цепи. Тело горело, желудок свело так, что к горлу подступила  не проходящая тошнота, которую нельзя было ни выблевать, из-за отсутствия чего-либо внутри, ни проглотить. Тогда, я отложил бумаги, и схватив копьё, отправился в лес.

Я пробродил несколько часов, надеясь, что и с этой стороны есть крысы, или какие-нибудь другие представители местной скупой фауны. Я был согласен даже на червяка с его мерзким, вонючим мясом. Через какое-то время у меня  стали появляться безрассудные мысли о том, чтобы вернуться на территорию Боливара и поискать червяков там. То, что они там есть, это я знал точно, помня о том гаде, которого проткнул копьём раз сорок, не меньше.

Но мне повезло, и выходить на опасную территорию не пришлось. Я всё же наткнулся на крысу, огромный, размером с овчарку, экземпляр, и ослеплённый голодом, потерявший любой страх, бросился на эту чёртову тварь с диким воплем.

Напуганная моим отчаяньем, крыса застыла на месте, судорожно решая, нападать ли ей, или всё же удрать, и эти размышления погубили её.

Я обрушился на неё, как поваленное ветром дерево на крышу новенького автомобиля, смяв её боевой дух, как старую газету. И она, слишком поздно решившая всё же отступить, разворачиваясь, сама подставила мне свой бок, в который я со всей силы всадил копьё.

Крыса обречённо завизжала, и в её глазах я увидел страх и безумие, которые смешавшись, выступили двумя каплями слёз. Но во мне не было жалости. Голод сделал меня хищником, жажда сделала меня безумцем, а прочитанные тексты отключили на время мой разум, тот разум, в котором и живут все эти моральные причиндалы, сдерживающие внутреннюю суть. Я стал животным, и наслаждался полученной на время свободой.

Всю крысу тащить к шалашу не имело смысла, и я  промучившись минут двадцать, помогая себе остриём копья, оторвал от неё два окорока, которые у этой громадины были никак не меньше свиных, и с ними вернулся на поляну.

К моему счастью, время света щедро продолжалось, позволяя мне заниматься приготовлением еды. Я собрал весь хворост поблизости, и вытащил из кармана спичечный коробок. Спичек оставалось всего две. На Плюке хватило бы на две гравицапы, подумал я, и рассмеялся.