Василий Логинов - Шаговая улица

• Название: Шаговая улица
• Автор: Василий Логинов
• Жанр: Современная проза

"Все, что написал Логинов, отмечено его необыкновенной взыскательностью... Но, самое главное, он профессионален в описании сострадания к жизни будущего, в жизни природы, в нелегких взаимоотношениях людей. Это наш писатель и наш человек" (Сергей Есин, Ректор Литературного института).

"...интересные, оригинальные философские размышления автора о прошлом. настоящем и будущем, выраженные средствами добротной художественной прозы" (Георгий Садовников, автор сценария фильма "Большая перемена").

---

Автор статьи писал, что рисунок наскальный, что служил для отправления неизвестного культового обряда, что оригинал находится... и там был указан безлюдный район, размер которого, как потом оказалось, несколько сотен квадратных километров...

Отец сказал, что пока во всем не разберется, то покоя не будет, собрался и уехал туда, на Северо-запад.

Так я осталась одна на Шаговой"...

9

Было душно, и Громоздкий сидел на табуретке, наблюдая с балкона на пятом этаже дома Семь-Девять за движущимся потоком автомобилей, разгоняющих утреннюю дымку на Шаговой улице.

Громоздкий курил, отдыхая после завтрака.

Рядом с табуреткой, стоящей задними ножками в комнате, а передними - на плитках пола балкона, покачивалась перевернутая ржавая немецкая каска, в которую музыкант стряхивал пепел и бросал окурки.

Эту каску Громоздкий нашел совершенно случайно. Он увидел ее под Мостом рядом с мусорным баком, когда поздно вечером возвращался с концерта. Каска понравилась, и музыкант забрал ее с собой, а потом всем рассказывал, что якобы добыл ее вместе с черными следопытами в трудной северной экспедиции. Так было почетней.

Нормальная улица жила своей нормальной повседневной жизнью внизу.

Пешеходы, а с высоты казалось, что они все словно залатаны цветастыми полиэтиленовыми пакетами, сновали по тротуарам.

Разномастные автомобили, выстроившись в две встречные, взаимонепересекающиеся линейки на проезжей части, покорно терли сухой асфальт протекторами, лишь изредка некоторые особо норовистые из них строптиво взвизгивали тормозами.

Трехцветной синусоидой перемигивались светофоры - первый, у Моста, давал красный максимум, и сразу же средний, у парка Ристалия, желтым загонял середину в полупровал, потом красный огонек опять подскакивал вверх у дальней от дома Семь-Девять оконечности Шаговой, вблизи Сюповия. А когда центральный светофор возгорался макушечным малиновым беретом, то крайние его сотоварищи синхронно западали нижней зеленью, и цикл замыкался. Затем проскоки красно-желто-зеленых искорок вдоль улицы повторялись.

Громоздкий встал, потянулся и прошел в комнату. Здесь, прислоненная к обшарпанному пианино, в боевой готовности балансируя на искусственной ноге, стояла виолончель.

Музыкант хрустнул пальцами, прокашлялся, произнес "соната соль минор Шопена", бережно взял виолончель за гриф и сел на стул.

Комната наполнилась звуком.

Казалось, что по всему инструменту, и особенно по его грифу, заканчивавшемуся продолговатой резной головой-завитушкой с аккуратной прической из округлых колков, побежали невидимые волны напряжения. И, спустившись вниз к деке, они преображались внутренним давлением зарождающейся музыки, которое и распирало изнутри корпус, и выгибало почти дугой жилы струн.

Сидящий в одних трусах музыкант покачал головой, удивившись неожиданному поведению инструмента, но играть не перестал. Он лишь удобнее расположил ноги у вибрировавшей полированной деки родного "челло".

Двигался смычок. Несколько очень длинных, прозрачных волосин свешивались с его свободного конца и старались опередить хаотичными движениями еще не родившиеся аккорды.

Отлитой свинчаткой слилась с другим концом смычка влажная кисть музыканта: суставы побелели, а фаланги стали розовыми.

И все это составляло отлаженный самодвижущийся механизм.

И все пространство комнаты подчинилось кардиоиде свежерожденных звуков.

И Громоздкий покраснел до бордового, а по плечам потекли, оставляя угловатую быстроисчезающую картографическую разметку, струйки влаги.

И мелкие блестки ненастоящего, какого-то плоского, чешуйчато-канифольного, пота выступили у него на лбу.

И мокрым пальцам стало скользко на грифе.

И полукружья век медленно сомкнулись перед глазами музыканта...

Так Громоздкий привычно работал всегда - его крупное тело плотно и нежно приникало к "челло", глаза закрыты, руки совершали движения.

Из грифа инструмента высекались искры звуков, и усилие независимой, посторонней воли посылало добытое в пустотный накопитель, внутрь страждущей и емкой деки.

Но обычно, впитавшись музыкальным деревом и укрепившись им, эманация гармонии поднималась к полупорванному смычку, и по нему, как по антенне, струилась, изливалась в комнату, и заполняла пространство, и растекалась вовне через щели, окна, двери, быстро покидая тесное помещение.

А сегодня...

Сегодня наступил момент, когда внутреннее пространство жилого куба на пятом этаже дома Семь-Девять по Шаговой улице переполнились звуком, который совсем не хотел никуда уходить, а, беспрекословно подчиняясь внутреннему давлению, стоячей волной плескался у самого потолка, изредка задевая своими медленно колеблющимися кругами лепную розетку над люстрой.

Музыкант все сильнее и сильнее телом чувствовал сопротивление гармонии уже болели бицепсы, и шейные мышцы; и предсудорожная прохлада окоченения охватывала икры и пальцы - человеческое тепло сейчас использовалось на что-то неизвестное.

Но вдруг все смолкло, и разорванные бычьи жилы, агонизируя немым колебанием, провисли черными безжизненными шнурками.

У виолончели лопнули струны. Сразу и все.

И в наступившей тишине прозвучало:

"Уф-фа! Наконец-то мы прорвались, йока-йок-йока"...

10

Дезидерий перелистнул очередную страницу тетради и продолжил чтение.

"После отъезда отца я стала очень плохо спать.

Утром я просыпалась, если это можно так назвать, скорее - очухивалась, совершенно разбитая и старалась вспомнить, что же такое было во сне?

Но не могла...

Интересно, а тебе, Дезидерий, знакомо мучительное чувство утреннего воспоминания? Когда медленно просыпаешься, и в процессе пробуждения помнишь даже мелкие детали происходившего. Всего только миг кажется, что все рядом, все реально, а потом вдруг - хлоп! - и все пропадает!

Так обидно!

Остаешься одна одинешенька, но с тоскливой уверенностью, что да, да, что-то было интересное, нужное!

Было только что, но безвозвратно исчезло, растворилось, пропало.

И всегда очень хочется еще раз увидеть то, что с тобой ТАМ происходило.

Но нет, никак не получается...

И ты лежишь, и ты мучаешься, и ты бесполезно теребишь свою память, если это память...

Изводишь себя разными вариантами, стараясь подбором знакомых ситуаций попасть ТУДА, в ту же ТАМОШНЮЮ ситуацию.

Но всегда безуспешно...

Обычно так со мной было раз в два-три месяца, а после отъезда отца происходило каждое утро.

Я знала: что-то такое со мной происходило очень важное во сне, я знала это точно, что-то крайне мне необходимое, но что?

Ну, никак не удавалось узнать!

На меня накатила какая-то фиолетовая тоска. От переживаний я даже похудела, несмотря на то, что заботливая Яна меня усиленно подкармливала.

В общем, извелась...

И я не знаю, что со мной было бы дальше, если не одна странная встреча...

Это случилось перед каким-то из наших первых свиданий.

Прислонившись к колонне, я тогда ждала тебя около Визионавия.

Помнишь, Дезидерий, там две колонны с масками наверху? Одна улыбается, а другая плачет. Так вот, я стояла под грустной маской и смотрела на проезжую часть.

По Шаговой, как всегда, сновали машины, а я искала счастливый среди их номеров. Знаешь, такой, где сумма первых двух цифр была бы равна сумме двух последних. В общем, увлеклась и не заметила, как у соседней колонны оказался бородатый дед в тапочках и в морской фуражке, с баяном на плече, цветными карандашами и планшеткой в руках.

Дед долго и внимательно на меня смотрел, а потом стал что-то рисовать в планшетке.

Когда киносеанс в Визионавии закончился, и на улицу вышли зрители, дед бочком пододвинулся ко мне и сунул в руку листок бумаги, а потом словно растворился в толпе.

Я стала рассматривать картинку.

Там была нарисована рубашечка. Такая распашонка детская. А рукав у нее был перечеркнут толстым красным крестом...

Яна несколько раз назвала меня в тот вечер "дурой глупой", когда я отпорола рукав своей единственной ночной рубашки, завязала узел и сунула кусок материи под подушку.

Ты знаешь, Дезидерий, ведь помогло!

Утром после сна я все помнила. Отчетливо, и даже детали...

Во сне я шла по пустырю к металлической башне. На стене башни светилась большая кнопка, которую я нажала. Раздвинулись незаметные двери лифта. Внутри все стены и даже быстро захлопнувшиеся входные створки были зеркальными. Тесная кабинка быстро повезла меня наверх.

В движении, окруженная множеством своих копий, я почувствовала, как выдавливается мое распадающееся сердце.

Сокращающиеся его кусочки - в зеркалах невидно, но мне - болезненно чувственно, мучительно и бесконечно медленно, - вытеснялись из тела и перетекали в многочисленные отражения.