Георгий Блок - Московляне

• Название: Московляне
• Автор: Георгий Блок
• Жанр: Исторические приключения

Захватывающий роман Г.П.Блока «Московляне» переносит нас в древние времена великих русских князей, рассказывает о становлении государства Российского, об укреплении Москвы. Книга написана живым русским языком.

---

И сейчас пели почти все шедшие за гробом женщины.

Пели дружно слаженными голосами четыре поповны, а попадья, подпевая вполголоса, незаметно, из-под шелкового персевого плата,[52] помахивала рукой, чтоб, грехом, не разошлись дочери, чтоб не осрамили поповского племени. Тонко, с вычурными переливами выводила дьяконица. Пискливо подлаживалась к ней остроносая проскурня. В самом хвосте похоронного хода громко, но не нарушая согласия, тянула Жилиха, показывая блеклые десны и загребая горячую пыль босой косолапой ногой. Ей подголашивала старуха Истомиха, вдова боярского холопа, того, что повесился когда-то на ясене на берегу ручья Черторьи.

Посадница долго крепилась, все так же жеманно поджимая губы, но когда женский хор, допев один стих, затянул, по новому взмаху кадила, второй, не выдержала и она: запела тоже — опытным, еще свежим голосом. И заплакала. О чем? О своих ли бабьих грешишках? О своей ли загубленной мужем женской доле? Как знать?

Когда золотой крест начал меркнуть, уходя в глубокий проезд Боровицкой башни, к певчей станице стал приливать сперва робко, но потом все смелее и звучнее еще один, очень молодой голос необычайной, хрустальной чистоты. И вскоре завторил ему другой, сдержанный, грудной, тоже чудесный. Это вошли в хор Груня и Гаша.

Хоронили Шимона за рекой, в Черемушках, где московляне завели погребалище еще при Юрии.

Воротник с крестом подходил уже к паромной переправе, и согласное женское пение доносилось теперь до княгини только редкими вздохами. Но в ее ушах, терзая душу, все звенел своей хрустальной грустью Грунин надгробный плач. И, одна в своем душном терему, всеми брошенная и забытая, плакала и булгарка.

X

Был поздний вечер.

Надолго затянувшийся поминальный пир подходил к концу.

От умеренно выпитого, но чересчур душистого дорогого греческого вина поп зарумянился весь — всей большой светло-русой головой, вплоть до выстриженного на темени гуменца. Он лишь сейчас, к исходу утомительной трапезы, стал мало-помалу отходить от смущения, причиненного застольным соседством со славнейшими боголюбовскими боярами.

Ему, по его церковному сану, отвели, как положено, по древнему чину, первое место в переднем углу.

Позаскорузнув в московской лесной тиши, он упражнял разговорные навыки только в немудреных беседах с женой, с детьми, с дьяконом, да с пономарем, да с проскурней. А с проскурней один разговор: не напустила ль в проскурное тесто пузырей? От таких толков не сделаешься речист. Поп решительно не знал, о чем говорить с великолепными соседями. Они приводили его в замешательство и своей важностью, и еще более тем, что были убийцами не только князя, но, как он слышал, и того покойника, которого он, поп, только что отпел.

А ничего не говорить было тоже неловко.

"Ни вещати дерзаху, ни молчати смеяху", бесплодно повторял он про себя.

Набравшись наконец духу и твердо решив завести не раз выручавшую его речь о погодных приметах, поп еще раз отхлебнул для храбрости вина и, покосившись на Якима Кучковича, опять уже пьяного и шумного, открыл было рот, когда в боярские верхние сени вошло новое лицо: суздальский сват боярина Петра Замятнича.

Всем, кроме хозяина и попа, пришлось пересаживаться: сват был знатнее, или, как принято было говорить, честнее, всех. Его усадили выше посадника, выше Якима — рядом с совсем уж теперь замлевшим от робости попом.

Сват сразу же сломал стол.

Громкие беседы мигом притихли.

Тучный суздальский боярин сидел напыженный, едва отвечая даже обходительному Петру, нехотя отщипнул только один ломоток от простывшего блинца и еле пригубил серебряную чару с густым греческим вином, в котором так и бился алый живчик. Темная, вздутая, пупырчатая рука то постукивала по столешнице отекшими пальцами, то подбиралась жабой, а умные маленькие глаза недоброжелательно, с холодной дерзостью оглядывали всех сидевших за столом, одного за другим.

Когда Петр, нагнувшись к свату, спросил его вполголоса, кого из ростовской дружинки позвать к верхнему, боярскому столу, а кого к нижнему, где пировали более худые, менее честные гости, сват ответил коротко и вслух, что никого не нужно звать: всех накормил дорогой, в лесу, на дневке. И сам сыт.

— Да нам скорешенько и в путь, — добавил он, не глядя на Петра.

За поминальным, свойственничьим столом, в устах отца только что погребенного покойника такие слова звучали если не прямым оскорблением, то вызовом тестю этого покойника — хозяину пира.

Петр побледнел и, комкая последние застольные обряды, поторопился отпустить гостей.

Как только они отпрощались и обиженный дозелена посадник с взъерошенным от изумления огнищанином скрылись, как и другие, за дверьми, а хмельной Яким потащился их провожать до крыльца, сват, оставшись с глазу на глаз с Петром, ткнул острой бородкой в сторону ушедших и сказал:

— Пошто пускаешь в дом Андрейкину нечисть?

— Какие они Андрейкины? — ответил Петр. — Оба искони княгине прямили и сейчас прямят.

— Пора б не княгининым глазом, а своим глядеть! — отрезал сват, смерив Петра с ног с головы презрительным взглядом. — По мне, оба кривы. Как положим в Суздале весь поряд, посадим сюда других.

Маленький, очень тучный, сват прошелся по сеням, брезгливо поглядывая на неопрятные остатки пира, и из дальнего угла, полуобернувшись к молчавшему Петру, спросил:

— Как допустила сватья (он говорил о Кучковне: ее не было на пиру), чтоб у ней в дому Ивана взяли? И посадник чего смотрел? А говоришь: прямит.

— Никто не знал, где Иван кроется, — мрачно ответил Петр.

— А надо б знать.

Сват прошелся в другой угол сеней и, совсем уж отворотившись от Замятнича, проговорил в стену:

— Ничего не сумели! Шимона не сумели уберечь!

Он произнес эти последние слова тем же сдавленным, злым голосом, каким говорил и остальное, точно поминал не о сыне, которого — все это знали — любил без памяти.

— Ты, видать, устал, — примирительно сказал Петр. — Что торопишься? Заночуй. Наутрие дотолкуем.

— Не с Ивана ль пример брать? Дороги ваши московские ночлеги!

Петр еще не терял надежды умягчить свата. Ему было необходимо задать один важный, решительный вопрос. Он много надеялся на это свидание. Но немыслимо было задавать этот вопрос сейчас, когда на свата нашел отчего-то такой свирепый стих. Чтобы выгадать время и перестроить собеседника на иной, более удобный лад, он решил заговорить о другом.

— А я думал, заночуешь, — сказал он, стараясь придать своему голосу спокойный, дружеский звук. — У меня к тебе просьбица. Тут у нас в некаком селище смерды сшалили (он не решался сознаться в крамоле своей челяди), так не пособит ли твоя дружинка их унять?

Сват остановился, насмешливо посмотрел на Петра и проговорил с неприязненной ухмылкой:

— Не прикажешь ли мне самому, благо есть досуг, наведаться в то селище?

Петр не догадывался, до чего неудачно выбрал предмет, которым рассчитывал отвлечь и развлечь свата. Он не знал истинной причины, отчего сват так беснуется.

Помимо страха, какой внушала свату предстоявшая лесная, разбойная дорога до Суздаля, было еще и другое. Перед самым въездом в Москву купцов сын сообщил ему на дневке такую весть, которая сокрушила свата не менее, а то, пожалуй, и более, чем бесславная гибель единственного сына.

Молодой ростовец долго не осмеливался передать эту весть, но словоохотливый язык чесался, и на дневке, уже под Кунцевом, разотважившись от горячей подорожной чарочки, он выболтал, что сватовым суздальским прадедовским вотчинам, которые Андрей отписал на себя и которые теперь, после Андреева конца, должны были вернуться под власть прежнего хозяина, — что этим богатейшим вотчинам нанесен страшный, не скоро поправимый урон: сватовой челядью где выжжены, где вытоптаны все нивы всплошь; все обильное усадебное строение спалено дотла; от сотен скирдищ следа не осталось; угнан невесть куда весь скот и все конские табуны; охотничьих ястребов и очень дорогих соколов, привезенных с Печоры-реки, съедомых лебедей и журавлей пустили лететь куда захотят, а сама челядь вся разбежалась по городам да по лесам. Сват был разорен.

Подойдя к дворовому отворенному, уже темному окошку, сват высунул в него бородку и сказал как бы про себя:

— Кони, кажись, накормлены. Как отдохнут да попьют, так и в путь… Так и в путь, — повторил он, по своей привычке, отходя от окна. — Где Груня? — спросил он Петра. — Кликни-ка ее.

Петру показалось, что сват наконец смягчился. Он заговорил не без поспешности:

— О конях не тебе заботиться, а мне. Конюшему сказано: будут сыты. И с собой дадим. А Груня, надоть, прилегла. Ужо кликну ее, как поговорим…

Он замялся. Важный вопрос, сверливший душу, нельзя было больше откладывать.