Юзеф Крашевский - С престола в монастырь (Любони)

• Название: С престола в монастырь (Любони)
• Автор: Юзеф Крашевский
• Издательство: TEPPA
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1996

Каждое произведение Крашевского, прекрасного рассказчика, колоритного бытописателя и исторического романиста представляет живую, высокоправдивую характеристику, живописную летопись той поры, из которой оно было взято. Как самый внимательный, неусыпный наблюдатель, необыкновенно добросовестный при этом, Крашевский следил за жизнью решительно всех слоев общества, за его насущными потребностями, за идеями, волнующими его в данный момент, за направлением, в нем преобладающим.

Чудные, роскошные картины природы, полные истинной поэзии, хватающие за сердце сцены с бездной трагизма придают романам и повестям Крашевского еще больше прелести и увлекательности.

Крашевский положил начало польскому роману и таким образом бесспорно является его воссоздателем. В области романа он решительно не имел себе соперников в польской литературе.

Крашевский писал просто, необыкновенно доступно, и это, независимо от его выдающегося таланта, приобрело ему огромный круг читателей и польских, и иностранных.

---

— Точно так же и ваш сын ходил против вас, когда вы с ним несправедливо поступили… Да, это правда, что я искал у славян защиты, не найдя ее у вас…

— В таком случае и теперь ищите у них справедливости! — сердито воскликнул Оттон.

Вигман стоял и, глядя Оттону прямо в глаза, презрительно улыбался.

— Это последнее слово императора? — спросил он.

— Моли Бога, чтобы оно было последним, — сказал Оттон, — а то после него могло бы сорваться другое, которое бы навеки разрешило дело между мною и тобою.

Вигман после такого заявления остался равнодушен, не тронулся с места, не испугался.

— Хорошо, — ответил он угрюмо, — что есть многочисленные свидетели этого приговора, угроз и приема. По крайней мере люди не скажут, что Вигман не унижался перед своим господином, не умолял его… и что его оттолкнули.

Оттон отвернулся; сын и дочери стояли позади отца молча и испуганные. Свидетели в первой комнате с интересом прислушивались к разговору и ожидали исхода этой сцены, которая могла кончиться для графа тюрьмой или изгнанием. Оттон стерпел надменность своего родственника. Видя, что граф продолжал стоять, он прибавил:

— Поезжайте, куда вам приказано, под начальство Герона, исполняйте все, что он велит… а через год, когда вы исправитесь, посмотрим, что можно будет для вас сделать.

— Как, мне исполнять приказы Герона? Мне быть под его начальством?… — крикнул Вигман. — Да разве я бы стерпел, чтобы какой-то простой человек помыкал мною, унижал, делал бы из меня своего слугу?…

Оттон больше не желал отвечать, и Вигман, увидев, что он не изменит своего решения, собрался уходить.

— Пусть будет так, как судьба хочет, — сказал он. — Не из вашей руки, милостивый император, а от Бога принимаю то, на что вы меня осудили… Теперь буду знать, как мне поступить. Какие бы ни были последствия, пусть они падут на того, кто был их причиной… Вигман, горемычный и бедный воин, не имеет ни друзей, ни союзников, — прибавил он, — но Бог велик… найдутся такие, которые ему помогут и сделают сильным…

Эта угроза окончательно вывела из себя Оттона; повернувшись теперь к своей свите, он воскликнул:

— Благодари Бога, дерзкий человек, что сегодня Христово Воскресение, день радости и торжества, и поэтому я не хочу омрачать его строгостью! Уйди немедленно!

И Оттон вторично указал ему на двери.

Среди придворных произошло движение, и Вигман, опасаясь, чтобы кто-нибудь из более дерзких не надумал его вывести, с лицом, перекошенным гневом, стал медленно пятиться к двери. В обеих комнатах воцарилась полная тишина. Как будто боясь нападения, Вигман положил руку на меч и всякого, приблизившегося к нему в этот момент, он, без сомнения, зарубил бы.

Император следил глазами за каждым шагом своего дерзкого родственника, который медленно и как бы нарочито отмерял шаги, и уже находясь на пороге первой комнаты, он повернулся к Оттону, грозно и вызывающе смерил его взглядом, а затем, не спеша, чтобы не подумали, что он кого-нибудь боится, вышел из дворца.

Хотя Оттон сумел показать свою силу и стойкость, все-таки это происшествие произвело на окружавших неприятное впечатление.

Никто не смел ни заговорить, ни даже поднять глаз. Один из камергеров вышел в сени и следил за графом во дворе. Вигман сел на лошадь и выехал из замкового двора в сопровождении только двух человек, из которых один держал его щит, а другой громадный обнаженный меч.

Легко можно было догадаться, что после подобного свидания с императором, Вигман опять обратится к мелким славянским племенам, жившим на границе. В подобных случаях он уже неоднократно подговаривал их к набегам, обещая им золотые горы. Но Отгон благодаря Герону и союзу с чехами был достаточно силен на границе, и ему нечего было бояться выходок такого головореза, как Вигман; напротив, он имел скорее основание думать, что славяне, с которыми граф тоже не церемонился, в конце концов схватят его и убьют или же выдадут его в руки императора. Поэтому Оттон не удерживал графа, не старался его образумить, а отпустил его на волю, предоставляя все случаю.

Мешко прислушивался к разговору с большим вниманием, и по голосу и тону Отгона старался составить себе мнение о нем. Вигман в этом случае сослужил ему большую службу, так как Мешко за эти несколько моментов лучше узнал Отгона, чем за все свое пребывание в Кведлингбурге.

В этот же день, еще до заката солнца, молодежь устроила во дворе замка что-то вроде рыцарского турнира, к которому, стоя на крыльце, присматривался сам император; немного спустя он отправился вместе с духовенством и вельможами на совещание, продлившееся до поздней ночи. Гостей, которые остались в большом зале, развлекали и угощали камергеры и стольники. В таком же духе прошли и следующие дни: то на службах в храме, то на турнирах, то на совещаниях, приемах и пирах. Мешко, ободренный тем, что его никто не узнал, наблюдал за всем, что делается в императорском дворце, присматривался к зазедегным порядкам и всем пышным церемониям. Все время находясь в свите Болеслава в качестве его родственника, стараясь как можно меньше обратить на себя внимание, князь был уверен, что на самом деле никто на него не смотрит и не замечает его присутствия.

Будучи все время вместе с Болеславом, Полянский князь не имел основания, да и не подозревал своего шурина в том, что он может выдать его инкогнито.

Наконец, наступили последние дни пребывания императора в Кведлингбурге; как обыкновенно, тотчас после окончания праздников он опять собрался в Италию, обладание которой его гораздо более беспокоило и интересовало, чем все немецкие дела. Поэтому он здесь старался мирить, успокаивать и усмирять лишь только для того, чтобы иметь возможность всю силу свою обратить на Италию.

Перед отъездом был устроен торжественный прием у Отгона, и каждый, приехавший к нему на поклон, был награжден согласно своему чину и положению. Эти дары состояли для более достойных гостей из драгоценной утвари, поясов, рыцарских мечей, из дорогих мехов, шелковых плащей, а для менее важных были приготовлены шерстяная одежда, шубы из обыкновенного меха и разнородные платья. Обычай и честь императора требовали, чтобы никто не уезжал от него с пустыми руками; чтобы дать возможность каждому князю и вельможе поговорить с императором наедине, изложить свою просьбу, выслушать его совет или принять какое-нибудь тайное поручение, каждый из этих рыцарей в сопровождении своего отряда допускался к нему отдельно. Пришла очередь и до молодого Болеслава, которому должны были дать указания относительно угров. Мешко, желавший избегнуть неприятного подарка, объявил чешскому князю, что он подождет его в приемной.

Разговор между ними происходил в присутствии камергера, и хотя князья беседовал шепотом, царский чиновник или догадывался, или услышал решение Мешка и не замедлил объявить, что император просит Болеслава явиться со всей его свитою. Чтобы не возбуждать подозрений, Мешко, пропустив вперед Болько, пошел сзади него, стараясь как можно меньше быть на виду.

Оттон принимал всех сидя на троне, точь-в-точь на таком же, что стоял в храме. Он был одет в пурпурный плащ и красные сандалии с золотом. В тот момент, когда Болько приближался к Оттону, император стал пристально всматриваться в идущего сзади Мешка, чем его страшно смутил. Затем, обращаясь к Болеславу, приказал при всех передать его старому отцу кубок высокохудожественной работы, украшенный драгоценными камнями и жемчугом, просил князя сохранить его на память. Каждый из приближенных князя получил по соответствующему подарку, и все уже собирались выходить из зала. Мешко был доволен, что его оставили в покое. Но император, остановив свое внимание на Полянском князе, шепнул что-то на ухо своему казначею, который подал ему очень ценный меч с поясом необыкновенной художественной работы. Все переглянулись с удивлением, так как в зале, по их мнению, не было достойных подобного подарка.

Взяв меч из рук казначея, Оттон сделал Мешку знак приблизиться и с ласковою улыбкою обратился к нему:

— Не знаю вас, милый князь… не знаю даже, кто вы… Но с меня довольно, что вы пришли сюда с моим союзником и хорошим другом… Мне было бы приятно, если бы вы отныне относились ко мне дружелюбно… Примите этот меч с пожеланием никогда не поднимать его против меня и прийти мне с ним на помощь, как и я всегда готов вас поддержать, если вы этого от меня потребуете…

Мешко не мог не принять подарка, но вместе с тем испугался, что при дворе его узнали и доложили Оттону, кто он. Но лицо Оттона не выражало ни гнева, ни подозрения, а скорее удовольствие и радость.

Молодой Болеслав даже побледнел от мысли, что зять мог его заподозрить в измене. Наступило короткое молчание, после которого император прибавил, улыбаясь:

— На этом мече вырезан крест… Пусть он вам напоминает, что только с ним можно побеждать… и что там, где его нет, никогда не может быть счастья и спокойствия.