Мария Семёнова - Джокер

• Название: Джокер
• Автор: Мария Семёнова
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Ужасы и Мистика
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-9985-0067-1

Что может быть общего у разжалованного подполковника ФСБ, писателя и профессионального киллера? Судьба сталкивает Оксану Варенцову, Олега Краева и Семена Песцова в одном из райцентров Ленинградской области — городке под названием Пещёрка, расположенном у края необозримых болот. Вскоре выясняется, что там, среди малоисследованных топей, творится нечто труднообъяснимое, но поистине судьбоносное, о чем местные жители знают, конечно, больше приезжих, но предпочитают держать язык за зубами… Мало того, скромная российская Пещёрка вдруг оказывается в фокусе интересов мистических личностей со всего света — тех, что движутся в потоке человеческой истории, словно геймеры по уровням компьютерной игры… Волей-неволей в эту игру включаются и наши герои. Кто-то пытается избыть личную драму, кто-то тянется к исторической памяти своей семьи и страны, а кто-то силится разгадать правила игры и всерьез обдумывает перспективу конца света, вроде бы обещанного человечеству на 2012 год.

А времени остается все меньше…

---

— Всё сжимается, — кивнул Наливайко. — Взлетает к экстремуму.

— Вот именно, — кивнул Краев. — Чем дальше мы продвигаемся по шкале в будущее, тем плотнее сжимаются витки времени. Сама эволюция идёт в устойчивом направлении, как говорят, векторно, но движется революционно — скачками. Кризис, потом скачок, кризис — скачок. И каждый даёт качественное усложнение системы. То пар появляется, то компьютеры с Интернетом… Так вот, частота скачков увеличивается в геометрической прогрессии. А если свести и математически обработать данные из разных наук, от геологии до обычной и бактериальной палеонтологии, плюс археология и история, выясняется, что точки кризисов очень точно ложатся на так называемый гладкий автомодельный аттрактор. То есть и биологическая эволюция, и эволюция социальная имеют одни глубинные корни, одинаковые механизмы.

— И сразу возникает вопрос, где же сходится наша последовательность, — проговорил Наливайко. — Где математический предел на временной оси, когда частота революционных вспышек стремится к бесконечности, а период между ними — к нулю?

 — «Сингулярность истории», — сказал Краев. — Как в центре чёрной дыры. Историческая спираль свернётся в точку, можно даже вычислить, где именно… Для всей планетной истории — и биосферной, и социальной — уже вычислили год. Две тысячи четвёртый… Ага, он уже миновал, а мы ничего особенного не заметили?

— Разброс, — кивнул Наливайко.

— Именно, — скачал Краев. — Если взять человеческую историю, предельная точка выпадает на две тысячи двадцать седьмой. А если обособить ту часть кривой, которая относится к Новой эре, получается две тысячи двенадцатый. Тот самый, на котором завершаются календари майя… Вот она, сингулярность, у нас прямо под носом. Формально мы сейчас вблизи точки, где скорость истории должна стать бесконечной… На практике это будет скорее всего означать переход в совершенно другой рукав истории. Какой — пока невозможно даже предполагать. Лишь бы наша история не оказалась… хм, безрукавкой…

— Две тысячи двенадцатый… — потёр лоб Наливайко. — Знаете, что я вам скажу? Умирая, сэр Эндрю… профессор Мак-Гирс… завещал преданному слуге передать мне: «две тысячи двенадцать». А ведь целью его эксперимента было моделирование «траектории истории», основываясь на теории Теслы о нулевой точке эфира как шарнире вероятной альтернативности. Я же говорю — мы с бедным сэром Эндрю подошли к той же проблеме, только с другого конца. И с аналогичным результатом. Дай-то Бог, чтобы ошибочным… Безрукавка…

— Мы-то ладно, у нас компьютеры и экспериментальные установки, но вот откуда майя было об этом известно? Дай-ка Бог памяти… — Краев напрягся, стиснул кулаки и мрачно проговорил: — Они указывали день — второй Ахау третьего Канхина, что соответствует двадцать третьему декабря две тысячи двенадцатого, и пройдет он под знаком Бога Солнца Девятого владыки ночи. Луне будет восемь дней, и она будет третьей из шести…

— Эко вы сгустили краски, молодой человек, — невольно поёжился Наливайко. — Аж мороз по коже! Вас послушать, полный абзац, безнадёга, все кутаемся в простыни и ползём на Южное кладбище… А ведь точка сингулярности-то является одновременно и точкой бифуркации, после неё возможны разные траектории развития. С летальным вариантом всё ясно: кризисов у нас выше крыши, и каждый на заглядение. Генетический, экологический, ресурсный, кризис внутренней технологической неустойчивости… А вот как там с вариантом выживания? По-прежнему полный мрак, как у майя?

— Вечер добрый, — заглянул в палатку Коля Борода. — Не помешал?

Похоже, он был в прекрасном настроении и желал поделиться.

— Заходи, Коленька, — обрадовался Наливайко. — Ну-ка, расскажи, говорят, там твои что-то интересное откопали?

— Угу, — с гордостью кивнул Колян. — Кладбище нашли офицерское, войска СС. Кинжалы, парабеллумы, амуниция, одежонка, мелочовка, кресты… Почва там тяжёлая, глинистая, а значит, всё в целости и сохранности. Тела правда, тоже… но в целом — неплохая прибавка для бюджета.

Он перехватил взгляд Василия Петровича и, кажется, собрался встать в защитную позицию. Дескать, хорошо рассуждать о борьбе за чистую идею, но в реальном мире это не очень прокатывает. Экипировка, снаряжение, транспорт, бензин, жратва… не говоря уже о взятках чиновникам. Вот уж у кого никто не забыт и ничто не забыто. Вероятно, Коля ещё собирался поведать человеку старшего поколения, что они с коллегами не имели никакого отношения к мародёрам, которые торгуют жетонами-«смертниками», организуют пункты по приёму цветных металлов и без зазрения совести толкают бандитам оружие. А также к уродам, которые добывают тол, нанимая для этого за гроши гастарбайтеров…

Много чего мог бы сказать Коля Борода, но не довелось. Мимо палатки, насвистывая нечто фольклорное, прошёл по своим делам Мгиви, и Коля тотчас забыл, о чём собирался порассуждать.

— У, ненавижу… — тяжело выдохнул он. — Гниды черножопые. Тварь…

Не желая международных скандалов, он произнёс это вполголоса, как бы про себя. Но чувствовалось, что это был не просто дежурный выхлоп гражданина, «не любящего» чёрных, жёлтых, носатых, каких-то ещё. Это было нечто гораздо более глубокое, то, что раньше называли криком души. Только в данном случае крик больше напоминал рык. Задавленный и от этого ещё более страшный.

— Коля… — медленно выпрямился Наливайко.

Надо было что-то сказать, но что именно? Василий Петрович не был бы профессором, если бы не умел мгновенно перебрать и, прикинув последствия, отбросить множество вариантов. Как в научном исследовании, так и в подобной жизненной ситуации. «Знаете, Коля, а кровь-то на разрезе у всех красная»? Боже, как пошло. Свести всё к шутке? Глупей не придумаешь. И обидней к тому же.

Коля Борода весьма правильно истолковал его чувства.

— Я, Василий Петрович, тоже когда-то интернационалистом был, — проговорил он с тяжелым вздохом. — Теоретиком… Знаете выражение, что очень легко любить всё человечество, а поди-ка ты возлюби данного конкретного… Чикатило… Я ж вырос на том, что все должны за свободу негров бороться. И в Африку, на Серебряный Берег, добровольцем поехал… А потом мы тех четверых наших нашли… недоеденных… Эти атси их… живьём зажарили, сволочи… Их сами же негры на всём побережье так и называют — дети гиены. И Мгиви этот, тварь, мало того что атси, так ещё и из клана вождей. Татуировку на шее видели? Убил бы шилу, да Матвея Иосифовича обижать неохота…

«Жизнь… — вздохнул про себя Наливайко. — Тебе вот гнида черножопая, а Мотю на зоне спас. Ну и за кем, спрашивается, правда? И есть ли ока?.. А может, мы очень даже и заслужили в двенадцатом году сгинуть?..»

Мгиви и Бьянка. Встреча на мостике

Песцов лежал в палатке и думал. Причём, что было ему не особенно свойственно, почти об абстрактном — сиречь о таком, что никогда раньше не влияло на его непосредственное благополучие, а посему и пребывало «где-то там». Сугубо за гранью его каждодневных раздумий. Ибо являлось проблемой безусловно существующей, но по прикладному своему значению было сопоставимо с исчислением количества чертей, способных уместиться на булавочном острие.

Он считал себя (и вполне справедливо) человеком битым и тёртым, уж смерть-то видел неоднократно, причём в самых разных видах, да что там — и сам от неё уворачивался, и причинял. Скажи ему кто совсем недавно, что его, Семёна Песцова, поразит в самую душу увиденное на местах боёв, происходивших мало не при динозаврах шестьдесят с хвостом лет назад?..

Ну, в общем-то, потрясла его не мешанина старых костей, оскаленных черепов в касках и истлевших рук, сжимавших оружие… Это ещё можно было бы пережить, если бы не наплывавшие в сознание известные с детства слова. «Никто не забыт и ничто не забыто». А также что-то там такое о немеркнущем величии подвига и вся прочая лапша, которую родное государство седьмой десяток лет вешает нам на уши. То самое государство, которое периодически лопается от нефтедолларов и запускает ракеты на Марс, но так и не сподобилось собрать безымянные останки тех, кто отдал за свою страну жизнь. Протянуть газ к Вечному огню, отгрохать посреди города очередной аляпистый монумент — вот и вся вечная память. А то, что множество квадратных километров густо нашпиговано оружием, боеприпасами, осколками снарядов и мин, но главное, человеческими останками… Безвестными, забытыми, скорбно превращающимися в тлен… Это ему, государству, тьфу. На это у нашего богоспасаемого отечества нету ни времени, ни финансов…

— Индюк тоже думал да в суп попал, — надулась обиженная его невниманием Бьянка. — Что-то больно умный ты стал, Песцов. Надо бы у тебя проверить национальность…

— Иди лучше Краеву башку полечи, — мрачно отозвался Семён. — Совсем парень плох, неужели сама не видишь?