Халлгримур Хельгасон - 101 Рейкьявик

• Название: 101 Рейкьявик
• Автор: Халлгримур Хельгасон
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-91181-818-0

"101" - это почтовый индекс центрального Рейкьявика, холодной столицы Исландии. В этом городе эмоциональный разлад неизбежен, как ненастная погода, а в череде пустых ночей скучают даже призраки. Тридцатитрехлетний Хлин живет в материнской квартире, получает пособие по безработице, качает из интернета порнуху, бродит с приятелями по кабакам и ночным клубам, каждый вечер ждет электронного письма от венгерской принцессы и безуспешно борется с влечением к сексапильной подружке собственной матери, вдруг решившей сменить сексуальную ориентацию…

В 2000 году Бальтазар Кормакур успешно экранизировал этот роман, причем одну из главных ролей исполнила Виктория Абриль, прославившаяся у Педро Альмодовара, а музыку к фильму написали Деймон Албарн (Blur, Gorillaz) и Эйнар Бенедиктсон - лидер знаменитой исландской группы Sugar Cubes, в которой прежде пела Бьорк. Картина получила приз "Открытие года" на кинофестивале в Торонто, приз молодежного жюри кинофестиваля в Локарно и множество других премий.

---

— Ну, просто… Хотя нет, я все понял. Вы же с ней были вместе. Или как?

— Да так, была кой-какая серия.

— Ага. А сейчас все кончилось?

— Да, господи, там ничего, собственно, и не было.

— Но вот беременность… Она больше не беременна.

— Правда? — спрашиваю я. Я ваще.

— Да. А ты не знал? — спрашивает Трёст и теребит нервные окончания, торчащие из подбородка.

— Нет. То есть по ней было особенно не заметно. Но ведь в этом деле постоянно изобретают что-то новенькое, как и везде. Она что, аборт сделала?

— Наверно. Не знаю. Тебе чего-нибудь принести? Еще один стакан того же самого? — спрашивает Трёст, встает и показывает на мой почти пустой стакан.

Я мотаю головой и провожаю его взглядом до стойки. Тимур там. И другие завсегдатаи бейбоманы. Сотая серия «Babewatch»[304]. Но сегодня возникли какие-то перебои из-за проигрывателя у стола. Blur или Oasis. Вокруг них очень плотная пиздоволосая толпа. И все же на уровне моих глаз одна женская задница. Джинсовая. Отчего по ним все с ума сходят? По задницам. Всего лишь какие-то две толстые щеки. Всего лишь два мячика из плоти. Всего лишь два килограмма белой муки. Которую ветры сдувают с костей. И все же… Я бы за такую задницу милю на карачках прополз. Солнце восходит между ягодиц и заходит между грудей. Вот так. Нет ничего прекраснее, чем пышная женская задница, легонько трясущаяся в ритме любовного акта, — как желе на шатающейся тарелке, — в аккуратной съемке сзади. В замедленной.

Осклизлые комки плоти выходят из женщин. Мертвые, умерщвленные. Густые, как смола, капли, капающие на землю. Отходы. Несостоявшиеся жизни. Засохшая не-долепленная глина. Или будущие сверхчеловеки, которые возжелали слишком многого, слишком рано рвались наружу, чтобы убивать направо-налево? Скольких Эйнш тейнов отправили в газовые камеры? Скольких Каспаровых исторгли из чрева вчера? Ответ: двоих. Одному я крестный отец, а другому просто отец. Похороны были вчера, а мусор вынесут завтра. Мечта о тройняшках растаяла. «Волки» выиграли у «Суиндона». Вся надежда на Лоллу. She will deliver[305].

Тридцать человек перед «К-баром» белой июньской ночью, плюс я: за домом, мочусь желтым в чужой зеленый сад. Перед тем как опять выйти к людям, засовываю в рот сигарету, будто она — такой фильтр для человеческих взаимоотношений. Human League[306]. Меня вдруг охватывает желание сделать ребенка всем стоящим тут девушкам. Только вот с кого начать? Марри протягивает бутылку шикарному личику (ц. 60 000). Как будто это верный способ. Рядом какой-то бомж. На шее у него запертый велосипедный замок. Case Closed[307]. Я поправляю очки. И — оп-ля! Вот и Хофи. Облегченная.

— Давно я тебя не видел! Ты уже родила?

— Нет.

— Но по тебе ничего не заметно.

— Ага.

— Или ты свое пузо дома оставила? Оно у тебя портативное? Такая заочная форма?

— Ну, можно сказать и так…

— Аборт?

— Да.

— И мне ни слова?

— А я должна была тебе все сказать?

— Или хотя бы передать со своим папой. Он иногда заходит ко мне поболтать.

— Он говорит, что ты псих.

— Правда? Я… Я думал, он у нас специалист по зубам, а не по мозгам. С каких это пор зубные врачи стали решать, кто псих, а кто нет?

— Чтоб это увидеть, не надо быть зубным врачом.

— Значит, ты так решила. Что я ненормальный.

— По крайней мере, у тебя с головой не все в порядке.

— Ага, и поэтому ты решила сделать аборт? Решила не рисковать с сумасшедшей спермой?

— Вот именно.

Красный цвет с ее волос постепенно перешел мне на лицо. Злое молчание. Я бросаю недокуренную сигарету на землю. Меня начала бить дрожь. Я тщательно затаптываю ее ногой. Говорю, стараясь держаться спокойного тона:

— Уж могла бы мне и сказать.

— А я разве не сказала?

— Да, но ты уже там все сделала без меня. Могла бы уж поставить отца в известность. До того, как его сына выкинули в помойку. Он, может, сам бы донес его до мусорного бака. Воздал бы долг…

— До мусорного бака?

— Ага. Или куда их выбрасывают? В водосток?

— Эт-то еще что? Я же помню, ты сам хотел для этого вызвать службу по уничтожению вредных животных! А теперь еще обижается! Вот если б ты сам через все это прошел…

— У меня тут просто был напряг…

— У ТЕБЯ напряг?

— Ага.

— И какой же?

— С нервами. А еще с финансами. Я так долго и упорно трудился, чтобы собрать на алименты.

— Ну-ну… И как же ты трудился?

— Да стеклотару собирал… пробирки… из-под искусственных детей.

— Ах, вот как…

— Хотя они мне никогда не нравились.

— Кто?

— Да «Искусственные дети». Отстойная группа.

— Джизус Крайст! Остряк-самоучка!

Да, а ты — самодрючка. Она поворачивается и исчезает в толпе. Я за ней. Лечу, как мышь. Никогда не бежал за человеком, чтобы с ним поговорить. У меня плохо получается. А она заслуживает хорошего наезда. Летучая мышка нападает на лягушку в замедленной съемке.

— Эй, Хофи! Почему ты мне об этом не сказала?

— Ты хочешь сказать, ты был бы против?

— Против детоубийства?

— Ну, зачем так выражаться!

— Ну, затем, что… Не знаю… Может, ты бы одумалась…

— Если тебе от этого легче, то это был не твой ребенок!

— Правда?

— Правда!

— То есть как это, не мой?! — Вот те раз! Этот беременный живот целых полгода не шел у меня из головы, там даже опухоль из-за него образовалась, и вот теперь: здрасьте! Не мой ребенок! Какую кашу она там заварила у себя в голове? — А чей же он тогда… был? Кто этот счастливчик?

— Разве это важно?

— Да. Кто он?

— А ты ревнуешь? Только не говори мне, что ревнуешь!

На лице по имени Хофи появляется ухмылка. Она стала шатенкой. Как будто у нее на голове настала весна. Мне хочется подать заявку, чтоб эту женщину удалили путем аборта. Но сейчас, наверно, уже поздно. Говорят, в Советском Союзе такие заявки так долго шли сквозь колеса бюрократической машины, что, когда наконец приходило разрешение на аборт, ребенок успевал подрасти и пойти в школу. «Для того чтоб сработало, нужно время», — сказал Тимур.

— Ревную? Как тебе вообще удалось сменить отца ребенка перед абортом? Что это еще за новости науки? Такое дистанционное управление?

— Я только сперва думала, что это ты.

— Ну-ну… — говорю я, и вдруг у меня в голове происходит какое-то осенение. В моей голове встает подбородок с нервными окончаниями. Тридцать первое декабря… «Ты эту даму завербовал?»

— Это Трёст? — спрашиваю я.

Она не успевает сказать «нет». Для того чтоб проделать этот короткий путь от мозга до горла, лжи требуется больше времени.

Я иду мимо исправдома на Скоулавёрдюстиг. Я уже почти прошел мимо него, но повернул назад, подошел к дверям и нажал на звонок. Тишина. Я нажал еще раз. Домофон, мужской голос: «Да?» Я отвечаю: «У вас свободные места есть?» Голос в домофоне — как из бочки, как из самой нижней комнаты в аду. «В данный момент нет, все занято». Я: «А в ближайшее время будут?» Тишина, Звоню еще раз. Тишина.

Я иду по Скоулавёрдюстиг. На улице безлюдно и светло. Если бы все были часовщиками… Мне хочется громко закричать, чтоб было слышно над всеми крышами: «Я ЖЕ СКАЗАЛ! Я БЫЛ С ПРЕЗЕРВАТИ-И-И-ИВОМ!» Но я не такой. Я не стал. Все должны быть часовщиками. Краски и товары для рукоделия. Если б я умел петь и танцевать, я бы сейчас исполнил номер с припевом «Она от него избавилась». Но сначала — сигарета. Сигарета № 52 за сегодняшний день. Трёст с Хофи. Руби-Тьюзди! Колокольня церкви Хатльгрима приближается. Мимо проезжает машина, и я превращаюсь в пешехода, в такого «а-а, этот…», и на мгновение теряю способность сосредоточиться, если это слово тут уместно. Всегда, когда на меня кто-то смотрит, часть меня исчезает. Надо начать ходить с ружьем. Смотрюсь в стекло. Оказывается, у меня в руке стакан. Отпиваю глоток. Это мог бы быть джин. Ну да ладно… А теперь песня:

Однажды я подошел к ней в баре и попытался завязать разговор, —

Она от меня избавилась.

Потом она подошла ко мне и попросила взаймы, я дал ей денег на пиво, —

Она от них избавилась.

А потом мы пошли ко мне домой и спали вместе, и она забеременела, и я думал, что я стану отцом, и у меня родится сын, но -

Она от него избавилась.

Я начинаю представление… Но нет… На углу у «Амбара» (или там теперь другой магазин) я натыкаюсь на парочку, которая затем переходит Скоулавёрдюстиг. Я кричу им вслед: «Куда идете?» Девушка (ц. 15 000) оглядывается и с улыбкой кричит в ответ: «Трахаться!» Они смеются. Смеющиеся подбородки. А я остаюсь со своим стаканом — пробиркой — и выпиваю из нее искусственных детей. И вот стакан опустел.

Когда я прихожу домой и с сигаретой плюхаюсь на диван в гостиной, на столике лежит вязание голубого цвета. Значит, Трёст его сунул в Хофи. Которая, по идее, должна была быть влюблена в меня. Поэтому всегда смотришь женщинам между ног: чтобы их понять. Женщины — как выигрыши в лотерее. Ты думаешь, что выиграл весь призовой фонд, а оказывается, тебе придется его делить еще с пятерыми. Поднимаю вязание со столика. Не-довязанная кофточка. Размер: 0–6 месяцев. Примеряю ее. Она заклинивает на середине лба. Трёст с Хофи. Наверно, хорошо, что она уничтожила все доказательства в этом деле. Иначе вышла бы гремучая смесь. Хофи с подбородком. Я не настолько пьян, чтобы отрубиться здесь же на диване, и выхожу в коридор. Тихо-тихо нажимаю на ручку и открываю дверь в их спальню. Вот они сладко спят в белой ночи. Две женщины в супружеской постели. Моя мать и мать моего ребенка. Я вхожу в комнату, подхожу к окну и выглядываю. Июнь. И юнь. Цветы в саду. В саду сирень, и синь, и юнь. Они спят, прижавшись друг к другу, кажется, мамина рука обнимает Лоллу. Пошла моя матушка в лес Бианки. Две женщины в постели, и одна из них беременна. А над ними я — стою у изголовья с голубой недовязанной детской кофточкой на голове. Рукава торчат в стороны, как мягкие голубые рожки. Сын и отец… Судя по всему, я выгляжу как епископ какой-нибудь странноватой арктической общины. Я поднимаю руки. Я благословляю их. Благословенны будьте. Во имя отца и сына… Две женщины в постели, и одна из них беременна. Это будущее. Мама-1 и мама-2. Женщины сами будут все делать, будут ходить в банк спермы, а мы будем не нужны, нас забудут, задвинут, наши устаревшие причиндалы будут трепыхаться на ветру. Наши роскошные половые органы станут таким же пережитком старины, как ручка, с помощью которой заводится старинный «форд». Тогда нам, петухам, самцам, ощипанным каплунам, останется только вековать век на перилах балкона и пялиться в окна в часы телевещания. Когда будут рождаться дети: «А-а, вот зараза, мальчик!» Мне хочется заползти к ним в постель. Все должны стать часовщиками.