Николай Шундик - Белый шаман

• Название: Белый шаман
• Автор: Николай Шундик
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1979

 Николай Шундик семь лет работал учителем на Чукотке, жил в глубоком кочевье. Он хорошо знает жизнь и обычаи народов Севера. В своем новом романе писатель рассказывает о непростой судьбе чукчи-охотника, человека незаурядного, мудреца, правдоискателя. Не сразу и непросто принимает он новую жизнь, которую принесла Советская власть, перемены, происходящие в жизни его народа.

Автор поэтично описывает жизнь гордого, мудрого чукотского народа, природу заполярного Севера.

---

Николай Шундик Белый шаман

Часть первая

1

Пойгин курил трубку и думал: почему он пригласил Ятчоля на охоту? Этот ли человек, с которым он всю жизнь враждовал, достоин его великодушия? Между тем от сочувствия к Ятчолю, от сострадания к нему даже, кажется, смягчался мороз; а он такой свирепый, что по­рой раскалывает с гулом ледяные громады морских то­росов. Прокатится гул, и снова тишина — слышно, как стучит собственное сердце. Может, это не сердце, а Мор­жовая матерь стучит головой в ледяной покров моря? Как это важно — не ошибиться, не выстрелить в Моржо­вую матерь: иначе это будет похоже на выстрел в соб­ственное сердце.

Она добра, очень добра, Моржовая матерь. Лед над морской пучиной для нее все равно что огромный бубен. Она без устали колотит головой в этот бубен, отгоняет злых духов — келет — от морского берега, тем самым оберегая людей от беды.

Пойгин вслушивается в подлунный мир, внемлет зву­кам ледяного бубна, в который колотит Моржовая ма­терь. Она добра, очень добра. И Пойгин добр. Не потому ли так усердны его собаки? Больше всех старается при­рученный волк Линьлинь. Правда, похоже, волк все-таки обижен тем, что и сегодня не он ведет упряжку, но что поделаешь: стар уже, трудно ему, слепому, чуять самую верную дорогу в нагромождении вздыбленных льдов.

Стар Линьлинь. А кажется, не так давно это было: положил Пойгин перед волчонком печенку нерпы, почки ее и сердце — если набросится звереныш на печенку, это покажет, что у него такая непокорная волчья сущность, что его не приручит даже самый добрый человек; если выберет почки, значит, податлив будет на дружбу с че­ловеком; если предпочтет сердце — совсем хорошо: есть надежда, что станет ручным, будь только сам человеком, имеющим сердце. Волчонок выбрал сердце, по крайней мере, так показалось Пойгину, хотя Ятчоль уверял, что звереныш впился зубами сначала в печенку. Однако Пой­гин решил в душе, что приручит волчонка, даже если бы оказался прав Ятчоль, и дал ему кличку Линьлинь — сердце.

Пойгину запомнилось еще с детства, как приручал волчонка его дед. «Ты думаешь, все дело в том, чтобы волка сделать добрым? — спрашивал он не однажды внука. — Это верно, однако еще не совсем. Больше всего истины в том, что человек при этом должен изгнать ди­кого зверя из самого себя».

О, сколько раз потом вспоминал Пойгин эти слова, когда приручал Линьлиня. Порой приходил в отчаяние. Но корил больше себя, чем волка, горько размышляя о том, как мало похож он, Пойгин, на деда, как малы в нем силы добра. Однако шло время, человек и зверь все заметней сближались именно потому, что проявляла себя сила добра человека, перед которой ничто устоять не может.

Ятчоль не верил, что волк покорится, ревниво наблю­дал за каждым его шагом и взглядом; а когда убедился, что сосед добился своего, сказал ему: «Все дело в том, что ты шаман, имеешь тайную власть над всеми зверями, входишь в особый сговор с каждым из них, а это может пойти во вред людям».

Больше всего не выносил Ятчоль глаза Линьлиня. Уверял, что взгляд волка прокалывает ему душу, и вся она уже в дырах, и дальше терпеть он этого не может: душа не торбаса, не кухлянка, ее не залатаешь. Ятчоль писал заявления в сельсовет, в район, даже в округ, тре­буя, чтобы заставили Пойгина убить волка, ходил к вра­чам, просил заключение, что душа его действительно вся в дырах, пусть будет справка врачей, как он выражался, «вечественным доказательством». Но никто не хотел вни­мать жалобам Ятчоля, и тогда он во спасение собствен­ной души выколол волку глаза. Произошло это в ту пору, когда Пойгина унесло далеко в море на льдине, и уже не осталось никакой надежды, что он вернется. Ятчоль никому не сознавался, что совершил зло над волком, глубокомысленно рассуждал, что Линьлинь сам себе вы­колол глаза об острые выступы морских льдов: «Вы, ко­нечно, все замечали, как он ходил к берегу и высматри­вал хозяина, вот, наверное, и разозлился на свои глаза, что они не способны увидеть его».

Имя Пойгина, которого скорее всего уже поглотила морская пучина, Ятчоль произносить боялся: тот, кто по­гиб в море, должен исчезнуть из памяти знавших его. Но Пойгин вернулся. Льдину, на которой он плавал, опять прибило к береговому припаю. Он, конечно, дога­дался, что ослепил волка именно Ятчоль; потом сосед и сам в этом признался. Но сегодня Пойгин не хотел ду­мать о прошлом, сегодня он прощал даже это зло.

Нарта стремительно скользит по снежному насту, ве­село повизгивая полозьями. Пойгин любит как бы всту­пать в беседу со своей неумолчной нартой. «Поёшь?» — «Пою, пою». — «О чем так длинно поешь?» — «Обо всем, что у тебя на уме». — «А что сейчас у меня на уме?» — «Что ты добрый, готов забыть все обиды, готов все про­стить даже Ятчолю, не зря же вчера пригласил его на охоту».

Пойгин сочувствовал Ятчолю и потому, что у него ленивые собаки, и потому, что сам он ленив. Вот пришла пора подсчета, кто сколько добыл песцов, лисиц, кто сколько добыл нерпы, лахтаков, моржей; пришла пора громкого объявления охотничьей удачи и неудачи, пора объявления охотничьего почета и позора. И опять почет ему, Пойгину, а позор Ятчолю. И грызет сейчас Ятчоля зависть, зависть к Пойгину. А это, наверное, больно, когда тебя грызет голодной волчицей зависть, очень боль­но. И главное, ничем тут не поможешь человеку, особенно, если он больше всего завидует именно тебе.

Вспомнилось Пойгину, какими глазами смотрел вчера Ятчоль, когда увидел на его груди Золотую Звезду. Ока­зались они один на один в доме Пойгина. Ятчоль протя­нул чуть дрожащую руку к звезде и тихо сказал, судо­рожно улыбаясь:

— Она будто Элькэп-енэр.

Это диво просто, какие он хорошие сказал слова, но почему он так противно улыбается?

Элькэп-енэр! Самая главная звезда, неподвижная, как вбитый в небо гвоздь. Самая главная звезда, вокруг ко­торой вращается все сущее в мироздании.

— Как же это тебе, шаману, дали такую звезду? Ге­роем назвали, великим охотником?

Сколько хрипоты в голосе Ятчоля, болезненной хрипо­ты, словно бы человек вдруг простудился. Не от холо­да — от зависти человек простудился. Может, не только от зависти? Всю жизнь он хотел сделать худо Пойгину, всю жизнь будто капканы ставил на него. Хитроумные капканы. Иные, случалось, защелкивались. Пойгин рвал капканы и шел дальше тропою, которую снова и снова пытался перебежать Ятчоль.

— Отчего это у тебя стал вдруг таким простуженным голос? — удивился Пойгин, невольно прикрывая звезду на лацкане пиджака, в котором летал в Москву.

Ятчоль потрогал кадык, прокашлялся.

— От злости голос захрипел, — откровенно признался он. — Тебе почет, а мне что? Тебе Элькэп-енэр повесили на грудь, а в моем очаге пусто.

«Сейчас взаймы денег попросит», — догадался Пой­гин.

И действительно, Ятчоль скосил лисьи глазки и ска­зал:

— Дал бы взаймы пять рублей.

— Ты когда-нибудь долг отдавал?

— Зачем? Ты великий охотник. У тебя всегда в охоте удача…

— Тогда надо говорить: не дал бы взаймы, а подарил бы пять рублей.

— Можно и так.

— Но ты купишь не еду, а спирт.

— Приду домой, на цепь себя посажу, как собаку, чтобы за спиртом не уйти. Деньги жене отдам.

— Знаю я твою цепь, — печально сказал Пойгин и по­лез за деньгами. — На. Только, если напьешься, я снова с тобой что-нибудь шаманское сотворю…

— Я на тебя суд навлеку, — вяло погрозил Ятчоль, усаживаясь на корточки у стола.

Пойгин сел. Ятчоль приметил, как свободно он откинулся на спинку стула.

— Совсем как русский на стуле сидишь, — сказал он почему-то обиженно.

Пойгин вдруг тихо рассмеялся. Ятчоль протянул ему раскуренную трубку, спросил:

— Чем я тебя рассмешил?

— Да вспомнил, как ты старался быть похожим на других белолицых. Помнишь, прозвище тебе дали — Кэлитуль?

Ятчоль глубоко затянулся, ответил бесстрастно:

— Давно было. Очень давно. Боялись тогда меня. Все боялись. — После долгого молчания с тяжким вздо­хом добавил: — Кроме тебя.

Да, то было давно, еще когда американские купцы беспрепятственно приплывали к чукотскому берегу. Ят­чоль стал их пособником. Умел хитрый человек перени­мать повадки чужеземных людей, не зря имя такое но­сил - Ятчоль — лиса. Купцы на клочках бумажек по­мечали палочкой, оставляющей след, имена охотников, с умыслом помечали: посмотришь на тонкую бумажку — так себе, почти паутинка, чего бояться ее, а страшно! Все дело было в немоговорящих знаках (буквы и цифры на­зываются): человек может забыть, сколько шкур купцу за чайник обещал, а бумажка помнит. Завел себе такие бумажки и Ятчоль. И палочку, след оставляющую, завел, ножом аккуратненько все время заострял. И уж как Ятчоль кичился своим превосходством над всеми, кто не понимал тайны немоговорящих знаков! А кто мог пони­мать в ту пору разговор по бумаге? Сам он мало-мальски знал только те знаки, которые числа обозначают и еще несколько американских слов.