Людо ван Экхаут - ЭТО БЫЛО В ДАХАУ

• Название: ЭТО БЫЛО В ДАХАУ
• Автор: Людо ван Экхаут
• Издательство: «ПРОГРЕСС»
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1976
• ISBN: Э 70304-364 006(01)-76 125-75

В 1975 году советский народ, все миролюбивые люди отмечают тридцатилетие победы над гитлеровской Германией, над фашизмом. Основную тяжесть борьбы принял на себя советский народ. Миллионы человеческих жизней, огромный материальный ущерб – вот цена этой исторической победы.

Люди не должны забывать, какая угроза нависла над миром в те тяжкие времена. Готовясь к осуществлению своих агрессивных планов, гитлеровцы заранее спланировали, разработали и привели в действие и в собственной стране, и на временно оккупированных ими территориях режим террора и устрашения, насилия и пыток, какие не были известны даже средневековой инквизиции; они создали индустрию человекоистребления и осуществили тактику «обезлюживания», покрыв захваченные ими территории сетью лагерей и тюрем.

Освенцим и Майданек, Дахау и Бухенвальд, Треблинка и Саласпилс… Эти названия, как зловещее эхо, отзываются в памяти людей.

В лагерях массового уничтожения истреблялись миллионы. В одном только лагере Освенцим уничтожено около четырех миллионов человек – граждан СССР, Польши, Франции, Югославии, Чехословакии, Румынии, Болгарии, Венгрии, Голландии, Бельгии и других стран. В лагере Майданек за один день – 3 ноября 1943 года – погибло 18400 человек.

В коммюнике Польско-Советской Чрезвычайной комиссии по расследованию злодеяний в лагере уничтожения Майданек в городе Люблине указывается: «… Голод, непосильный труд, пытки, истязания, издевательства и убийства, сопровождавшиеся неслыханным садизмом, были поставлены на службу массовому истреблению узников лагеря».

Человечество не может, не должно забыть совершенных злодеяний.

Тридцать лет прошло со времени исторической победы над гитлеровской Германией, тридцать лет миновало и с того дня, когда главари фашистского рейха оказались на скамье подсудимых, когда они должны были перед судом народов ответить за свои чудовищные преступления.

Три десятилетия – срок немалый, но еще живы в памяти свидетелей кошмарных преступлений фашизма дни, месяцы и годы, проведенные в фашистских застенках, в лагерях смерти, – дни, месяцы и годы, оставившие неизгладимый след в жизни целого поколения. И сейчас, в наше время, живые свидетели фашистских злодеяний продолжают говорить об опасности фашизма, о страшной сущности звериной философии человеконенавистничества.

Г. АЛЕКСАНДРОВ, Советский обвинитель, руководитель следственной части советской делегации на Нюрнбергском процессе

---

– Вонючий пес! – кричал он срывающимся от бешенства голосом. – Только одно и умеешь – сидеть в сортире! Работать не хочешь. Я доберусь до тебя, паршивая собака.

Иногда он давал выход своей злобе – брал ведро с водой, выплескивал ее через дверь в уборную – и тогда сразу успокаивался. Когда я, мокрый как мышь, выходил из туалета, он принимался громко, злорадно хохотать. И заключенные, чтобы не злить его, смеялись вместе с ним. Он принимал их смех за одобрение и несколько дней не придирался ко мне.

Однажды он спросил меня с явным любопытством:

– И почему ты всегда так долго сидишь там? Я вспомнил, что в таких случаях говорил

Пилюле, и ответил:

– Наверное, от слишком сытной еды, господин вахмистр.

Он покачал головой, и я удивился, заметив в его глазах что-то похожее на сочувствие.

– У тебя, видно, плохой желудок?

– Вполне возможно, господин вахмистр,- живо отозвался я.

– Мне кажется, что это из-за зубов,- подумав, произнес Дурак. Он как-то странно засмеялся и со зловещей ухмылкой сказал: – Сейчас пойдешь к зубному врачу. Желудку сразу станет легче, если тебе выдернут зуб.

Я еще ни разу не был у зубного врача, но много о нем слышал.

Заключенные испытывали животный страх перед дантистом. У меня, видимо, было крайне удрученное лицо, ибо Дурак торжествовал победу.

– Да, да! – ржал он. – Я пойду к зубному врачу вместе с тобой. Я сам отведу тебя туда.

Но он не пошел, а в приемный день послал меня вместе с другими несчастными дергать зубы. Об удалении зубов рассказывали самые невероятные истории. Ну, если тебя мучила зубная боль, то еще куда ни шло. Но у меня не болели зубы, и я еще ни разу в жизни не удалил ни одного. Процессия направилась в небольшую комнату, и зловредный Дурак позаботился о том, чтобы я шел последним. Войдя в комнату, мы выстроились в длинную очередь. Нас оказалось человек двадцать. Первый занял место в кресле и вцепился руками в подлокотники. Зубной врач был из «чехов». Двухметрового роста, с широкой грудью и огромными волосатыми руками. На свободе он определенно был либо боксером, либо вышибалой, но уж никак не зубным врачом.

«Чех» не терял времени даром. Его движения напоминали мне старые картинки – так в старину удаляли зубы на ярмарке. Он хватал щипцы, широким размашистым жестом фокусника показывал их нам, затем упирался в пол ногами, и щипцы исчезали во рту пациента. «Врач» зажимал зуб щипцами и дергал на себя, а затем победоносно демонстрировал зажатый в щипцах окровавленный зуб и довольно улыбался.

Об анестезии не было и речи. Пациент вопил как резаный, сплевывая сгустки крови.

Пилюля стоял рядом. Он с интересом смотрел на открытый рот и щипцы. После окончания операции он подгонял пациента: «А ну, быстрее на работу! Держи аспирин. Следующий!»

Подошла моя очередь. Передо мной прошли девятнадцать человек, и я наблюдал, как они один за другим садились в кресло, открывали рот, указывали на больной зуб и вцеплялись в подлокотники. «Дантист» ухмылялся. После каждого вырванного зуба он все больше становился похож на мясника. Он не пытался отодвинуться, когда брызги крови попадали на него. Возможно, он считал, что кровь входит в программу представления. Как только щипцы обхватывали зуб, бедняга в кресле начинал орать. Из широко открытого рта несся лишь один звук: «А-а-а-а-а!» Это «А-а-а-а-а!» скоро перерастало в животный гортанный рев. Тело пациента содрогалось от безжалостных рывков «дантиста».

У меня сердце уходило в пятки, когда несчастные со стоном покидали кресло, вытирая кровь и ощупывая языком пустое место. Они, пошатываясь, уходили, и я видел капельки пота, блестевшие у них на лбу.

Когда подошла моя очередь, я задрожал как осиновый лист.

«Чех» засмеялся:

– Дрейфишь?

Я промолчал. Мне нечего было сказать. Я думал о том моменте, когда начну кричать.

– Показывай свой проклятый зуб,- приказал «чех».

Я пожал плечами. Открыл рот. У меня были совершенно здоровые зубы. «Чех» недоуменно смотрел в мой рот.

– Какой?

– Вытащите какой-нибудь,- промямлил я. Руки крепко обхватили подлокотники, еще влажные от чьих-то ладоней.

– Ну, если тебе все равно, тогда удалю этот,- разозлился чех.

Он выбрал шестой коренной зуб, внизу слева. Рванул и стал тащить, кряхтя и ругаясь. Он уперся ногой в стул, чтобы справиться с трудным делом.

Я услышал свой крик. Мне думается, что я кричал громче всех. Пот лил ручьями. Боль отдавалась во всем теле. Особенно в голове. Казалось, этому не будет конца. «Чех» стал дергать, и я попытался откинуть голову назад, чтобы ускорить операцию. Казалось, голова вот-вот разломится. В ушах отдавался треск. Вдруг зуб поддался, и боль стала такой невыносимой, что я на несколько секунд потерял сознание.

– Вот дьявол! – выругался «чех» и посмотрел на мой окровавленный зуб.

Боль, лишившая меня сознания, тут же снова вернула меня к действительности. Рот был полон крови. Я сплюнул, стараясь попасть в «мясника».

– Быстрее! На работу,- подгонял Пилюля.- Вот аспирин.

Я чувствовал нечто вроде лихорадки, когда нас вели по тюремному двору в сапожную мастерскую. В голове все еще отдавался этот ужасный треск.

Когда я вошел в мастерскую, довольный Дурак ехидно посмотрел на меня. Я нарочно не вытер кровь с подбородка, чтобы разжалобить его. Но он смеялся. Я ощупал языком рану в десне, как это делали другие. Во рту чувствовался металлический привкус. Когда я дергал гвозди из ботинок, каждый рывок отдавался острой болью в челюсти.

Дурак не отходил от меня.

– До тех пор пока ты будешь бегать в уборную в рабочее время, у тебя будут болеть зубы,- внушал он мне.- Не можешь терпеть на работе – в следующий раз поплатишься другим зубом.

Меня охватило бешенство. И упрямство. На следующее утро я вызывающе посмотрел на Дурака и нырнул в уборную. Я ожидал, что сразу же услышу шаги, удары в дверь и брань.

Однако этого не произошло. Я развернул газету. Фронт подошел вплотную. Я читал сообщения, запоминал названия населенных пунктов. Потом разорвал газету, как всегда, бросил в унитаз и спустил воду. Клочки исчезли мгновенно. Газеты последнего года войны были небольшими. Когда я вышел из уборной, Дурак стоял у двери. Оказывается, он подкрался бесшумно. Он был красный как рак и закатил мне оплеуху. Щека запылала, а рана на месте вырванного зуба снова стала кровоточить.

– Паршивая бешеная собака! – орал он.- Кто ты такой? Бельгиец? Вонючий француз?

Я молча стоял перед ним. Чувствовал, как горят мои глаза. Боялся, чтобы не навернулись слезы. Я упорно смотрел ему в глаза, ожидая второго удара.

Изо рта у меня потекла кровь. Дурак заметил это. Взглянул на свою руку, молча повернулся и пошел назад, на свое место.

С этого дня он снова перешел к своим старым методам. Раза два в неделю стучал ногами в дверь и орал, изредка окатывал меня водой из ведра, однако об удалении зубов больше не заикался.

Возможно где-то в глубине его души таилось нечто человеческое.

Эмиль умер. Его сменил молодой француз из района Па-де-Кале. Парень, который совершенно не умел разговаривать спокойно и все время лез на рожон. Это неизбежно приводило к ссорам с Жаном, вспыльчивым адвокатом из Брюсселя. Их ссоры раздражали меня, и я ждал случая, чтобы перейти в другую камеру. Наконец этот случай подвернулся. Меня перевели к голландцу из Антверпена – Франсу ван Дюлкену. Франса арестовали по недоразумению. Когда агенты службы безопасности (СД) явились к ним в дом, в ордере на арест числился ван Дюлкен без указания имени. Тогда они арестовали отца ван Дюлкена, а заодно прихватили и сына. Франс был умным человеком, но производил впечатление несколько наивного, покорного парня. Он ни с кем не дружил. В камере он сидел обычно один, так как никто не хотел жить с ним; каждый всеми способами старался попасть в камеру к своим дружкам. Мне ван Дюлкен нравился, и я стал его товарищем по камере, но получил в придачу еще и задиру-француза. Правда, у нас он был вынужден вести себя спокойно. Как только он начинал шуметь, мы переходили на голландский, и ему становилось неловко – он думал, что мы говорим о нем, и затихал.

Любимой темой Франса ван Дюлкена была еда. Он все время говорил о ней – о существующих или выдуманных блюдах. Он составлял меню роскошных обедов, которые мы устроим, когда выйдем на свободу. Это было одним из наших развлечений. Я охотно участвовал в этой игре. Француз тоже. Мы делились друг с другом рецептами, которые в большинстве случаев придумывали сами. Все блюда были пикантными, с уксусом и перцем, с мясом, с селедочкой и густым соусом. Француз распространялся о тортах, которые пекли у него на родине. Торты эти состояли из нескольких слоев. Нижний всегда был из теста. Особого теста, как говорил он. Сверху – слой сыра, потом ветчина, сливки и, наконец, джем. Просто фантастика! Франс злился. Он говорил: «Такого не может быть». В ответ на это француз говорил: «Тебе не понять. Это особый торт». А я мечтал о новом сорте хлеба. Я думал о том, как приду к какому-нибудь пекарю и предложу ему свой рецепт хлеба и как этот пекарь заработает на этом кучу денег.