Евгений Витковский - Против энтропии (Статьи о литературе)

• Название: Против энтропии (Статьи о литературе)
• Автор: Евгений Витковский
• Жанр: Публицистика

---

признавалась Одоевцева в первом варианте, а во втором развернула образ еще более ужасный для эмигрантского слуха:

Язык мой ангельски неточен,
Акробатичен и порочен,
Я сознаюсь в том без труда.
Мне нравятся созвучья лиро-лирные,
Барокко-рококо-ампирные...

Между тем в довоенные годы подобную гротескиаду просто не пропустили бы в респектабельную эмигрантскую печать, а того, кто отважился на подобное в собственной книге, объявили бы душевнобольным — именно так сделали с выдающимся сюрреалистом Борисом Божневым. Права говорить "на птичьем языке" эмиграция не давала. Но Одоевцева взяла да и заговорила. Точнее, на таком сюрреалистическом языке сначала заговорил Георгий Иванов: из таких стихотворений сложен раздел "Rayon de rayonne" в двух его последних сборниках. "Даже рыбке в речке тесно, / Даже ей нужна беда..." — рыбке, как выясняется по Иванову, нужно, чтобы ее с нежностью зажарили. Впрочем, едва ли не та же самая рыбка плеснула хвостом в стихотворении Одоевцевой "Я всегда была такой..." — именно у нее поэтесса попросила возможности дожить до ста лет (с прибавлением все того же "кусочка вечности"). Темы Иванова неизбежно продолжают звучать у Одоевцевой, но после своей смерти Иванов сам превращается в одну из ее тем: более десятка стихотворений в 1958— 1975 годах пишет Одоевцева непосредственно о своем покойном муже и друге — "Ты говорил — на вечную разлуку...", "Я не могу простить себе..." и др., — не считая прямых продолжений в разработках тем Георгия Иванова; у него было -"Где-то рыжие верблюды / На оранжевом песке / Опасаются простуды, / Напевая бре-ке-ке", а у Одоевцевой больше чем через два десятилетия выяснилось наконец-то, в чем главная беда: "...Во всем виноват верблюд. / Отдать верблюда под суд!"

Советский журналист А. Сабов, собственно говоря, и уговоривший Одоевцеву переехать в СССР (рука не в силах написать — "вернуться": какое такое "возвращение" через шестьдесят пять лет?), будто бы сказал Одоевцевой: "Трудно сыскать двух таких разных по мироощущению поэтов (да еще живущих под одной крышей), как вы с Георгием Владимировичем"[2.17]. Журналист честно сообщил в этой фразе, что уж по меньшей мере одного кого-то из четы Ивановых он не читал вовсе. Тому, кто внимательно сравнит поздние стихи Иванова с поздними же стихами Одоевцевой, будет ясно видно: как раз мироощущение у этих поэтов было гармонично-общим, общими были и темы и во многом — поэтические средства, "мастерская". Ощущение такое, словно прозвучал камертон и задал двум по разному устроенным музыкальным инструментам единую ноту, — и нота эта была никак не "парижская" — во Франции был свой собственный сюрреализм "от отчаяния" — Одарченко, Божнев, Ильязд. Нота эта, прямо указанная у Одоевцевой, пришла строкой застрелившегося в 1906 году на площади Трокадеро русского поэта Виктора Полякова "Мы — последние поэты..."[2.18] Оттого столь гармонично ложатся в книги Одоевцевой стихотворения-послания к немногим в эмиграции друзьям-поэтам — Георгию Адамовичу, Юрию Терапиано, Игорю Чиннову. Ближе всех к Одоевцевой последний, к нему обращено самое программное ее стихотворение, поэтическое кредо поэтессы — "Открытка -море и скала..." Разворачивая бодлеровскую метафору "проклятого поэта" -альбатроса, метафору ослепительно красивую, но нигилистическую и уж наверняка атеистическую, в иную плоскость, глубоко христианскую, Одоевцева остается в пределах орнитологического образного ряда:

И я подумала:
Бодлер не прав,
Поэт не альбатрос, а пеликан -
Ведь отрывает он от сердца своего
Куски, сочащиеся кровью,
Звенящие живою болью,
И превращает их в стихи,
Кормя свои стихи собою,
Как кормит пеликан своих птенцов
Своею плотью.

Напоминаю, что пеликан в христианской традиции — один из образов Христа, питающего и причащающего своих птенцов-детей собственной кровью и плотью. Так и остаются для нас в благодарной памяти сердца сидящие рядком на скале поэты-пеликаны: Ирина Одоевцева, Игорь Чиннов, — а рядом с ними -просто пеликан. Не поэт, а птица. Разница небольшая.

Ахматова всю жизнь методично и едва ли не ежедневно ругала, ругала, ругала Георгия Иванова и Ирину Одоевцеву, во-первых, за злоязычность, которую в "свободном мире" никто не хочет одернуть, во-вторых, понятно, за бездарность. Ахматовское устное слово было сильней любого печатного, ибо было оно ахматовское. А тут еще такой удобный случай: решительно вся любовная лирика Георгия Иванова в эмиграции обращена к Ирине Одоевцевой. Стихи Иванова доходили до Москвы и Ленинграда, циркулировали как в самиздате, так и в тамиздате, то есть в виде подлинных, неведомо как провезенных в СССР книг. Попадали они и в руки Ахматовой, тому есть надежнейшее свидетельство. Л.К.Чуковская 11 декабря 1960 года записала: "Показала мне томик стихов Георгия Иванова с предисловием Гуля. Утверждается, будто Георгий Иванов — князь во поэтах, из него выработался великий поэт и пр.

Анна Андреевна испытующе на меня взглянула, взяла с тумбочки какую-то книжку, важно надела очки — а мне велела читать про себя Иванова и потом высказаться.

<...> Минуя Гуля, я принялась читать стихи Иванова.

Нет, не выработался. Нет, бледно. Нет, ритмы, интонации — чужие. Нет.

Я доложила Анне Андреевне свое впечатление. Она нашла меня слишком снисходительной.

— Не бледные и чужие, а пренеприятные и ничтожные, — сказала они. -Очень неприятные. Вот, например, это.

Она прочитала с издевкой одно любовное стихотворение.

— Это — Одоевцевой. Еще "пупочкой" ее назвал бы. Не только никакого величия — никакого вкуса. Гуль выводит Иванова из Анненского.

Я удивилась: Анненского и ноты нет.

— Да, да, не больше и не меньше, из Анненского. Это наспех сколоченная родословная, знаете, как раньше покупали на Апраксином рынке".[2.19]

Стихотворение, которое "с издевкой" (можно себе представить) продекламировала Ахматова, опознается без труда:

Отзовись, кукушечка, яблочко, змееныш,
Весточка, царапинка, снежинка, ручеек.
Нежности последыш, нелепости приемыш,
Кофе-чае-сахарный потерянный паек...[2.20]

А это, вопреки отвращению Ахматовой, вопреки ее ненависти к женщине, посмевшей занять в сердце Гумилева ЕЕ место, — стихотворение это -жемчужина русской любовной лирики, жемчужина черная и неправильной формы -такие ценятся выше обычных и назывались в старину португальским словом "барокко". Если б поверить в то, что просто Анна Андреевна была невосприимчива к барокко...

В записной книжке Ахматовой от 22 октября 1962 года — загадочная фраза:

"Ярость Одоевцевой уже совсем непонятна".[2.21]

Если учесть, что к этому времени Одоевцева свои мемуары только-только начала писать, понять слова Ахматовой непросто. Но ведь ни Георгий Иванов, ни тем более Ирина Одоевцева, не осуждали Ахматову, скажем, за цикл "Слава миру". Л.К. Чуковская в открытом письме в редакцию назеты "Книжное обозрение"[2.22] осудила уже меня самого за то, что я этот цикл в беседе с Анатолием Стреляным упомянул: "К стихам "Слава миру" следует относиться так, как порядочные люди относятся к показаниям, данным под пыткой". У меня об этих стихах только и было написано: "Она этими стихами выкупала жизнь сына. Любые стихи можно написать, если надо спасти близкого человека". Впрочем, не берусь судить Лидию Корнеевну, жизни ей тогда оставалось всего несколько недель. "Взаимное непониманье", о котором писал Георгий Иванов, разделяло всех по ту и по эту сторону всех "железных" (и даже тюлевых) занавесов.

Стихи Одоевцевой стоило бы прочесть уже за одно то, что ее любил Георгий Иванов. Но хочется думать, что их и без этого необходимо прочесть: оригинальная, никем не повторенная поэтика, замкнутый микрокосм отчаяния, озаренный (в отличие от поэзии Георгия Иванова) возможным светом надежды на еще что-то хорошее в будущем, незаурядный версификационный дар и многое другое — все это обеспечивает Ирине Одоевцевой высокое место в пантеоне русской поэзии XX века.

Мемуарные книги Одоевцевой замечательны. Но если Нина Берберова с ее "Курсивом" существует в истории русской литературы вполне независимо от остального ее творчества (особенно — от стихов, которым она и сама большого значения не придавала), то воспринимать "На берегах Невы" и "На берегах Сены", не прочтя и не прочувствовав стихи Одоевцевой, означает впасть в грех поиска облегченного чтения.

Тем не менее славу Одоевцевой принесли все-таки книги воспоминаний, и приходится возвратиться к биографии автора — к самому ее началу. И тут мы немедленно попадаем в область мифологии.

Потому что звали писательницу от рождения иначе: Ираида Густавовна Гейнике, по первому мужу — Попова-Одоевцева (точность этой фамилии не проверена), по второму — Иванова, по третьему — Горбова. Но когда весной 1987 года писательница перебралась в СССР, в документах ее литературный псевдоним стал зафиксированным именем: Ирина Владимировна Одоевцева. И дата и место рождения были в документах такие: "27 июля 1895 года, Рига".