Евгений Маурин - Людовик и Елизавета

• Название: Людовик и Елизавета
• Автор: Евгений Маурин
• Издательство: Печатный Двор
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1993

---

— Но помилуйте, господин фельдмаршал, — с негодованием вскричал посол, — я нахожу, что это — пустяк, который совершенно не способен оплатить вашу известную во всем мире лояльность. Я надеюсь, что вскоре буду иметь честь более существенно доказать вам этот пустячок. Я еще утром хотел ехать к вам, но сначала задержали спешные депеши, а потом приехал Нолькен, который продержал меня чуть ли не три часа; хотя я и не мог исполнить его просьбу, но он все не отставал.

— Какую просьбу? — поспешно спросил Миних.

— Я, кажется, совершил нескромность… — с отлично разыгранным смущением ответил Шетарди. — Но мы ведь — друзья, дорогой фельдмаршал, и вы не выдадите меня?

— Может ли быть и речь об этом!

— Так вот: этот чудак приезжал ко мне с просьбой ссудить ему довольно значительную сумму. Кому-то он что-то обещал — уж, наверное, здесь женщина замешана! Но ведь обещать легко, а как достать денег, когда касса безвозвратно пуста? У Нолькена не только нет денег сейчас, но я знаю, что у него не скоро еще будет мало-мальски приличная сумма!

— И что же, вы отказали ему? — с нескрываемым интересом спросил Миних.

— Ну, конечно! — с видом глубочайшего убеждения ответил Шетарди. — Я не настолько богат, чтобы кидать такие суммы по-пустому. Ведь Швеция окончательно разорена и живет мелкими займами…

— Так вот оно что! — злобно вскрикнул Миних, но сейчас же спохватился. — Так, так! Это очень интересно… — Он замолчал и некоторое время молча смотрел на посла, не зная, как приступить к интересовавшему его предмету. — Как вы чувствуете в России? — спросил он наконец.

— Благодарю вас, я вполне сроднился с этой очаровательной страной! — ответил Шетарди.

— Но мне кажется, что положение иностранного министра в России теперь вообще очень трудно?

— Но почему?

— Время неспокойное… Во всех углах родятся заговоры.

— Дорогой фельдмаршал, какое дело иностранному послу до заговорщиков? Он аккредитован к законному правительству и считается только с ним одним.

— Но не все считают настоящее правительство законным. Находятся люди, которые утверждают, будто законные права на стороне цесаревны Елизаветы…

— Что касается этого… — сказал Шетарди, делая небрежный жест рукой. — Можно ли серьезно говорить о правах царевны? Ведь закон Петра Великого не признает прав, а предоставляет монарху самому избирать себе наследника. Да и мне кажется, что нельзя говорить о заговоре в пользу царевны Елизаветы, так как она первая и в мыслях не держит короны…

— Вы плохо осведомлены, маркиз!

— О, нет! Мне много приходилось по-дружески болтать с царевной. Она сама сказала мне, что все ее претензии — просто вымысел. Мало того, она находит, что при настоящем положении вещей вступление на престол — очень неблагодарная задача. "Без людей, — сказала она, — править нельзя, а все теперешние годятся только на виселицу!" Я спросил ее, что она сделала бы, если бы роковая случайность устранила всех прочих лиц и ей волей-неволей пришлось вступить на трон. "Прежде всего, — ответила она мне смеясь, — я поручила бы теперешних министров, генералов, президентов, фельдмаршалов и т. п. заботам палача!"

— Так вот как? — с еле сдерживаемой злобой повторил Миних. — Всех нас, значит, к палачу?

— Но, дорогой фельдмаршал, царевна не называла имен.

— А к чему имена? Всех нас — и делу конец! Так, так! Слава Богу только, что царевна не думает о престоле, как вы говорите, а если и думает, так ей придется наткнуться на людей, которым вовсе не желательно свести близкое знакомство с палачом… Так, так…

— Ну, а теперь, дорогой фельдмаршал, позвольте мне откланяться и пожелать вам всего хорошего! — сказал Шетарди, видевший, что все брошенные им семена тут же дали желаемые ростки.

Миних для вида удерживал его, но был даже рад, когда посол ушел.

— Так, так! — в десятый раз повторил Миних, оставшись один. — Хорошо, что я узнал все это заблаговременно! Ну, погоди же ты! Я разыграю тебе хорошенькую комедию!

Он приказал заложить лошадь и направился к Преображенским казармам, чтобы подобрать соответствующий состав людей для караульного наряда, которому предстояло около одиннадцати часов вечера сменить измайловцев. Он знал приблизительно, кто из солдат тяготеет в сторону Елизаветы Петровны, а кто — в сторону Анны Леопольдовны. К Летнему дворцу, где жил с семьей герцог, он решил назначить первых, к Зимнему — вторых!

И всю дорогу старый фельдмаршал шептал сквозь зубы полные раздражения угрозы…

А Бирон точно предчувствовал, что над его головой собираются тучи. Весь день он был задумчив и мрачен и, чем ближе время подходило к вечеру, тем более усиливалась его непонятная тревога.

— Болен я, что ли? — спрашивал он себя. — Ведь ничего мне не грозит, и еще несколько дней…

Несколько дней! Иногда и час один, а не то что несколько дней, способен изменить всю человеческую судьбу!

Назойливая мысль нашептывала:

"Что было бы со мной, если бы императрица Анна умерла на несколько дней раньше? Сложил бы давно на плахе голову! Вот что такое несколько дней… Но ведь опасности ниоткуда не видать? Положим, она всегда была, но ведь сегодня ее не больше, чем в любой другой день? Так откуда же эта тревога, откуда эта подавленность?"

За обедом, на котором присутствовало много посторонних, Бирон был настолько молчалив и рассеян, что гостям было очень не по себе, и они в первый удобный момент стали прощаться.

Герцог не удерживал их. Только одного графа Головкина он крепко ухватил за рукав и шепнул:

— Погоди, не беги от меня! Мне тяжело, меня что-то невыносимо гнетет! Мне прямо страшно становится одному!

Он был так удручен, что даже не заметил выражения неприятной растерянности, отразившейся на лице графа.

— Не держали бы вы меня, ваше высочество! — смущенно ответил Головкин. — Что-то не по себе мне… Знобит, головая тяжелая…

— Эх ты! — с горечью сказал Бирон. — А еще другом называешься! Друг до черного дня! Пустяшное нездоровье побороть не можешь, когда мне так невыносимо тяжко!

— Да я не о себе, а о вашем высочестве больше! — залебезил Головкин. — Я что? Я обойдусь. Но и вы, герцог, сдается мне, не очень-то здоровы… Вам бы прилечь, сном все пройдет…

— Обо мне ты уж не беспокойся, брат! — отрезал Бирон. — Что же касается нашего здоровья, то у меня имеется хорошее лекарство!

Бирон велел подать бутылку вина и два кубка. Головкину оставалось только подчиниться: он рисковал навлечь на себя подозрения…

Но и доброе старое вино не могло успокоить тревогу собутыльников, и беседа не клеилась. Скажут слово, да и молчат, молчат. Потом, через четверть часа, еще слово…

Только, когда было покончено с третьей бутылкой, Бирон заговорил.

— Не знаю, почему, но меня сегодня особенно неотступно преследует образ покойной императрицы, — сказал он, тяжело опуская голову на руки. — Совесть меня мучит, граф… Почему не уберег, не уследил… Эх! — стоном вырвалось у него. — Жила бы да жила она!

— Да в чем же вы можете винить себя, герцог? — возразил граф. — Ведь болезнь — не свой брат!

— Эх, что болезнь! — отмахнулся от него регент. — Ты-то знаешь, что такое болезнь вообще, да и что за болезнь была у императрицы?

— Но я — не доктор…

— А доктора, думаешь, знают? Надо что-нибудь сказать, вот они и брешут. Отравить — на это они мастера, а болезнь распознать, да вылечить — ну, тут они все равно, что слепые… Что болезнь! Когда жизнь идет гладко, ровно, так и с болезнью до глубокой старости проживешь; а огорчения, заботы — вот неизлечимая болезнь, которая быстрее всего сводит в могилу!

— Но ведь вы всецело стояли на страже!

— Да оставь, Головкин! — с досадой крикнул герцог. — Надоели мне эти сладкие слова! Сам знаю, что знаю…

Он опять замолчал, погрузившись в воспоминания. Часы пробили половину одиннадцатого. Головкин вздрогнул и опасливо уставился на циферблат.

— Как сейчас помню, — тихо, словно обращаясь к себе, сказал герцог, — была холодная, дождливая осенняя погода, а мне пришло в голову поехать кататься верхом. Императрица отнекивалась, но я… Ах, не всегда я обращался с ней так, как подобало! Следы ног ее целовать бы мне…, а я… Как сейчас помню: приехали мы с катанья, а на другое утро она и слегла.[51]

И опять наступила долгая, долгая пауза… Часы пробили одиннадцать.

— Недужится мне уж очень, — робко сказал Головкин, — пойти мне, что ли?

— Ты пойми, — не слушая его, сказал герцог, — ведь я вовсе не искал регентства. Мне тяжело было примириться с мыслью, что придется управлять этой страной, которая никогда не простит мне моего иноземного происхождения. Но что мне было делать, куда деваться? Ведь у меня семья… Правда, и в России, и везде за границей — в Пруссии, в Австрии, да и мало ли где — у меня имения. Но если я сегодня выпущу власть из рук, разве меня оставят в покое? Все — враги, все зубы точат! Про Россию и говорить нечего. Но, думаешь, даст мне прусский король либо австрийская императрица жить спокойно? Как бы не так! Сейчас начнут сводить счеты за старое! А из-за кого все это? Все из-за России, которая меня ненавидит! Мне негде голову преклонить, Головкин, я один, один, один!..