Кальман Миксат - Выборы в Венгрии

• Название: Выборы в Венгрии
• Автор: Кальман Миксат
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Юмористическая проза
• Год: 1967

---

По поводу валюты он заметил, что успех обеспечен. Векерле — просто маг и волшебник.

Девяностодвухлетний Фортани слушал и кивал своей белой как снег головой.

— Верно, верно! Я так и знал, что вернется… не останется там, на острове… куда эти псы-англичане его заточили…

— Вы о чем, дядюшка? — спросил депутат у старца, который никак не мог рюмку до рта донести дрожащей рукой. — Кого англичане заточили?

— Да этого… Векерле… Наполеона… Вернулся-таки…

— Много воды уж с тех пор утекло, дядюшка Фортани!

Но старик только помаргивал маленькими безбровыми глазками: дескать, мне лучше знать. Прошлое и настоящее слилось в его памяти — далекие годы казались только что промелькнувшим вчерашним днем.

Все улыбались; один Катанги промолвил серьезно:

— Да, если бы существовало переселение душ, я первый поверил бы, что в нашем премьере неустрашимый дух Наполеона воплотился. Подумайте, господа, как ему везет! Я при таком немыслимом везенье немедля бросил бы все и убежал, не останавливаясь, до самого Монако. Возьмите хоть эти придворные штаты! Пари держу, что через два года королевский двор в Буду переедет, да там и останется.

— Только этого не хватало, — ужаснулась ее превосходительство. — Тогда и вовсе квартиры не снимешь.

— Не беспокойся, Клара. У меня для тебя хорошая новость: дом Легради уже кроют.

Стряпчий Фланга спросил, что слышно об уходе Хиероними.

— Не исключено, что ему министерство культов придется взять, — нахмурился Катанги.

— Почему же его отпускают?

Глубокий вздох вырвался из широкой груди нашего депутата.

— Потому что он лучше, чем нужно.

— Это уж так, — вмешался доктор Плахта. — Обратите внимание: из детей тоже самые добрые умирают.

— Вот в Халаше я, милостисдари, мясника одного знал, — вставил Бешеней. — Так он страшно крови боялся. Как барана забивать — его просто в дрожь бросало (мясника, заметьте, а не барана). Очень добрый мясник был.

Господин Криштоф, который обходил гостей с коробкой сигар, поинтересовался, как себя оппозиция держит в связи с реформой канонического права.

— Оппозиция, — отвечал Катанги, — прекрасно знает, что в этом горшке сливки у нас, а она до них, как кошка, лакома и даже заодно с нами не прочь полакать; но еще больше ей хочется разбить горшок. Вот она и раздумывает пока, озирается.

Тут отец настоятель как вспылит: кому, мол, нужна эта реформа, все это за волосы притянуто, и вообще тут рука Кальмана Тисы видна.

— Поверьте, господа, — твердил он раздраженно, — у старика еще, ой, какое влияние. Не мешало бы вам подумать, как этому воспрепятствовать.

Тонкая ироническая улыбка тронула губы нашего депутата.

— Я только один способ знаю: пусть пятьдесят — шестьдесят округов сговорятся…

— Слушайте, слушайте!

— …и умнее Тисы депутатов посылают в парламент. Тогда его влияние сразу прекратится. Но вот беда: округа уперлись, как ослы…

— Именно, как ослы, — подтвердил аптекарь.

Бутылки с коньяком быстро опустели, и депутат, сердечно пожимая гостям руки, простился со всеми, кроме доктора Плахты, которого оставил на более узкое совещание — о водворении кольца обратно в нос господину Топтыгину.

И доктор вправду подал идею. Мишка мед любит, — значит, нужно меду ему дать. Но предварительно разболтать в чем-нибудь усыпляющем — в кадке спирта, например, которую потом выставить во двор.

Мамелюк учует запах меда, а господин Бешеней высунется из окна и станет его подманивать голосом медведицы. Медведь подойдет, упьется — и заснет; а во сне и Мамелюк не страшен. Преспокойно можно кольцо обратно вставить.

Но дело боком вышло, и еще днем всех посвященных лиц облетела весть, что бедный мишка налакался водки с медом и заснул — да только навеки. Так на нее приналег, что возгорание спирта в желудке получилось. Ну что ж, по крайней мере, смерть приятная, красивая и пополнившая богатый запас наблюдений доктора Плахты еще одним: если у Мамелюка, — то есть медведя, — цепь из носа выскочит, ее уже никакими силами обратно не вставишь.

На именинное угощение по округу, как говорят, сто пятьдесят приглашений будет разослано. Город в лихорадочном нетерпении ожидает этого знаменательного дня, ибо наш депутат, по сведениям из достоверных источников, намерен в форме тоста произнести большую, обстоятельную речь о политическом положении. Ожидается прибытие Футтаки.

Л. Р.

Письмо двенадцатое. Партия в вопрос о Кошуте

26 марта 1894 г.

Дорогая моя супруга Клара!

Я не собирался больше писать тебе открыто; сама знаешь почему — из-за нашего дядюшки-епископа, который сказал мне:

"Или совсем не пиши, или пиши иначе, а то я сам иначе напишу".

Это означало: если я о гражданском браке не буду по-другому писать, он возьмет и завещание свое перепишет.

Но чем иначе писать, лучше совсем бросить. И я перестал публиковать письма в "Пешти хирлап", к немалому удовлетворению правительства (я ведь, случалось, чувствительно задевал их высокопревосходительства). И в комиссии по наблюдению за соблюдением были рады, полагая, что ее члену не очень-то подобает в газеты пописывать. Напрасно я им толковал, что и Дизраэли[111] пописывал, — они знай свое: "Во-первых, Дизраэли не наблюдал за соблюдением, а во-вторых, он просто еврей". Радовалась и оппозиция — ее грешки я тоже разглашал, а гласности и она не любит; радовался городской магистрат: ведь если каждый божий день повторять, что квартиры нет, это иностранцев отпугнет от Будапешта, и он никогда европейским городом не станет. И все мои коллеги-депутаты тоже меня отговаривали, потому что беспрестанно письма получали от жен с упреками: "Смотри, как подробно Катанги своей жене пишет, вот это муж! А ты лентяй, хоть бы словечко черкнул!"

Так депутатши корили своих мужей. И не диво, что мужья на меня обрушились.

— Не надо этих опасных примеров, гибельных прецедентов! Оставь, пусть все идет своим чередом.

Ну я и оставил. Мне, что ли, больше всех нужно.

Так вот, я не собирался открыто писать тебе, милочка, если бы не вчерашнее твое письмо с этаким сердитым пассажем:

"Стыдись, Меньхерт! Как только ты людям в глаза смотришь, как у тебя совести хватило против Кошута в пятницу голосовать![112] Уж если ты сам своей глупой головой сообразить не мог, что делаешь, хоть бы в "Пешти хирлап" прочитал — там прекрасно сказано, каких почестей заслуживает Кошут от нации. Да знаешь ли ты, что вы покойника обокрали…" и так далее.

Тьфу ты, бестолковая женщина! И это мне ты смеешь говорить? Меня честной, серьезной политике учить, меня и мою партию? Да в своем ли ты уме? Ей-богу, я всерьез подозреваю, что у тебя какой-то крайний левый поклонник завелся, который твои мозги на свой фасон перекраивает.

Это меня ты укоряешь, меня, который Кошута больше всех исторических личностей любит? Который прямо заявляет, что у нации, не умеющей ценить своих великих людей, никогда их и не будет? У нас про тощую землю говорят, что она плоха для пшеницы. А разве не правильней сказать — да во сто крат правильней! — что это пшеница для нее слишком хороша?

И уж поверь: я с легким сердцем читаю в исторических книжках про битвы при Шайо и Мохаче.[113] Ведь все равно павшие там герои до наших дней не дожили бы. И гибель Конта[114] с товарищами не оплакиваю; разве что подумаю, насколько проще была в те времена партийная тактика: недовольные не шли шуметь в "Охотничий рог", а тихо, мирно отдавались в руки будайскому палачу, и в партии опять восстанавливалось согласие.

Никакие проигранные сражения и подавленные революции меня не печалят, не вызывают ни стыда, ни горечи, потому что я знаю: это все пустяки, это доказывает только, что венгры были слабее своих врагов.

Но когда я читаю, что сейм лишил всех прав состояния Ференца Ракоци, мне рвать, метать, убивать хочется, потому что венгры совершили подлость.

А ведь «пустяки», которые меня не печалят, — это реки крови, горы трупов целые; а печалит всего-навсего протокол — маленькая грязная бумажонка.

Так что не думай, пожалуйста, что мне, мамелюку, безразлично, как Лайоша Кошута хоронить.

Эх, да что вы, женщины, в политике понимаете! Волос-то у вас долог, а ум вот…

Помнишь, как мы, еще молодоженами, жили вместе с моей бедной покойной матушкой? Ты ее все "злюкой свекровью", а она тебя "непутевой женой" называла.

Сколько злобы, сколько распрей всегда было между вами, пока она, бедняжка, наконец не перебралась из дома куда-то на деревню. Но мира все равно не наступило: уволенные поварихи, проезжие разные, бродячие проволочники-словаки то и дело передавали тебе ее колкости.

Тебе хотелось, чтобы я с ней порвал, а ей — чтоб я к тебе переменился.

Я противился, говоря: "Клари, не выдумывай! Как это я с собственной матерью порву?" А ей, бедной, твердил: "Не могу же я к законной жене не питать привязанности!"