Ирвин Уильям - Дарвин и Гексли

• Название: Дарвин и Гексли
• Автор: Ирвин Уильям
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1973

В книге рассказывается о жизни и деятельности двух великих английских биологов: основателя эволюционной теории Чарлза Дарвина и крупнейшего борца за дарвинизм Томаса Гексли. Повествование основано на глубоком изучении документальных материалов и разворачивается на широком историческом фоне.

APES, ANGEIS, AND VICTORIANS

DARWIN, HUXLEY, AND EVOLUTION

William Irvine

Meridian Books

The World Publishing Company

Cleveland and New York

Fifth edition, 1967.

Послесловие И. А. Рапопорта

Примечания Е. Э. Казакевич

Художники Ю. Арндт, М. Папков

---

Вернулась хандра и вновь погнала его на чужбину, заставив скитаться по отелям Йоркшира и Швейцарии. Он сделался привычной фигурой в каких-то кафе за границей и в провинции — человек с громкой славой и грустным взглядом, с седеющими баками. Безвестные медики провожали его горящими влюбленными глазами, богобоязненные старые девы — змеиным ненавидящим шелестом. Гексли был так погружен в свои мысли, что не замечал, какой он возбуждает интерес. В последнее время стала прихварывать Генриетта, а в 1887 году умерла от пневмонии его вторая дочь Марион, в замужестве миссис Кольер. Перед этим она проболела три года. Гексли то надеялся, то терял надежду.

«Честно говоря… я опасался, как бы все это постепенно не перешло в слабоумие… — признается он Гукеру в письме, которым сказано многое. — Это была блестяще одаренная натура, с такими способностями к искусству, какие, по словам некоторых крупных мастеров, можно смело назвать выдающимся талантом; она была совершенно счастлива в браке — ее муж с начала и до конца выказывал по отношению к ней самую безграничную преданность — казалось, весь мир… открыт этому молодому существу. Но более трех лет назад, вслед за рождением ее последнего ребенка, у нее началась черная меланхолия (в самой жестокой форме)».

Должно быть, Гексли усматривал здесь одно из страшных, неотвратимых проявлений наследственности. К счастью, ему пришлось почти сразу же пуститься в дорогу за четыреста миль, чтобы выступить в душном, жарком, переполненном зале с речью о техническом образовании. Едва ли это его утешило, но все-таки он вернулся приободренный.

Вообще, это были невеселые годы. Он жаловался, что всякий раз, как сбежит от тоски в Йоркшир или Швейцарию, приехав обратно, не застает в живых кого-нибудь из старых друзей. В 1888 году умер в ливерпульском отеле Мэтью Арнольд. Невольно Гексли приходили на ум мысли о собственной кончине. «Смерть бедняги Арнольда меня потрясла — и не столько из-за него самого, сколько из-за его жены… — писал он Фостеру. — Я всегда считал, что для человека самое лучшее умереть внезапно… но для тех, кто его переживет, это пытка.

Арнольд еще много лет тому назад говорил, что у него больное сердце». И как раз в это время Гексли узнал, что у него тоже неладно с сердцем. «Слабость и некоторое расширение левого желудочка». Хорошо, что клапаны были в порядке. «Полагаю, что мне едва ли грозит скоропостижная смерть. Иначе я не уезжал бы за границу. Подумать, какой ужас обречь свою жену всем тяготам, а самому быстро и легко умереть где-нибудь в швейцарском отеле!»

«Икс-клуб», некогда место встреч веселых заговорщиков, вершителей судеб науки, выродился к этому времени в кружок немощных, замученных работой стариков, которые чуточку друг другу надоели и, пожалуй, чуточку страдали от грубоватой пищи.

«Мне давно уже более чем ясно, — писал Гексли Гукеру еще в 1883 году, — что отношения у нас в „Иксе“ кое у кого очень натянуты. Я замечаю, что сильные люди к старости приобретают черты поразительного сходства с обезьянами и, чуть что не по ним, приходят в ярость и норовят сцепиться друг с другом. Я это ощущаю по себе. Эта склонность мне отвратительна, и, когда бывает время подумать, я стараюсь подавить ее любой ценой».

В 1888 году Гексли поместил в «Трудах Королевского общества» некролог, посвященный Чарлзу Дарвину. Сочинять некролог, надо полагать, в любом случае занятие не из приятных, а тут еще автор был скорей настроен оплакивать не Дарвина, а самого себя. Правда, он располагал превосходным материалом: были богатые личные впечатления о старом друге; был такой ценный источник, как собственноручная дарвиновская «Автобиография»; была, наконец, только что опубликованная Френсисом Дарвином «Жизнь и переписка», его отца. Гексли затратил пропасть усилий, но, верный благочестивым традициям своего времени, сотворил лишь то же шаблонное чудо, что и другие биографы викторианской эпохи: Пигмалионово превращение в обратном порядке. Живой друг превращен в мраморное изваяние — а верней, в некий монументальный камень для оттачивания моральных секир. Так, равнодушие Дарвина к учению в молодые годы, оказывается, свидетельствует о том, что обычное классическое образование не способно возбудить интерес глубокого ума. В личных письмах того же времени Гексли высказывался куда более живо и ярко.

«Изложение никак не назовешь сильной стороною Дарвина, — делился он со своим молодым коллегой Фостером, — да и язык у него подчас такой, что диву даешься. И все-таки ему присуща какая-то неизреченная и чудесная умудренность — словно у умного пса из сказки, — и путями неисповедимыми, как язычник-китаец, он все-таки приходит к истине».

В 1888 году, через год после его старого друга Гукера, Королевское общество наградило Гексли Коплеевской медалью. И он, кому так часто случалось сиживать на торжественных обедах зримым и громогласным наместником Дарвина, вкушая яства, которые Дарвину есть было нельзя, теперь не мог угоститься на банкете, устроенном в честь его самого. Он получил медаль на предварительном заседании и уехал. А той же осенью он вышел из совета попечителей Итонского колледжа. За последние полтора года ему ни разу не удалось выбраться на совещание.

Стремительно настигали его мелкие неприятности, уготованные людям под старость: появился шум в ушах, пришлось носить кашне, тяжелую шубу. Довелось столкнуться и с последствиями собственной широты взглядов. Он не раз утверждал, что простой здравый смысл дает право вдовцу жениться на сестре своей жены. А в январе 1889 года он узнал, что его младшая дочь Этель собирается замуж за Джона Колльера, овдовевшего после смерти Марион. Гексли вдруг понял: он всегда надеялся, что никто из его собственных дочерей этот разумный шаг не предпримет. Впрочем, сообщил он Гукеру, «какие бы неловкости и комариные укусы их ни ждали, я не знаю человека, который обратит на них меньше внимания, чем Этель».

Викторианцы были народ серьезный, и, чтобы задеть их за живое, хорошую книгу писать не требовалось. Достаточно было написать серьезную. «Роберт Элсмер» был серьезен донельзя; автор, миссис Уорд, сумела перевести на шаблонный язык современной нравоучительной мелодрамы «Литературу и догму» своего дядюшки Мэтью Арнольда. В уединенную долину Уэстморленда приезжает отдохнуть после Оксфорда и лихорадки Роберт Элсмер. Это молодой священник, которому его добродетели придают не меньше романтического очарования, чем герою более привычного образца — его бицепсы. Здесь Роберт Элсмер влюбляется в прекрасную и безгрешную Кэтрин Лейберн, а она при всей возвышенности своих христианских устремлений все-таки дева достаточно земная, чтобы ответить на его любовь. Он получает приход в Суррее. Влюбленные женятся, нянчат ребенка и живут припеваючи, пока Роберт не заводит дружбу с неким зловещим сквайром, который, вместо того чтобы запирать на чердаке свою помешанную жену, сидит в библиотеке, почитывая Гиббона и Юма. Сквайр заводит речь о святых чудесах, и вера Роберта рушится как карточный домик. Он отказывается от обязанностей христианского пастыря, едет с женою в Лондон, основывает новую веру, исповедующую человеколюбие, и принимает мученическую смерть в благих трудах, питая сирот и утешая страждущих.

Нельзя сказать, чтобы роман миссис Уорд произвел переворот, скорей он возвестил переворот, который уже совершился. Любители романов, никогда не державшие в руках книжек вроде «Происхождения видов» и «Литературы и догмы», приняли заключенные в них идеи как откровение. Гладстон, пожалуй, «Происхождения» читать и не думал, зато «Роберта Элсмера», конечно, прочел и посвятил ему одну из самых глубоких своих статей. Цель книги, отмечает он, «исключить из христианства элемент сверхъестественного, разрушить его догматический костяк, сохранив в неприкосновенности нравственные и духовные его плоды». История показывает, что религия не способна надолго пережить исповедуемое ею божество, а тип личности — религиозные догматы, на которых он формировался. Что же касается чудес, они заложены в самой основе христианства. Они неотделимы, с одной стороны, от чудотворного жития, удостоверяющего божественную природу Христа, а с другой — от догматов, предписывающих, каким образом эту божественность чтить. Без этой христианской схемы христианский склад личности сохранится едва ли.

«Роберт Элсмер» привлек внимание не только государства, но и церкви. Церковный собор, созванный осенью 1888 года, усмотрел в нем последний симптом застарелого недуга; и на одном из вечерних заседаний, специально посвященных этому вопросу, довольно-таки опрометчиво употреблялось новомодное словцо «агностицизм». Епископ Питерборосский под крики одобрения осудил «трусливый агностицизм», а ректор Королевского колледжа доктор Уэйс воскликнул, что агностик — это человек, который под тем предлогом, что о невидимом мире не имеется-де научных сведений, не желает признавать Иисуса Христа. Истинное имя ему — неверный.