Сельский Священник - Записки сельского священника

• Название: Записки сельского священника
• Автор: Сельский Священник
• Издательство: Типографія В. С. Балашева, Средняя Подъяческая, д. № 1.
• Жанр: Религия
• Год: 1882

Записки сельского священника о жизни русского духовенства в XIX веке, охватывают период примерно 1840–1880 гг. Также много примеров из жизни крестьян, после освобождения их от крепостной зависимости. Показаны нравы и консисторских служащих. В основном это ответ одного сельского священника на некоторые публикации в светской прессе о состоянии духовенства и желаемых реформах в этой сфере. Ответ священника печатался в нескольких номерах журнала «Русская Старина». Можно сделать выводы о духовно-нравственном состоянии тогдашнего народа, включая многие слои общества - в основном духовенство, а также крестьян, помещиков, чиновников и пр.

Текст приводится в современной русской орфографии, однако некоторые слова оставлены без изменений, для передачи колорита живой речи той эпохи. Также и слова с корнем мір оставлены в старом написании, для ясности.

---

В это время с Василием было в монастыре много дьяконов, дьячков и пономарей, человек до ста, на исправлении в поведении за нетрезвую жизнь. Незадолго пред тем, архиерейским домом была приобретена дача для преосвященных. Приобретены были только фруктовый сад и лес. Исправляемым и было велено днём работать на даче, а ночевать в монастыре. Оказалось, что одни из исправляемых были хорошими плотниками, другие здоровыми землекопами. В несколько месяцев они нарыли прудов, наделали водопроводов, рыбных садков, гротов, искусственных родников, беседок, цветников, и пр., и пр., и дача стала на славу. Исправляемые днём обыкновенно в саду — работали, а по ночам в монастыре — безобразничали.

Однажды вечером приходит ко мне дьякон и говорит: «N. N. собирается женить сына. Он богатый, но скряга страшная. Ныне осенью я собирал хлебом, он вынес мне всего только полрешетца; на праздник никогда и закусить не попросит, и рюмочки водочки не поднесёт. Я пригрозил ему. С него надобно взять побольше, чем с других; теперь только и прижать его, чтобы он помнил».

— Сколько дают у вас за свадьбы?

— Бедный даёт рубль, а богатый три; а с N. N. возьмём шесть.

— Так не годится. Мы положим всех поровну, в роде таксы, среднее число — 2 рубля. Это вот почему: бедный не даёт и не даст никогда ничего, — за это мы ему рубль прибавим. Богатый даёт и даст всегда, — за это мы ему рубль убавим. А накладывать на N. N. против других 3 рубля — это бессовестно, я этого не сделаю.

— Так вы хотите и с N. N. взять только 2 рубля? Я не пойду и венчать, не пойдут и дьячки.

— Как знаете.

Дня через два приходят ко мне дьякон, дьячок и пономарь и говорят, что N. N. за свадьбу даёт уже 4 рубля, и что они просят 6, и чтобы я не уступал ни копейки. «Вы одни, — говорят они, — и изо всего дохода берёте половину: что нам троим, то вы берёте одни. Вас всего двое, а нас с женами и детьми — 18 человек. Вы — наш отец, должны заботиться и о нас и о наших детях. N. N. десять вёдер вина купит непременно, — пропьёт в десять раз больше того, чем мы просим. Кто заботится о нас? Никто, хоть сдохни с голоду. Стало быть: что можем сорвать, то и наше. Вот и Z. хочет тоже сына женить. С него уж больше 1 рубля не возьмёшь. Из этого рубля полтинник возьмёте вы, а полтинник на нас — 18 человек. Нет, уж как хотите, а мы готовы кланяться вам в ноги, пожалейте нас, не уступайте».

— Но, братцы, притеснять, при требоисправлениях в особенности, — дело не христианское.

— Это мы знаем сами очень хорошо. А смотреть на разутых, раздетых детей — дело христианское? У меня, вы слышали, небось, два парнишка в училище. Вы посмотрели бы, в чём они ходят! Они и домой на Рождество не приезжали потому, что не в чем приехать. Кто определял — по скольку брать за требы? Мы думаем, что 6 рублей мало, а мужик думает, что и 1 рубля много. Спроси мы 50 копеек и он скажет: возьмите 20. Нет, батюшка, не уступайте.

В это время вошёл N. N. и, ни слова не говоря, упал на колени и стал умолять взять 4 рубля за свадьбу. Насилу я уговорил его встать. Долго причт мой торговался с мужиком. Мне насилу удалось, наконец, уговорить их, чтобы одни убавили рубль, а другой прибавил рубль. Таким образом дело уладилось на 5-ти рублях.

Тяжело мне было, когда я проводил всех. «Кто же я теперь?» — думалось мне. То я мужиков поил, а теперь вынудил дать мне, может быть, непосильную плату за совершение таинства!... Я чувствовал себя как бы преступником.

В следующее воскресенье я говорил поучение. Я говорил, но уже чувствовал, но у меня нет той искренности, той сердечной теплоты, какая была вначале... Я говорил, но мне чудилось, что мне как будто кто-то подсказывал: «А помнишь, как ты поил сам мужиков? А помнишь, как мужик на коленях умаливал тебя, чтобы ты не теснил его?» Я говорил, но чувствовал себя каким-то падшим...

По принятому обычаю, каждую субботу мы делили братскую кружку и каждый раз мне доставалось около рубля — иногда немного больше, иногда немного меньше. Тут мне досталось много больше, когда мы взяли с N. N. 5 рублей. Как только разделим кружку, то и отправляемся — я или жена — на базар делать закупки: возьмёшь чайку, сахарку по малой толике, купишь чашечку, горшочек и ещё что-нибудь в этом роде, и таким образом мы заводились своим хозяйством. Когда мы взяли с N. N. 5 рублей и мне досталось из кружки больше обыкновенного, то я был так рад возможности купить себе что-нибудь в дом лишнее, что и забыл о том, с каким гнётом совести доход этот добыт мною.

VI.

Пришёл великий пост. Все семь недель я служил изо-дня в день и могу только сказать, что я каждый день промерзал до костей и мозгов. Церковь каменная, холодная, сырая, в окна и двери дует ветер, — а ты стоишь и застываешь до окоченения, — так и слышишь, как бьётся у тебя в груди и стынет! Приходишь из церкви, — руки и ноги ломят, голова горит, болит и сам весь, как изломанный. В понедельник, вторник и среду, в три раза — утреню, часы или обедню, и вечерню, — приходилось стоять часов по 6 в день. С четверга начинали исповедываться и эти остальные дни недели приходилось стоять на морозе и сквозном ветру часов по 14. Тут приходилось стоять с раннего утра до поздней ночи неподвижно, и лишь только сбегаешь бывало домой закусить на несколько минут. Стоя столько времени неподвижно, до того застываешь, что насилу, потом, сдвинешься с места. На первой и второй неделях исповедывалось человек 700–800; к концу поста дошло до 100. Руки и ноги стынут, и вся кровь приливает к голове. Голова до того начинает гореть и болеть, что сил нет выносить. Единственное средство, которое, обыкновенно, употреблял я и употребляю теперь при этом, — это, как можно чаще прикладывать к голове снег.

Очень нередко случается, что ты стоишь в церкви и мёрзнешь, а тебя уже дожидаются ехать в деревню к больному, и иногда в страшную бурю. Это уже окончательно убивает и душу и тело. О том, чтобы напиться чаю, закусить, отогреться, отдохнуть, — нечего и думать. Случается иногда и так: вечером, только что ты успокоился, отогрелся и думаешь поотдохнуть ночку, — а тут: «Батюшка, хозяйку причащать!» Да так до свету и проездишь. «Что ты, говоришь ему, не приезжал днём? Я ведь только, было, лёг отдохнуть!» — «Знамо, мы не дадим отдохнуть; уж ваше дело такое». Вот тут и толкуй с ним.

Да, сельского священника все умеют только осуждать и печатно позорить; людей, сочувствующих ему, — очень, очень мало; но нелишне было бы, хоть иногда, вникнуть в жизнь его и беспристрастно. Хоть бы общественным сочувствием подкрепился, иногда, упадший дух!...

Постом вознаграждение за труды бывает только нравственное — удовольствие, что прихожане говеют. Большинство женщин за исповедь, обыкновенно, не платят ничего; малолетки — уже непременно ничего; мужчины платят, все, и, в прежнее время, пятак (1½ коп.), а ныне 2 или 3 коп. серебром. В первый великий пост я, за ежедневные семинедельные труды, как значится в сохранившейся до сих пор приходной моей тетрадке, получил 9 руб. 18 коп. медью (2 руб. 62½ коп. серебром).

Пришла Пасха. Причт мой торопился, суетился, метался во все стороны и к делу и без дела. И по движениям и по лицам ясно было видно, что он несказанно рад так долго ожидаемому празднику. Нет сомнения, что радость эту возбуждало не христианское чувство о воскресшем Спасителе міра, а то, что теперь открывалась возможность с лихвою вознаградить себя за все лишения, — и голод и холод, — понесённые им великим постом.

В сёлах на св. Пасху служат молебны во всех домах прихожан; при этом носятся несколько икон, большей частью пять; мужики, носящие иконы, называются богоносцами. При крепостном праве иконы крестьяне носили «по обещанию», — чтоб Господь избавил, или за то, что избавил от какого-нибудь несчастия и болезни; а теперь, — когда стало возможно брать невест, где угодно, — иконы носят, преимущественно, холостые парни, и высматривают невест.

Я знал и прежде, что при пасхальном хождении, кроме поющих, за иконами ходит много и припевающих; но не знал, сколько будет этих припевающих теперь, и как они будут вести себя; потому, не увидевши всего собственными глазам, не хотел нарушать порядка, освящённого веками, и не сделал никакого распоряжения. В первый же дом мы явились: поп, дьякон, дьячок, пономарь, пятеро богоносцев, церковный сторож, дьяконица, дьячиха, пономарица, просвирня, четыре юнца — детей дьякона и дьячка и шесть старух-богомолок, итого 25 человек, а сзади целый обоз телег. Крестьяне встречают священника с хлебом-солью, у ворот; хлеб этот во время молебна лежит на столе, потом он отдаётся причту. Для этого и идёт телега; на неё же кладутся и яйца, с которыми христосуются члены семейств с причтом. А так как собирают и хлебом и яйцами и бабьё, — дьяконица, дьячиха и пр., то и они тащат одну, или две телеги. Таким образом на каждый дом крестьянина делается целое нашествие.

В первый ещё дом все явились уже навеселе и чувствовалась только суетня и теснота; но дворов через 15–20, перепились все и далее ходить не было уже никакой возможности. Богоносцы шли впереди меня и, по очереди, успевали выпить до меня; а хвост мой, на просторе, имел возможность пить, сколько угодно, таким образом скоро перепились все до единого, кроме ребятишек и старух. Войдя в дом я начинал петь, за мной вваливала вся толпа, но вваливала не затем, чтобы молиться, а всякий, наперерыв один перед другим, старался поскорее с хозяином и хозяйкой похристосоваться, схватить яйцо, грош и маленький, нарочито для этого случая испечённый, хлебец. Ввалит толпа, — и пойдёт шум, гам, возня, ссора!... Беда, если кто схватит что-нибудь не по чину, — пономарица, прежде дьяконицы, просвирня, прежде пономарицы, дьячков мальчишка, прежде дьяконова! Всякий старался только о том, чтобы поскорее схватить что-нибудь и не остаться без подачки, и больше не думал ни о чём; о благоговейном же служении тут не могло быть и речи, даже между членами причта, а хвост, — так, просто, потеха! Выносит, например, хозяйка хлебец, нужно бы, по чину, взять дьяконице, а дьячиха, откуда ни возьмись, да и схватит, — ну, и пошло писать! Тут помянутся все прародители, да и с детками!... Не скоро, вероятно, хозяева приходили в себя, когда мы отваливали! Наконец я увидел, что один член причта, тычась носом сам, ведёт под руку свою благоверную супружницу, тоже крепко клюнувшую. Я велел тотчас отнести иконы в церковь, а сам ушёл домой. Причт мой был несказанно рад, что я дал отдохнуть ему и выспаться.