Газета День Литературы - Газета День Литературы # 72 (2002 8)

• Название: Газета День Литературы # 72 (2002 8)
• Автор: Газета День Литературы
• Жанр: Публицистика

---

— Моя бабка, когда помирала, то завещала — бери, Мишенька, двадцать тысяч! Пять — себе, пять — жене, остальное — раздай по людям... А ну, миленькие, подходите поближе, не бойтесь, в кошельках подолгу не ройтесь, ха-ха. Но это совсем не смешно. Демократы хотят продать Курилы японцам! Прочитай на второй полосе и передай другому...

Именно о японцах он кричал, когда я впервые его увидел. Я подошел поближе, и он заметил:

— Эй ты, соловей, подходи, не робей!

Видно, за соловья он принял меня, но вот уже закричал о другом;

Кто побывал на Луне, —

Получай вдвойне,

А кто не хочет вдвойне,

Тому фигу — втройне…

Он поднял высоко левую руку, между пальцев трепыхались газеты. И крылья у них, как у белых веселых птиц, то вздымались, то опускались, А он продолжал шуметь:

— Всем готовить по трешке, а лунатикам даром, ха-ха... Чего медлишь, товарищ лунатик?— он кого-то задел за плечо, другому уперся ладонью в грудь, но на него не сердились. Может, принимали за дурачка. И на следующий день все повторилось. Быстрыми коротенькими шажками он летал между торговых рядов. Увидев меня, схватил резко за локоть:

— Не желаем? Всего три рубля... Кстати, это новая газетка "Четвертая полоса"! Анекдоты, гороскопы, ну и, конечно, про секс. Да, да, миленькие, и про это...— Он доверительно захихикал, но я его перебил:

— А вот про это — избавьте,— но газету все же купил. И совсем близко увидел его лицо: щеки были впалые, в желтых оспинках, а на губах какая-то мучнистая сыпь. Наверное, от простуды, а может, и от больного желудка. Под моим взглядом он начал нервничать, но не уходил. И я тоже стоял как вкопанный, и он опять предложил:

— У меня есть даже "Правда", да-да!— он испытующе посмотрел в мою сторону. Глаза у него были цепкие, без ресниц, а веки покраснели и сильно подпухли.

— Ну как, выбрали?— он пододвинулся ко мне совсем близко и заговорил доверительно.— Я продаю только то, что в рамках... Да, в рамках моих убеждений,— он многозначительно замолчал и пожевал губами, точно во рту была карамелька. Потом подергал плечом, наверное, замерз. Конечно, замерз, ведь пиджачишко болтался на нем старенький, обтрепанный, видно, с чужого плеча. А на ногах... лучше бы я не видел, что у него на ногах. Он был обут в какие-то рваные затасканные ботинки. Чтоб они не распались, он их задвинул в калоши. И все это стянул веревочками — какая тоска! А ведь на улице уже октябрь, и скоро холода. Как он их переживет, как перезимует в своих калошиках?— взмолилась душа. И тут же себе ответила — да, едва ли переживет... А он продолжал зазывать народ:

— Кому надо — налетай, что угодно — выбирай...

И люди сбегались на этот голосок, и потому торговля шла бойко. Я снова что-то купил. Он торжественно отсчитал мне сдачу. Причем каждую монетку смотрел на свет и цокал языком. Я даже восхитился:

— Редкий вы человек! Даже не берете на чай...

Мои слова ему не понравились, глаза сердито блеснули:

— Я не человек, я Михаил Иванович Дрозд,— и вдруг улыбка на все лицо.— Вот так, миленький! Вы про такое не слышали, а? Птичка певчая — дрозд, становись в очередь, в хвост, ха-ха. Жила курица, да два петуха! — одна рука у него поднялась над головой. Там, в ладони, трепыхались газеты.

Но иногда он настраивался на серьезный лад. Однажды я услышал, как он загадывал загадки и задавал вопросы. И делал это основательно, как школьный учитель. Возле него, как всегда, собралась толпа. Над ней витал его звонкий напористый голосок. И потому я разбирал каждое слово. А начал он, мне показалось, издалека:

— В чем отличка коровы от лошади?..— возникла пауза. И он обрадовался, заблестели глаза.

— Аха-а-а, попались. Выходит, в школе не проходили,— щеки у него задергались, он еле сдерживал смех. И тут я его осадил:

— А чем отличается небо от земли?

После моего вопроса он слегка смутился, затем снова пошел в атаку:

— Значит, не знаете, ха-ха. Вот какая чепуха. Тогда получайте двойку в классном журнале. И тут кто-то выкрикнул их толпы:

— А сам-то хоть знаешь?

— Не только знаю, но поясняю...— он медленно, со значеньем подвигал подбородком.— Корова, миленькие мои, корм достает языком, а лошадь зубами. Они у нее, как зубило, да. Так что запишем на лбу — зу-ба-ми,— он тяжело вздохнул и покачал головой. Его что-то угнетало. Может, болезнь. А может, какие-то злые мысли томили и потихоньку подмывали берега. Кто знает... Ведь каждый из нас — за семью замками. Наконец он встряхнулся, пришел в себя. И сразу же посмотрел внимательно в мою сторону, точно увидел впервые.

— Значит, выяснили — буренка за траву хватается языком, а лошадь — зубами. А если снег выпал, то как?.. А если оттепель, а к утру мороз? Это же наледь сразу, короста. И выходит каюк нашей буренке, амба. Зато лошадка на высоте...— он замолчал и медленно, со значеньем, огляделся. Он точно бы проверял — то ли слушают, то ли уже разошлись. Но толпа все росла и росла. И тогда он заговорил громко, как на трибуне:

— На высоте наша лошадка, ей орден надо. Она сдернет наледь зубами и достанет траву. А раз достанет — значит сыта. А вывод какой — подскажи? — он опять смотрел на меня. Шейка вытянулась и замерла. Худая вся, вот-вот оборвется. Такая же шейка бывает у годовалого петушка.

— Какой же вывод наметим, а?.. Если не знаете, то отвечаю. А вывод, миленькие, один. Надо нам всем походить на лошадь. Да-да, на лошадь! И тогда демократам обломится. Соберем их в мешок и на Курилы...

— А почему на Курилы?— спросил кто-то тихо, не спросил даже — выдохнул, но он услышал. И почему-то обиделся.

— Больше не принимаю вопросов. А то — нате вам. Что, где да почему... Нету на вас управы.

— Про какую ты гонишь управу? Или Сталина захотел?— этот вопрос бросил маленький чернявенький мужичонка. Рот его блестел золотом, а над губой поднялись усы. Таких усов сейчас вокруг миллион, и принадлежат они ловким людям. Таких ничем не собьешь, сами, мол, с усами. Вот и сейчас мужичонка полез напролом. И голосок злой и нахальный:

— Ну что, реможник, про Сталина не пролезло!— он победно повел глазами, наверно, дожидаясь ответа. И дождался:

— А ты Сталина по пустякам не цепляй. Ладонью солнышка не закроешь...

— Ух ты! — восхитились усы.

— А ты не ухай, мы не в лесу. Великий вождь понимал народ с полуслова. И постоянно снижал цены, да, снижал. И довел их почти до нуля. Хлеб-то ведь ничего не стоил, товарищи. И молочко — ничего. А теперь...— он сделал паузу. Шейка вытянулась еще больше, веки дрожали.— А теперь оставили нас без штанов.

Все молчали, только усатенький не сдавался:

— Дери горло, кума. Видно, лагерей захотел.

— Я-то не захотел. А вы уж с Чубайсом построили. Теперь ведь больше мрут, чем в твоих лагерях, А кто остался живой — у тех все украли. Бандитизм ведь форменный, разве не так?— шейка нехорошо дернулась и опустилась в воротник. Все замолчали, а он стал доставать из сумки газету. Доставал очень медленно, потом не торопясь развернул.— Слушайте и запоминайте заголовок, "Истребление стариков". Это про нас с вами, товарищи! Про нас, милые вы мои. И еще — про пенсионеров, да. В день выдачи пенсии их навещает шпана и выгребает все денежки. А кто не отдаст, тому шило в бок.

— Правильно, а то ишь долгожители!— загоготал усатенький.— Надо как? Пожил маленько — уступи место другому...

Его перебили. И сразу несколько голосов:

— Поди хватит, науступались.

— Развели, понимаешь, свободу. Депутатов этих, как комарья на болоте.

— А цены-то, цены-то...

И в этот миг опять ожил усатенький. Его голос звучал как приказ:

— Ты, реможник, давай людей не травмируй! Собирай-ко газётки и отвали.

— Но почему?

— Да потому! Еще одно слово — и заберут в отделение. А для начала побьют...

— А я никого не боюсь. Запомни, миленький, ни-ко-го! На мне Божий крест и православна молитва. Так что — выкуси!— он показал фигу и храбро пошел на усатого. И толпа поддержала:

— Давай, давай, сбрей ему усики! Он же мент... переодетый мент...

Но шум оказался напрасным — усатый уже скрылся за ближним киоском. Только что выступал, горячился,— и вот уж исчез, как человек-невидимка. А я озирался по сторонам и ждал какого-то продолжения. Но народ уже стал расходиться. Представление, видно, закончилось, пора и домой. Я тоже повернул в домашнюю сторону.