Газета День Литературы - Газета День Литературы # 75 (2002 11)

• Название: Газета День Литературы # 75 (2002 11)
• Автор: Газета День Литературы
• Жанр: Публицистика

---

А "Колесо времени" — разве не сказка, разве не мечта о настоящем чувстве одинокого, стареющего, ностальгирующего мужчины, русского офицера, выброшенного на чужой берег?..

Куприн прожил большую, сложную, противоречивую, не всегда праведную, но честную и по большому счёту прекрасную жизнь. Его любили женщины, борцы, воры, бандиты, авиаторы, большие чиновники, лошади, кошки и собаки; ему пел Шаляпин, а Горький мочил жилетку слезами; сам Илья Репин рисовал его; Саша Чёрный писал о нём стихи; Иван Заикин в голодные годы присылал коров и кроликов; даже Бальмонт, один из вождей декадентов и настоящий папа российских символистов, посвящал ему восторженные панегирики:

"Это — мудрость верной силы,

В самой буре — тишина...

Ты — родной и всем нам милый,

Все мы любим Куприна".

А вот что писал Илья Репин, которому не было никакого смысла, как некоторым, заискивать или льстить:

"Милый, дорогой, сердечно любимый, сверкающий, как светило, Александр Иванович!!! Как мне повезло: письмо от Вас! Не верю глазам... И как Вы пишете! Ваши горячие лучи всё сжигают, всякий лепет 80-летнего старца сгорит в лучах Вашего таланта..."

Хоть в последние годы Бунин и отворачивался презрительно от Куприна, даже не здоровался демонстративно, но было, было время, когда этот чопорный сноб, у которого нюх всегда был по ветру, писал, захлёбываясь от восторга:

"Дорогой, милый друг, крепко целую тебя за письмо! Я тебя любил, люблю и буду любить — даже если бы тысяча чёрных кошек пронеслась между нами. Ты неразделим со своим талантом, а талант твой доставил мне много радостей..." "Дорогой и милый Ричард... радуюсь (и, ей-богу, не из честолюбия!) тому, что судьба связала моё имя с твоим. Поздравляю и целую от всей души! Будь здоров, расти велик — и загребай как можно больше денег, чтоб я мог поскорее войти в дом друга моего, полный, как чаша на пиру Соломона..."

Чего стоила "любовь" этого литературного бухгалтера, показало время. И мне очень жаль, что мы с этим "описателем-чистописателем", как называла его едко-проницательная Гиппиус, — земляки.

Прошло время, но не померк талант Александра Ивановича Куприна. Для меня он и сейчас стоит в одном ряду таких разных, но по-прежнему великих писателей, как Гоголь, Марк Твен, Джек Лондон, О'Генри, Шолохов и Стивенсон. Это писатели, которые воспевают мужество, смелость, честность, стиль которых отличает виртуозная игра, мускулистость сюжета и наличие простых, оттого и вечных истин.

Мне очень льстит, что моё имя частенько употребляют вместе с Куприным и Джеком Лондоном.

Однако, "Платон мне друг, но истина дороже", — вынужден под конец плеснуть ложечку дёгтя. У Куприна есть рассказ "Анафема", который весь построен на песке. Потому что не предавался Толстой анафеме. Не было анафемы. А было "Заявление Святейшего Синода Православной Греко-Российской Церкви от 20-30 февраля 1900 года об отпадении графа Льва Николаевича Толстого от Матери Церкви", в котором пояснялось, что Толстой не признаёт таинства Церкви, не признаёт загробной жизни, отрицает Господа Иисуса Христа, в своих письмах и сочинениях проповедует ниспровержение всех догматов Православной Церкви и самой сущности христианства. Потому Церковь "не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею". Было также подчёркнуто, что "все попытки увещевания не увенчались успехом". Хоть увещевания эти длились двадцать лет, однако от церкви Толстой отлучён не был, Синод заявил всего-навсего об "отпадении" графа Толстого от Церкви. Апологеты же толстовства, особенно его дочка Шурочка, классический "синий чулок", раструбили на весь мир об "анафеме", которой всё-таки не было, но им очень хотелось, чтоб она была. Увы, это был обыкновенный, заурядный пиар. И немалую услугу им в этом деле оказал Куприн своим рассказом "Анафема". Но это так, к слову. Для специалистов-куприноведов.

Во всём остальном Куприн до щепетильности точен в своих писаниях, как и подобает всякому великому творцу.

Михаил Лобанов ЭНЕРГИЯ СЛОВА

После того, что произошло с нашим государством, всё стало иным. И в той же литературе, в писательской среде. Где те вчерашние активисты, трибунные ораторы, костившие буржуазную идеологию, ловкие на фабрикацию "актуальных" книг в расчёте на Государственную премию, где те "идейные борцы" и "певцы народа"? Не видно их и не слышно. Наше время ломает, делает балластом всё слабое, но и закаляет сильных, тех, кто, обладая мужеством, вступил в открытую борьбу с разрушителями страны. "Милый Станислав!

Получил твою отличную книгу, большое тебе спасибо — и за книгу, и за то, что прислал.

Пишу тебе не дежурный ответ-отписку в благодарность за подарок, а потому что — твоя книга поистине меня обрадовала, я прочёл её сразу и потом читал некоторые стихи вслух жене. Ей тоже понравилось, а она строгий ценитель, воспитана на Цветаевой и Мандельштаме.

Твоя поэзия продолжает блоковскую традицию, но в ней густа современность, современная боль. А без боли — нет и не может быть поэзии, одна жеребятина.

Ещё раз спасибо. Желаю тебе всех благ и удач!

Ю. Трифонов

2.2.71"

"5 фев. 74

Дорогой Стасик!

Вернувшись из Ленинграда, нашёл твою книгу — она ждала меня довольно долго.

Спасибо тебе! Как всегда бывает с настоящей поэзией — прочитал твою книгу сразу, и благодарю искренне.

Хорошая книга, зрелая, правдивая и грустная.

Случайно наткнулся на днях и на твою статью в "Октябре" № 1. Конечно, твоя статья выделяется — это литературный разговор на фоне антилитературы. Не согласен я лишь с чрезмерным восхвалением Смелякова. Этот неплохой поэт был невыносимо раздут в последние годы, и раздувание продолжается. Ну, может, я в этом не понимаю.

Ещё раз спасибо тебе за книгу!

Юрий Трифонов"

В своих мемуарах "Поэзия. Судьба. Россия" Станислав Куняев рассказывает, как назрел конфликт между ним и его другом Анатолием Передреевым. Их многое связывало в быту, в жизни, общая любовь к поэзии, застольное пение блоковского "Девушка пела в церковном хоре"… Но вот настал момент отчуждения, о чём Куняев говорит так: "Меня стало тяготить упоительно-сладостное, гибельное времяпровождение с пением Блока… Мне всё больше и больше становились нужны не просто друзья-поэты, а соратники по борьбе, не пропивавшие ум и волю единомышленники, а люди слова и долга, готовые к чёрной работе и к самопожертвованию. Я чувствовал приближение грозных времён, и на их фоне образ жизни друзей-поэтов с их хмельными декламациями стихов и драками был "непозволительной роскошью".

Слова эти тем более замечательны, что сам Станислав Куняев был и никогда не переставал быть поэтом прежде всего, даже и когда занялся публицистикой и общественной деятельностью. Он вспоминает, как его друг-поэт восхищался строками В. Соколова:

Я всё тебе отдал, и тело,

И душу до крайнего дня.

Послушай, куда же ты дела,

Куда же ты дела меня?

Звучит почти пародийно, и сколько в литературной компании могли мусолить подобные "лирические жесты", не видя, что жизнь идёт, что годы идут, и грозная реальность подступающей катастрофы в стране требует гражданского поведения.

В том же стихотворении того же автора:

И тучи на нас, как руины

Воздушного замка, летят.

Тучи не живые, а декоративные, банальнее не придумать — "как руины воздушного замка".

Но вот: "Я белой ночью встал и к северу пошёл", — первая строка стихотворения Ст. Куняева как настрой на что-то эпическое, первозданное, когда вечностью дышат и пространства севера, и видимое с холма кладбище — "пристанище для тех, кто улеглись в песок, за много тысяч лет намытый Белым морем".

Север стал для Куняева особой точкой на земле. Его влечёт к себе сама стихия этого края с суровостью во всём — в природе, быту поморов, и этим его стихи оздоровляюще действуют на читателей. И понимаешь, когда автор жалеет тех, кто не испытал того, что пережито им на севере, и — на охоте, на рыбалке, при встречах, разговорах с поморами, с охотниками в зимовьях. Но и те, кто никогда не был на севере, по куняевским стихам могут почувствовать "вкус" беломорского бытия. Он, кажется, замечает, видит то, что так завораживает его слух: