Максим Горький - Детство

• Название: Детство
• Автор: Максим Горький
• Жанр: Русская классическая проза

---

Это меня прежестоко обидело.

- Я и так не приду никогда...

Обиженный, я ушел в сад; там возился дедушка, обкладывая навозом корни яблонь; осень была, уже давно начался листопад.

- Ну-ко, подстригай малину,- сказал дед, подавая мне ножницы.

Я спросил его:

- Хорошее Дело чего строит?

- Горницу портит,- сердито ответил он.- Пол прожёг, обои попачкал, ободрал. Вот скажу ему - съезжал бы!

- Так и надо,- согласился я, принимаясь остригать сухие лозы малинника.

Но я - поспешил.

Дождливыми вечерами, если дед уходил из дома, бабушка устраивала в кухне интереснейшие собрания, приглашая пить чай всех жителей: извозчиков, денщика; часто являлась бойкая Петровна, иногда приходила даже весёлая постоялка, и всегда в углу, около печи, неподвижно и немотно торчал Хорошее Дело. Немой Стёпа играл с татарином в карты; Валей хлопал ими по широкому носу немого и приговаривал:

- Аш-шайтан!

Дядя Пётр приносил огромную краюху белого хлеба и варенье "семечки" в большой глиняной банке, резал хлеб ломтями, щедро смазывал их вареньем и раздавал всем эти вкусные малиновые ломти, держа их на ладони, низко кланяясь.

- Пожалуйте-ко милостью, покушайте! - ласково просил он, а когда у него брали ломоть, он внимательно осматривал свою тёмную ладонь и, заметя на ней капельку варенья, слизывал его языком.

Петровна приносила вишнёвую наливку в бутылке, весёлая барыня - орехи и конфетти. Начинался пир горой, любимое бабушкино удовольствие.

Спустя некоторое время после того, как Хорошее Дело предложил мне взятку за то, чтоб я не ходил к нему в гости, бабушка устроила такой вечер. Сыпался и хлюпал неуёмный осенний дождь, ныл ветер, шумели деревья, царапая сучьями стену, - в кухне было тепло, уютно, все сидели близко друг ко другу, все были как-то особенно мило тихи, а бабушка на редкость щедро рассказывала сказки, одна другой лучше.

Она сидела на краю печи, опираясь ногами о приступок, наклонясь к людям, освещенным огнём маленькой жестяной лампы; уж это всегда, если она была в ударе, она забиралась на печь, объясняя:

- Мне сверху надо говорить,- сверху-то лучше!

Я поместился у ног её, на широком приступке, почти над головою Хорошего Дела. Бабушка сказывала хорошую историю про Ивана-воина и Мирона-отшельника; мерно лились сочные, веские слова:

Жил-был злой воевода Гордион,

Чёрная душа, совесть каменная;

Правду он гнал, людей истязал,

Жил во зле, словно сыч в дупле.

Пуще же всего невзлюбил Гордион

Старца Мирона-отшельника,

Тихого правды защитника,

Миру добродея бесстрашного.

Кличет воевода верного слугу,

Храброго Иванушку-воина:

- Подь-ка, Иванко, убей старика,

Старчища Мирона кичливого!

Подь да сруби ему голову,

Подхвати её за сиву бороду,

Принеси мне, я собак прокормлю!

Пошёл Иван, послушался.

Идет Иван, горько думает:

"Не сам иду - нужда ведёт!

Знать, такая мне доля от господа"

Спрятал вострый меч Иван под полу,

Пришёл, поклонился отшельнику:

- Всё ли ты здоров, честной старичок?

Как тебя, старца, господь милует?

Тут прозорливец усмехается,

Мудрыми устами говорит ему:

- Полно-ка, Иванушко, правду-то скрывать!

Господу богу - всё ведомо.

Злое и доброе - в его руке!

Знаю ведь, пошто ты пришел ко мне!

Стыдно Иванке пред отшельником,

А и боязно Ивану ослушаться.

Вынул он меч из кожаных ножон,

Вытер железо широкой полой.

- Я было, Мироне, хотел тебя убить

Так, чтобы ты и меча не видал.

Ну, а теперь - молись господу,

Молись ты ему в останний раз

За себя, за меня, за весь род людской,

А после я тебе срублю голову!..

Стал на коленки старец Мирон,

Встал он тихонько под дубок молодой,

Дуб перед ним преклоняется.

Старец говорит, улыбаючись:

- Ой, Иван, гляди - долго ждать тебе!

Велика молитва за весь род людской!

Лучше бы сразу убить меня,

Чтобы тебе лишнего не маяться!

Тут Иван сердито прихмурился,

Тут он глупенько похвастался:

- Нет, уж коли сказано - так сказано!

Ты знай молись, я хоть век подожду!

Молится отшельник до вечера,

С вечера он молится до утренней зари,

С утренней зари он вплоть до ночи,

С лета он молится опять до весны.

Молится Мироне год за годом,

Дуб-от молодой стал до облака,

С жёлудя его густо лес пошёл,

А святой молитве всё нет конца!

Так они по сей день и держатся:

Старче всё тихонько богу плачется,

просит у бога людям помощи,

У преславной богородицы - радости,

А Иван-от воин стоит около,

Меч его давно в пыль рассыпался,

Кованы доспехи съела ржавчина,

Добрая одёжа поистлела вся.

Зиму и лето гол стоит Иван,

Зной его сушит - не высушит,

Гнус ему кровь точит - не выточит,

Волки, медведи - не трогают,

Вьюги да морозы - не для него.

Сам-от он не в силе с места двинуться,

Ни руки поднять и ни слова сказать,

Это, вишь, ему в наказанье дано:

Злого бы приказу не слушался,

За чужую совесть не прятался!

А молитва старца за нас, грешников,

И по сей добрый час течёт ко господу,

Яко светлая река в окиян-море!

Уже в начале рассказа бабушки я заметил, что Хорошее Дело чем-то обеспокоен: он странно, судорожно двигал руками, снимал и надевал очки, помахивал ими в меру певучих слов, кивал головою, касался глаз, крепко нажимая их пальцами, и всё вытирал быстрым движением ладони лоб и щёки, как сильно вспотевший. Когда кто-либо из слушателей двигался, кашлял, шаркал ногами, нахлебник строго шипел:

- Шш!

А когда бабушка замолчала, он бурно вскочил и, размахивая руками, как-то неестественно закружился, забормотал:

- Знаете, это удивительно, это надо записать, непременно! Это страшно верное, наше...

Теперь ясно было видно, что он плачет,- глаза его были полны слёз; они выступали сверху и снизу, глаза купались в них; это было странно и очень жалостно. Он бегал но кухне, смешно, неуклюже подпрыгивая, размахивал очками перед носом своим, желая надеть их, и всё не мог зацепить проволоку за уши. Дядя Пётр усмехался, поглядывая на него, все сконфуженно молчали, а бабушка торопливо говорила:

- Запишите, что же, греха в этом нету; я и ещё много знаю эдакого...

- Нет, именно это! Это - страшно русское,- возбуждённо выкрикивал нахлебник и, вдруг остолбенев среди кухни, начал громко говорить, рассекая воздух правой рукою, а в левой дрожали очки. Говорил долго, яростно, подвизгивая и притопывая ногою, часто повторяя одни и те же слова:

- Нельзя жить чужой совестью, да, да!

Потом вдруг как-то сорвался с голоса, замолчал, поглядел на всех и тихонько, виновато ушёл, склонив голову. Люди усмехались, сконфуженно переглядываясь, бабушка отодвинулась глубоко на печь, в тень, и тяжко вздыхала там.

Отирая ладонью красные, толстые губы, Петровна спросила:

- Рассердился будто?

- Не,- ответил дядя Петр.- Это он так себе...

Бабушка слезла с печи и стала молча подогревать самовар, а дядя Петр, не торопясь, говорил:

- Господа все такие - капризники!

Валей угрюмо буркнул:

- Холостой всегда дурит!

Все засмеялись, а дядя Пётр тянул:

- До слёз дошел. Видно - бывало, щука клевала, а ноне и плотва едва...

Стало скучно; какое-то уныние щемило сердце. Хорошее Дело очень удивил меня, было жалко его,- так ясно помнились его утонувшие глаза.

Он не ночевал дома, а на другой день пришёл после обеда - тихий, измятый, явно сконфуженный.

- Вчера я шумел,- сказал он бабушке виновато, словно маленький.- Вы не сердитесь?

- На что же?

- А вот, что я вмешался, говорил?

- Вы никого не обидели...

Я чувствовал, что бабушка боится его, не смотрит в лицо ему и говорит необычно - тихо слишком.

Он подошёл вплоть к ней н сказал удивительно просто:

- Видите ли, я страшно один, нет у меня никого! Молчишь, молчишь,- и вдруг - вскипит в душе, прорвёт... Готов камню говорить, дереву...

Бабушка отодвинулась от него.

- А вы бы женились...

- Э! - воскликнул он, сморщившись, и ушёл, махнув рукой.

Бабушка, нахмурясь, поглядела вслед ему, понюхала табаку и потом строго сказала мне:

- Ты, гляди, не очень вертись около него; бог его знает, какой он такой...

А меня снова потянуло к нему.

Я видел, как изменилось, опрокинулось его лицо, когда он сказал "страшно один"; в этих словах было что-то понятное мне, тронувшее меня за сердце, и я пошёл за ним.

Заглянул со двора в окно его комнаты,- она была пуста и похожа на чулан, куда наскоро, в беспорядке, брошены разные ненужные вещи,- такие же ненужные и странные, как их хозяин. Я пошёл в сад и там, в яме, увидал его; согнувшись, закинув руки за голову, упираясь локтями в колени, он неудобно сидел на конце обгоревшего бревна; бревно было засыпано землёю, а конец его, лоснясь углем, торчал в воздухе над жухлой полынью, крапивой, лопухом. И то, что ему было неудобно сидеть, ещё более располагало к этому человеку.