Газета День Литературы - Газета День Литературы # 76 (2002 12)

• Название: Газета День Литературы # 76 (2002 12)
• Автор: Газета День Литературы
• Жанр: Публицистика

---

Готовилась моя персональная выставка и, к сожалению, портрет Передреева я так и не успел завершить.

Время летит быстрее человеческих шагов, деяний. Хвать — и всё… и Анатолия нет!

И вот в "Венок Анатолию Передрееву" я мысленно вплетаю, меж строк его друзей-поэтов, свои воспоминания о нём и рисунки, сделанные во время живого общения, где я только приблизился к его сложному образу.

Но мне кажется, всё же более полно, точно выражена сущность самого автора в его стихотворении "Памяти поэта", которое венчает его поэтический сборник "Равнина":

"Тебе твой дар простором этим дан

И ты служил земле его и небу,

И никому в угоду иль потребу

Не бил в пустой и бедный барабан".

ПРИКОВАННЫЙ К КРЕСЛУ (М. М. БАХТИН)

Когда я увидел Бахтина, прикованного болезнью у креслу, неспособного двигаться, усталого, то подумал: не поздно ли делать с него натурный портрет?

Но поэт Голубков страстно уверял: "Алексей Иванович! Вот это образ, он у вас получится". И постепенно сомнения отпали, и я втянулся в работу.

Он много курил, держа мундштук с сигаретой на весу — видно, так лучше думалось, лучше зарождалась и развивалась мысль…

Сигарета и мысль — казалось, одно без другого не может быть. Я так его и начал рисовать.

Правда, в это положение он лишь периодически возвращался, а в основном за работой он часто засыпал, и старческая расслабленность деформировала его черты до неузнаваемости.

Я иногда его взбадривал вопросами.

— Михаил Михайлович, кого из художников вы предпочитаете?

Он ответил, но не сразу:

— Одно время — Врубеля.

— А кого из композиторов?

— Вагнера, — ответил он, не задумываясь.

Разговаривали мы мало, так как он очень плохо слышал, иногда чуть ли не кричать приходилось.

К нему часто приходила литературная молодёжь, становилось шумно, он оживлялся, к нему являлась его значительность, что помогало мне в работе над портретом.

Однажды пришёл Вадим Кожинов, и у них с Михаилом Михайловичем произошёл бурный разговор на литературную тему. Кажется, кто-то писал о Достоевском, и Бахтин его одобрил, а Кожинов был против того человека.

Но дело не в этом, а в том, как неудержимый, быстрый Кожинов, одетый на этот раз как на парад — всё блестело на нём! — горячился, а очень сдержанный, внимательный Бахтин, небритый, в халате, спокойно ему отвечал — создавалась живая картина творческого диспута.

Спокойствие, лаконизм образной речи Бахтина были внушительны.

Вот такой большой ход образа мне и хотелось решить в портрете.

Перед очередной встречей я прогуливался возле дома Бахтина и неожиданно встретил Шкловского. Виктор Борисович спросил: "Ну, что принесли показать?" — а сам лукаво глядел на мою папку.

— Пока показывать нечего, сейчас должен идти рисовать Бахтина, — ответил я как бы в оправдание.

Шкловский был приятно удивлён.

— О, Бахтин! Это великий человек, его обязательно надо написать, — сказал он возбуждённо.

Ну, если Шкловский говорит, значит, так и должно быть.

Правда, я вспомнил, что ког

да я делал портрет самого Шкловского, то он приезжал ко мне в мастерскую посмотреть вообще работы, а особенно — портреты литераторов… тогда он сказал: "Этим портретам здесь не место!". Я спросил недоумённо: "А где?" "В музее!" — ответил он. "Ну, вы Шкловский, вам можно говорить, а я никто…". "Да, меня в шестнадцати странах переводят, за границей, на Западе считают гением", — сказал он, улыбаясь.

…Вот сейчас, назвав Бахтина великим, он также заулыбался.

Трудно понять улыбку Шкловского: к чему она относится? Шутит он или серьёзен?

Просил передать привет Бахтину и что обязательно к нему зайдёт.

В основном портрет был, кажется, решён, и я писал части интерьера — кресло, письменный стол, его любимую разноцветную кошечку, которая была полной хозяйкой кабинета и отрадой в его творческом уединении.

Только сейчас я осознал, как всё просто: ни телевизора, ни приёмника, ни даже радио. И здесь, в этом маленьком кабинетике, свободным мыслям было просторно, они спешили теперь, разрезая глухую тишину, врываясь в вечность.

КОЛЯ ГЛАЗКОВ

Впереди, в проёме подземного перехода, маячила крупная мужская фигура, загораживая зимнее небо. Человек сделал ещё два-три замедляющих шага и повернулся.

Да это же Коля Глазков!

На ходу поговорили. "А у меня выставка в ЦДРИ, — похвалился я, — ваши портреты попали, так что жду…" — и разошлись.

Эта короткая встреча с ним оказалась последней… Но ей предшествовали годы творческого, живого человеческого общения.

Коля Глазков. Так тепло, с какой-то иронической лаской, уважительно называли его литераторы. И мне казалось, что это, наверное, ещё молодой поэт, а когда познакомились, он оказался здоровенным дядей зрелых лет.

Тяжеловесным, подозрительным взглядом встретил меня тогда Глазков, но это лишь мгновение. Потом приятная неловкость, суетливость и его широкоскулость в обрамлении тёмных волос, бородки и усов выражали сплошное добродушие. Немного невпопад о чём-то заговорили, он показал портрет, написанный с него, — и за работу. Сидел он за письменным столом в темноватом, мрачноватом кабинете, обставленном старой мебелью. Он что-то писал или разбирал бумаги, стараясь сохранять нужное положение, как будто и нет меня. Видать, мы с ним оба молчуны, подумал я, лучше больше дела. Он лишь иногда быстро, колюче глянет на меня чуть вытаращенными глазами — и снова за свою работу. И всё же какая-то внутренняя неугомонность его будоражила…

И вдруг неожиданно он предложил мне называть имена художников разных времён, а он, мол, будет называть их год рождения и год смерти. Откровенно говоря, я почти не знал этих дат, но всё же стал называть имена художников — начиная с Репина, Сурикова, Врубеля… и кончая Рембрандтом, Гойей, Леонардо на Винчи. Около двух десятков перебрал, а он с ходу отвечал. Я так и не понял, дурачил он меня или в самом деле знал эти даты. Но для чего тогда такая непонятная страсть к художникам?

Глаза его нетерпеливо, лихорадочно бегали, как у того монаха-летуна, которого он играл в кинофильме "Андрей Рублёв" Тарковского. И я, вместо очередного имени художника, почему-то спросил: "А как вы оказались в кинематографе?"

Он ещё больше оживился, засуетился и, волнуясь, произнёс: "А я и Достоевского играл". Это меня ошарашило. Ну, думаю, дядя окончательно заврался.

Видя моё недоумение, он полез в стол и вынул фотографию, где действительно был снят в роли Достоевского, правда, немного грузноват, но впечатляет… Как он пояснил, это его снимали в полудокументальном фильме о писателе на Ленфильме.

Всё это интересно, но почему ни слова о поэзии? Говорят, у него сильные стихи, а он на поэта и не похож, больше на тяжелоатлета, таким и на рисунке получался. Нервный, тревожный взгляд придавал портрету какую-то растерянность, ребячью наивность, сложность…

Раз приехал дорисовывать портрет, а он хитро, по-заговорщически говорит: "Едемте к моему другу, поэту из Якутии, он остановился в гостинице". На ходу он об этом сказал жене, и мы двинулись в путь. Пока поднимались лифтом, кто-то сказал о смерти Смелякова. Глазков промолчал, а потом стал читать пародии, когда-то написанные на поэта. Мне показалось это кощунственным.

И вот мы в ресторане "Минск". Стол заставлен закусками, вином, так что мне с альбомом трудно было пристроиться, но всё же порисовал пока бaыл способен держать фломастер. Поэты оживлённо, крепко спорили. Глазков горячился, нервничал. Ефимов же, хитроватый, немного хладнокровный, сидел спокойно, иногда лишь взрывался. В момент их спора я обоих и нарисовал. А Ефимов с меня сделал дружеский шарж и подарил новый сборник своих стихов в переводе Глазкова с подписью: "Алексею от Моисея". По этому случаю они и отмечали встречу.

Но особенно дружелюбно трогателен Глазков был с Голубковым. Обнимутся, сядут рядом на старом диване — и за разговоры. Дмитрий Голубков сосредоточенно читал подборку стихов Глазкова для печати. Наверное, подумал я, там-то и есть настоящие глазковские стихи, о которых столько говорят. Он то и дело суетился, улыбался как-то по-шутовски умилённо, лукаво, подталкивая друга.