Федор Гладков - Цемент

• Название: Цемент
• Автор: Федор Гладков
• Жанр: Советская классическая проза

Роман известного писателя Федора Гладкова (1883–1958) «Цемент» является знаменательной вехой в истории советской литературы. В нем впервые нашли свое отражение созидательный труд рабочих, творческие усилия коллектива в строительстве социализма, новые отношения в семье и быту. 

Александр Серафимович дал высокую оценку роману как «первому широкому полотну строящейся революционной страны, первому художественно-обобщенному воспроизведению революционного строительства зачинающегося быта».

---

Были когда-то смертельные ночи и дни в боях, и было: дрожал за жизнь свою и думал о Даше. Как все это давно, как далеко и ничтожно! Даша… Ее нет: она утонула в толпах, и ее не найдешь. Все это далеко и не нужно. И его — нет, а есть только взволнованные массы, и своим сердцем он чувствует тысячи сердец… Рабочий класс, республика, великое строительство жизни… Черт возьми, мы умеем страдать, но умеем же и радоваться!..

— Чумалов!..

Клейст стоял около Глеба, бледный, строгий, с сухими глазами.

— Герман Германович!.. Друг!..

Клейст отвернулся и пошел от него в другой конец площадки, вздрагивая плечами.

Колыхались и трепетали знамена и транспаранты. Песни и взрывы голосов потрясали воздух, и под ногами Глеба дрожала дощатая настилка. Пляски под всплески ладошек, звонкий речитатив… Видно, как осыпается камень и щебень в пластах скалы…

У Лошака все было от слесарного цеха: и горб, и лицо, и засаленная годами кепка. Громада крючился в ознобе, страдая от недуга. Лицо было желтое, лихорадочное, с острыми скулами. Спина и плечи поднимались к ушам, и он надрывался от кашля. Лошак натянул кепку на глаза и ударил ладонью по спине Глеба.

— Гвоздуем, голова… Верно!.. Поставили дело на попа знатно…

А Громада, задыхаясь, напрягал все силы, чтобы крикнуть громко и очень значительно:

— Вот именно, товарищи… Как мы есть дали великолепное достижение, я просто на своих ногах не стою… Товарищ Чумалов… да ежели бы… эх!.. Товарищи… тут — всё и везде… и так я дале…

Глеб больше не мог стоять: хотелось сбежать с высоты в это море голов, хотелось закричать во все горло до надсады… Все равно: разве это можно выдержать? Вот оно то, чем он жил все эти месяцы… Оно тут, оно собрано в единую силу…

Он подошел к Бадьину и Жидкому и спросил, будто между прочим:

— Начнем, что ли, ребята?

Бадьин скользнул по его лицу холодными глазами и отвернулся.

— Да, пора начинать, Чумалов… Сейчас я заверну на четверть часа, а потом ты… ударь этак покрепче… И сразу же подавай сигнал.

Жидкий схватил Глеба за плечи.

— Эх, Чумалыч! Дорогой ты мой!.. Жалко с тобой расставаться…

— И не говори, друг, — прямо голову рвут. А как жили! Какую работу совершили! Нельзя тебя отпускать, Жидкий, ни под каким видом… Поеду хлопотать…

Бадьин замкнуто и холодно отошел к парапету, и Глеб опять больно почувствовал в нем непримиримого своего врага.

Внизу, по шоссе, все еще шли густые колонны со знаменами, а за ними, в серых бетонах, гремели и потрясали воздух оркестры, топот и песни.

…Вот человек, с которым он не может стоять на одной земле. Бадьин опирался руками о перила, и плечи его подымались выше затылка. Он смотрел вниз, на толпы, и в мускулах его, в зорких поворотах головы, в небрежной его обособленности — сознание своей силы и значительности.

«Карьерист!..»

Глеб до боли сжал зубы.

…До сих пор еще не остыл он от пережитого в Доме Советов.

Вскоре после ухода Даши он забежал мимоходом взглянуть, как им вдвоем с Полей живется. В коридоре была певучая пустота и дремотный полусумрак (на лестнице, над дверью, часы отзвонили одиннадцать ночи). Глухо и уютно рокотали голоса внутри комнат. Где-то очень далеко звякала чайная посуда и шумели примусы.

В конце коридора мутно горел огненный квадрат на стене.

Это настежь была открыта дверь в комнату Чибиса.

В комнате Поли была тишина. Глеб не успел постучать: быстрые испуганные шаги зашлепали к двери (должно быть, Поля была босиком).

— Кто тут, ну?

Дверь открылась широко, со всего размаху и больно ударила его по плечу.

— Тьфу, будь ты неладная! Так же можно искалечить человека… Ну, здравствуй, Поля!..

Мехова стояла на пороге, бледная, слепая от страха.

— Глеб!..

— Да что ты, милок?.. Пришел проведать тебя, а ты смотришь на меня зверем. Ну, как прыгаешь?.. Давно тебя не видал… Где же Даша?

Он шагнул к ней и протянул руку, чтобы ласково обнять ее. Она сразу поняла, прислонилась к косяку и жалко улыбнулась.

— Ах, Глеб!.. Как я испугалась!.. Даша сейчас придет… После того, что я пережила, Глеб, я точно… потеряла себя… Было бы лучше, если бы ты не приходил… Почему ты не поддержал меня раньше?.. Почему всё вышло так нелепо и ужасно?.. Я больна, Глеб… Не приходи сюда больше: это мне мучительно… Точно я попала в крушение и задавлена обломками.

Глеб, смущенный, смотрел на нее и не знал, что сказать. И не чувствовал к ней ни былой нежности, ни участия: слишком уж она была жалка и беспомощна. Не было в ней больше прежней жизнерадостной кудрявой женщины.

— Мне нужно уехать, Глеб, — отдохнуть и собраться с силами. В мужчинах много страшного, Глеб. Теперь мне кажется, что в каждом из вас сидит Бадьин… Иди, Глеб, пожалуйста… Не сейчас, а потом… в иной обстановке… Почему ты тогда не дал мне того, что я хотела?.. Может быть, этого не случилось бы со мною…

Она улыбалась растерянно, испуганно, и в глазах ее блестели слезы.

— Вот она, Даша!.. Вот она!.. Возьми его, пожалуйста, Даша, и уведи подальше…

Даша взяла его за плечи и оттолкнула от двери, а дверь осторожно и плотно затворила за Полей.

— Ну-ка, вояка, пойдем!.. Давай-ка погуляем с тобой да покалякаем… Вот и хорошо, что зашел…

В душе была обида и горечь, но радости своей от близости Даши скрыть не мог. Он сжимал ее пальцы и улыбался.

— Ну, так когда же домой-то, Дашок? А то спалю свою берлогу и переселюсь сюда.

Она не сразу ответила, и в этот короткий момент ее молчания Глеб увидел, что в душе у неё — какая-то тяжелая борьба и смута.

— Не заводи пока об этом разговора, Глебушка…

Сердце его больно сжалось, и он едва сдержал стон.

— Так. Я это чуял уже раньше. Только канителились и валяли дурака. А Бадьин — мерзавец и бандит. Я его все же пришью, будет час… Он съел и тебя и Мехову…

— Глеб, пойми же наконец, что не можем мы так продолжать… Зачем отравлять жизнь? Вспомни: ведь ты каждую нашу ночь превращал в пытку. А я так не могу. Я хочу по-новому жить. Бери меня такой, какая я есть. Только такая мне нужна любовь. Ты мне дорог такой, каким я тебя знаю, и мне наплевать, что у тебя было без меня. А ты меня не уважаешь и топчешь. Не могу я так. А Бадьина оставь: Бадьин ни при чем.

— Даша, я теперь как бездомный пес. Всю душу вложил в завод. Уеду в армию…

Даша с ласковой улыбкой погладила его по груди.

— Ну, пострадаем, Глеб, помучаемся. Что же делать, если так сложилось? Придет время, и мы построим себе новую жизнь… Перегорит все, утрясется, а мы поразмыслим, как быть и как завязать новые узлы… Ведь мы же не расстаемся, Глеб. Мы же будем на виду друг у друга… вместе же будем…

С бешенством и тоской он сбросил ее руку и пошел к выходу. Носом к носу он встретился с Бадьиным, который стоял в дверях своей комнаты и смотрел на Глеба. Стоял прямо, поблескивая кожей тужурки, с руками, глубоко засунутыми в карманы.

— Заходи, Чумалов. Ты еще у меня не был ни разу. Мне хочется с тобой поговорить по душам.

Глеб стоял перед ним и не мог оторвать своих глаз от его лица. Пальцы его судорожно елозили по поясу, по бедрам, по кобуре и не могли никак остановиться.

— Не там шаришь, где нужно. Револьвер — на месте, можешь не беспокоиться: кобура застегнута хорошо.

И в последнем его взгляде за мутью в зрачках Глеб увидел неугасимый уголек ненависти. Бадьин медленно, отчужденно повернулся и тяжелым шагом пошел в глубь комнаты. Под выпуклым бритым затылком при каждом шаге упруго двигались толстые желваки мускулов.

Даша мягко взяла Глеба под руку и повела по коридору.

— Ну, иди, иди, голубчик Глеб… Я приду к тебе… обязательно приду… завтра же приду… Иди, успокойся…

…Вот и сейчас бритый затылок Бадьина из-под плоской шапки-кубанки вызывающе смотрит на Глеба. Этот затылок так к просится на мушку.

…Жидкий стоял перед Глебом и раздувал ноздри от скрытого смеха.

— Ты что? Оглох, что ли?..

И потащил его к парапету.

Долго утрясались толпы, долго таял утихающий зыбью гул голосов. Замолкли песни и оркестры.

Говорил Бадьин — говорил холодно, четко, казенно.

Разве можно выразить, что говорил Бадьин? Говорил все, что нужно для праздника: тут была и Советская власть, и новая экономическая политика, и социалистическое строительство, и товарищ Ленин, и Российская коммунистическая партия, и рабочий класс. А вот подошел к самому главному, запомнилось так:

— …И вот одна из наших побед на хозяйственном фронте — победа огромная, нечеловеческая, — это пуск нашего завода, этого гиганта республики. Вы знаете, товарищи, с чего началась наша борьба. Весною организованными силами мы впервые ударили кирками и молотами по этим горным пластам. И первый удар наш дал нам бремсберг и топливо. Рабочие профстроя не выпускали из рук молотов и удар за ударом ковали жизнь и всю сложную систему колоссального сооружения. С этого дня, четвертой годовщины Октября, мы торжествуем новую победу на фронте пролетарской революции. В борьбе рабочий класс выдвигает сбоях организаторов и героев. Разве наши рабочие массы могут забыть имя борца, красного солдата, беззаветно отдавшего свою жизнь великому делу революции, разве они могут забыть имя товарища Чумалова?.. И здесь, на фронте труда, он — такой же самоотверженный герой, как был на полях сражений…